к ней недоверия и неуважения, цензурный комитет признает необходимым применить к ноябрьской книжке «Отечественных записок» статью 1 высочайше утвержденного 7-го июля 1872 года мнения Государственного совета, о чем и определил представить начальнику Главного управления по делам печати для доклада господину министру внутренних дел» (ЦГИАЛ, ф. 777, оп. 2, ед. хр. 60, лл. 304–305).
Не желая подвергать номер аресту, председатель С.-Петербургского цензурного комитета А. Г. Петров предложил Салтыкову заменить очерк «В добрый час» каким-нибудь другим произведением. В письме на имя начальника Главного управления по делам печати В. В. Григорьева от 18 ноября он докладывал:
«Честь имею довести до сведения Вашего превосходительства, что помещенный в ноябрьской книжке «Отечественных записок» сатирический очерк Н. Щедрина под заглавием «В добрый час» оказался весьма неудобным.
Это едкая сатира на преобразованную сельскую полицию. При всей неопрятности и неблаговидных качествах прежних чинов полиции, которых народ титуловал куроцапами, автор отдает им предпочтение пред представителями новой, которые, взявши на себя охранение основ и краеугольных камней, задались мыслию читать в сердцах граждан и получили себе помощников в лице новых урядников. В уста станового нового покроя влагается речь к его подчиненным, которая есть не что иное, как пародия речи одесского градоначальника Гейнца. В ней шпионство и соглядатайство прямо ставятся в обязанность полицейским властям.
Такое осмеяние новой полиции и самих мотивов ее преобразования показалось нам особенно неуместным после сентябрьского циркуляра министра, изданного на основании высочайшего повеления.
Вследствие доклада цензора и по представленному мне уполномочию я, предварительно представления Вашему превосходительству о задержании книги, вошел в аккомодацию с редактором об исключении или переделке статьи. Он предпочел заменить ее другой и на сей конец испросил возвратить ему представленные в комитет экземпляры для вторичного представления в измененном виде» (ЦГИАЛ, ф. 853, оп. 2, ед. хр. 69, л. 35).
В свою очередь 18 ноября Салтыков писал в цензурный комитет: «Желая сделать в 11-ом № «Отечественных записок» некоторые изменения, я прошу комитет возвратить представленные экземпляры, взамен которых будут доставлены новые». Как только новые экземпляры одиннадцатого номера журнала поступили в комитет, секретарь комитета Н. И. Пантелеев на донесении H. E. Лебедева написал: «Статья «В добрый час» исключена из журнала, посему оставить доклад без изменений».
Но Салтыков не смирился с запрещением очерка и 20 ноября обратился к В. В. Григорьеву с просьбой разрешить «поместить прилагаемый рассказ в декабрьской книжке журнала, не подвергая, ради его, книжку задержанию»[272]. В результате длительных переговоров Салтыкову, по-видимому, все же удалось заручиться согласием Григорьева на помещение в переработанном виде очерка «В добрый час» под названием «Тревоги и радости в Монрепо». В письме к Энгельгардту Салтыков сообщал:
«Институт урядников зачислен в число священных, и писать об нем, яко об институте, или возвести урядника в перл создания — значит совершить преступление. У меня весь этюд «Тревоги в Монрепо» таким образом перепакостили, выкинув все, что касается урядников. Он был еще в ноябрьской книжке напечатан. Вырезали и с тех пор, в течение 3-х месяцев, вели pourparlers[273]. Слова «занимается пропагандами» я должен был заменить словами: «занимался филантропиями», что вышло даже лучше. По сему можете судить и о прочем; а между прочим и о том, почему в Вашей статье получились некоторые пропуски».
Но и в переработанном виде «Тревоги и радости в Монрепо» снова обратили внимание цензора Лебедева. Его донесение о второй книжке «Отеч. записок» за 1879 год посвящено статье Н. Ф. Анненского «Государственная роспись на 1879 год» и очерку Салтыкова[274]. Лебедев находил оба произведения «весьма предосудительными и вредными», а в «Тревогах и радостях в Монрепо» обнаруживал «явное презрение к правительству, прибегающему к шпионству, как главному орудию самосохранения», в очерке, полагал он, «искажается и осмеивается полиция и характер ее деятельности» и доказывал, что «настоящее произведение Щедрина» является «крайне предосудительным, неблагонадежным и вредным». В этом отзыве содержится также текст, зачеркнутый Лебедевым и не воспроизведенный в публикации Евгеньева-Максимова: «Изложив содержание этого очерка, цензор остается при прежнем своем мнении, представленном в донесении о ноябрьской книжке «Отечественных записок», то есть о крайнем вреде этой статьи и о применении к февральской книжке закона 7 июля 1872 года». Исходя из этого, Лебедев считал необходимым подвергнуть второй номер журнала аресту. Ознакомившись с его донесением, С.-Петербургский цензурный комитет одобрил это предложение. Однако Григорьев с ним не согласился. Такую позицию начальника Главного управления по делам печати, очевидно, можно обьяснить только тем, что между ним и Салтыковым существовала предварительная договоренность, о которой не знали ни Лебедев, ни цензурный комитет. Договоренность эта была достигнута в результате переговоров после упомянутого выше письма Салтыкова к Григорьеву от 20 ноября. Поэтому, чтобы сдержать свое обещание, Григорьев обратился к министру внутренних дел Л. С. Макову со следующим письмом:
«С.-Петербургский цензурный комитет внутренней цензуры представил о задержании февральской книжки «Отечественных записок» (находящейся еще в рассмотрении) и о применении к ней высочайше утвержденного мнения Государственного совета июля 7-го 1872 года. Основанием к такому задержанию полагает комитет нецензурность двух статей в этой книге: «Тревоги и радости в Монрепо» Щедрина и «Государственная роспись на 1879 год». Ни ту, ни другую из этих статей не могу я признать вредною и опасною в такой степени, чтобы предстояла необходимость уничтожить их путем закона 7-го июля 1872 года. Что касается до произведений Щедрина, то они, как сатирические, естественно, представляют вещи не в их настоящих размерах; преувеличение же, в которое он постоянно вдается, имеет результатом, что читатель проникается не злобою, не негодованием, а смехом. Таков и его рассказ «Тревоги и радости в Монрепо». Рассмотрение «Государственной росписи на 1879 год», конечно, не заключает в себе панегирика нашему финансовому управлению: но печать имеет, по закону, право на такое рассмотрение, лишь бы сделано оно было в приличных формах. Притом статья «Отечественных записок» по этому предмету не заключает ничего нового противу того, что высказано уже в печати о росписи на 1879 год.
Поэтому я полагаю, что нет достаточных оснований задерживать и представлять в Комитет министров для уничтожения февральскую книжку «Отечественных записок», тем более что по выходе ее в свет она может быть рассмотрена Советом Главного управления по делам печати и признана, если окажется нужным, заслуживающею второго предостережения.
Соображения эти имею честь представить на усмотрение Вашего превосходительства вместе с прилагаемым донесением С.-Петербургского цензурного комитета»[275]. На этом документе резолюция Макова: «Согласен с Вашим заключением».
Таким образом, благодаря предусмотрительности Салтыкова очерк «Тревоги и радости в Монрепо» был напечатан.
По писарской копии можно установить, какие изменения вынужден был по цензурным соображениям внести Салтыков при публикации очерка под названием «Тревоги и радости в Монрепо». В рукописи значительно больше внимания было уделено институту урядников, при переработке часто встречающееся слово «урядник» было им или убрано, или заменено на «вольнопрактикующий незнакомец», «посторонний», «человек» и т. п., а вместо «пропаганда» введен термин «филантропия», «проповедь» и т. д. Помимо такого рода замен Салтыкову в ряде случаев пришлось прибегнуть и к исключению части текста, что, в свою очередь, явилось поводом для дальнейшей его творческой переработки.
Приводим наиболее существенные варианты из писарской копии.
Стр. 292, строка 9. После: «становую квартиру» — было:
и сверх того к нам назначили какое-то совсем новое лицо: урядника.
Стр. 293, строка 21. После: «говорил бы о сердцеведении» — было:
и о внутренней политике, и чтобы…
Стр. 293, строка 17 сн. После: «и так далее до конца» — было:
А тут еще на помощь к нему подоспеет урядник… Что такое этот урядник! Что означает сей новый чин?
Стр. 296, строка 1 сн. После: «молодых отростков для ее огорода» — было:
Затем уже совсем было собрался домой, как вдруг вспомнил об уряднике.
— Ну, а урядник? — обратился я к батюшке, — как-то он на мои пропаганды взглянет?
— Об уряднике ничего сказать не могу и даже впервые о такой должности слышу, — ответил он, — читал, правда, в газете, будто бы в Костромской губернии у одного обывателя пропала курица и будто бы господин урядник ту курицу за семьсот верст нашел, но верно ли это — сказать не могу.
Стр. 299, строка 21. После: «политически неблагонадежного лица» — было:
Все равно как история с нигилизмом. Кому до 1862 года могло даже во сне привидеться это интересное явление, наделавшее столько шума в нашей печати и, к несчастию, даже в жизни?
Стр. 301, строка 17. Вместо: «следовать куда глаза глядят» — было:
следовать в места не столь отдаленные.
Стр. 306, строка 11 сн. После: «поднять» — было:
И к тому же, наверное, найдутся люди, которые увидят тут каламбур…
Стр. 308, строка 16. После: «будет прием урядников» — было:
и кстати я познакомлю вас с моими молодцами урядниками.
Стр. 318, строка 15 сн. После: «вы благородный человек» — было:
По нужде я могу быть даже откровенным с урядниками, потому что они призваны исполнять мои предначертания…
Автор подверг в очерке осуждению произвол властей, дошедший до последней крайности и принявший форму пресловутого «сердцеведения». С беспощадным сарказмом осмеяны здесь некоторые конкретные «охранительные» мероприятия правительства — введение института полицейских урядников, усиление средств уездной полиции, выступление Гейнса, отразившего «твердые» установки и настроения правительственных верхов. Одновременно сатирически заклеймена трусость и податливость дворянского либерала-фрондера, постыдно пасующего перед реакцией.
Очерк получил высокую оценку в печати. «Г. Салтыков, — отмечал Буренин, — под видом легкого фельетонного очерка, в маленькой раме будто бы чисто бытовой картинки захватывает одно из существеннейших отрицательных явлений современной жизни. Сатирический герой этюда становой новейшего, «последнего» пошиба, и в его образе сатирик обрисовывает самые выдающиеся черты целого направления, обрисовывает с такою полнотою и выдержкою, какая ему не всегда удается. Сатира не переходит ни разу в шарж, не страдает околичностями и юмористическим балагурством, не чуждым иногда г. Салтыкову: она проведена с начала до конца очень тонко, с чувством меры и оставляет впечатление вполне ясное и цельное». Подробно пересказав содержание, критик приходил к выводу: «Вообще можно сказать, не рискуя впасть в ошибку, что новый этюд г. Салтыкова, несмотря на легкую фельетонную форму, принадлежит к числу наиболее выдержанных, наиболее определенных и глубоких его сатир»[276].
Считая, что «лучшей из беллетристических статей февральской книжки «Отеч. записок», без сомнения, является очерк Щедрина», обозреватель одесской газеты «Правда» подчеркивал: «Разговоры обывателя с Грациановым и в особенности речь последнего с сотским как нельзя более типичны и полны самой злой иронии. Но что особенно замечательно вообще в сатирических очерках г. Щедрина и, разумеется, также и в этом — это именно их современность, — он особенно умеет всегда подметить отрицательные стороны современной «злобы дня» и вместе с тем подметить
