избрали в муниципальный совет «каторжника» Тренке. Выборы были произведены под знаком кампании за амнистию коммунаров при яростном сопротивлении республиканской партии и ее вождя Гамбетты. Кампания увенчалась успехом. Закон об амнистии был обнародован 11 июля 1880 г. Вернувшийся в январе 1881 г. с нумейской каторги Тренке заявил своим, торжественно встретившим его, избирателям: «Я стою за республику», но еще больше за революцию! Граждане, в стране нашей ничего не изменилось, и все предстоит сделать; да здравствует революция!»
…Иван Непомнящий… — одно из обозначений трудового крестьянства у Салтыкова.
VII. Заключение*
Впервые — ОЗ, 1881, № 6 (вып. в свет 17 июня), стр. 545–570.
Сохранилась рукопись фрагмента главы, соответствующая тексту от абзаца: «В смысле свободы мышления…» — на стр. 222, до фразы-абзаца: «Через десять минут мы были в Кёльне» — на стр. 280.
Главнейшие варианты рукописного текста:
Стр. 223, строка 3. Вместо: «заковать в кандалы» — в рукописи: побить каменьями.
Строка 9. Вместо: «перед домашним обыском» — в рукописи: перед гильотиной.
Строка 11. Вместо: «какая трель всенародно раздается из любого литературного клоповника» — в рукописи: какую трель всенародно отбивает любая изъеденная трихинами свинья!
Строка 18. После: «злодейских замыслов» — в рукописи: Ах, свинья, свинья! и откуда у тебя этот решительный тон взялся!
Строка 23. Вместо: «становится жутко, потому что хлевные идеалы… беззастенчивою рукой» — в рукописи: становится жутко и страшно при одной мысли таких перспектив.
Стр. 224, строка 14. Вместо: «уколы неумолимой действительности не в силах поколебать в них эту блаженную уверенность…» — в рукописи: муки неумолимой действительности не в силах возвратить к сознанию постыдности настоящего.
Стр. 225, строка 34. Вместо: «Поэтому, ежели в глазах <…> исторических утешений» — в рукописи: Поэтому, ежели человеку веры нет дела до торжествующей свиньи, то средний человек отнюдь не может относиться к этому торжеству равнодушно. Ежели для человека веры безразличны все роды относительной правды, которые оспаривают друг у друга верх, то для среднего человека это составляет предмет глубоких и мучительных опасений. Он не подавлен ни будущим, ни прошедшим, он весь и всеми помыслами находится в настоящем и от него одного ждет успокоения своих тревог.
Стр. 226, строка 22. Вместо: «Легко понять <…> очереди для отмщений» — в рукописи: И именно в те минуты, когда <нрзб> правда близка к осуществлению, — именно тогда-то борьба принимает злобный, почти безумный характер. Кроме того, что ложь имеет затем еще то преимущество, что неминуемое торжество правды не влечет для нее никаких отмщений <нрзб> бог не знает мести; она приносит за собой прощение, и даже не прощение, а просто оценку и восстановление истинного смысла явления. Но и этого мало: цикл правды никогда до сих пор не представлялся завершившимся, и сомнительно, можно ли ждать, чтоб он когда-нибудь завершился. Эта растяжимость правды и эта неистощимая способность развиваться, открывать для себя новые, более и более совершенные формы, не могут и на человека не действовать возбуждающим образом. Так что человек никогда не представляется удовлетворенным, но вечно ищущим все новой и новой правды. И это совсем не прихоть и не бунт, как утверждают литературные клоповники, а естественное требование самой человеческой природы, вполне согласное с законом прогрессивного развития самой правды.
Стр. 228, строка 18. Вместо «навстречу ликующей современности» — в рукописи: навстречу смертному бою.
Строка 21. После слов: «до последней капли» — в рукописи: Только тогда она выбросит его труп, чтобы ежемгновенно прибавлять к нему новые и новые трупы, из которых история, капля по капле, вырабатывает свои утешения[334].
В заключительной VII главе Салтыков продолжает начатую им в предыдущей главе борьбу с перешедшей, после 1 марта 1881 г., в наступление реакцией. Главные удары направляются, однако, не против правительственной политики, реакционный курс которой не вполне еще определился в первые месяцы нового царствования, а против идеологов реакции, шедших в этом отношении «впереди правительства»[335]. Ближайшим образом имеются в виду то credo и то требование реакции, которые формулировались в передовых статьях Каткова в «Москов. вед.» и И. Аксакова в «Руси». Материал этих статей, как всегда у Салтыкова, с одной стороны, широко обобщается, а с другой — приводится в сопровождении сигналов узнавания конкретного прототипа (скрытое, без кавычек, цитирование характерных словечек и фразеологизмов катковской и аксаковской публицистики: «единение с народом», «дух здравомыслия», «смотреть вглубь», «трезвое слово», «твердая почва», «люди добра», «непочатый организм» и др.).
Настроениям тревоги и растерянности, все шире и глубже захватывавшим прогрессивные круги, Салтыков стремится противопоставить философию исторического оптимизма. Вновь возникает тема «исторических утешений» — одна из постоянных в творчестве писателя. Трудная обстановка момента накладывает на рассуждения Салтыкова печать скептицизма и горечи. Особенно «жестоким» представляется писателю-демократу вопрос о «единении с народом», которому усиленно и не без успеха прививалась в это время подозрительность и прямая ненависть по отношению к революционной и оппозиционной интеллигенции. Однако скептицизм не переходит у Салтыкова в пессимизм. Свои «мрачные думы» он «обуздывает» просветительской верой в то, что и в минуты торжествующего зла история не перестает «созидать утешения» и что «прогрессивное нарастание правды и света», несмотря ни на что, происходит в мире постоянно.
Появление главы VII произвело большое впечатление на современников. О чувствах и мыслях читателей, принадлежавших к левой части общества, дает представление отзыв, появившийся в народнической «Неделе». «Не смех уже звучит в этом очерке, — пишет автор, — звучит в нем страстный протест благородного величия, истомившегося и подавленного зрелищем окружающей мертвенной пустыни. Невольное умиление, почти благоговение <…> зарождаются в душе при мысли об этом чудном, неистощимом таланте, этом бессмертном, вечном духе… Этакая свежая, юная отзывчивость, этакая страшная сила зрелого, могучего гения! С чувством глубокой благодарности будет повторяться имя М. Е. Салтыкова в отдаленнейших временах, как имя неутомимого бойца, не только не падавшего под тяжестью современной смуты, но ей самой наносившего меткие, во весь могучий размах, удары… Это клич той «музы пламенной сатиры», которую призывал когда-то к себе великий поэт…»[336]
Не оставили без «внимания» выступление Салтыкова и те, против кого оно было направлено. Катков отозвался на него упомянутой выше саморазоблачительной статьей «В мире курьезов». Аксаков же посвятил полемике с рассуждением сатирика о «единении с народом» резкие реплики в двух передовых статьях своей «Руси»[337].
Обращаясь к Н. К. Михайловскому с просьбой прислать ему номер «Руси», в котором появилась первая статья, Салтыков писал: «Я прочитал в «Новом времени», что Аксаков в этом № прочел мне «отповедь», и потому интересуюсь. Может быть, и напишу что-нибудь по этому поводу, если стоит» (письмо от 7/19 июля 1881 г.). Ответ Аксакову написан не был.
Псой Стахич Замухрышкин — один из растленных «героев» в «Игроках» Гоголя.
Этот изумительный тип глубоко верующего человека нередко смущал мое воображение, и я не раз пытался воспроизвести его. — Признание автобиографично. Оно комментируется следующими строками из письма Салтыкова к Анненкову от 2 декабря 1875 г. Сообщая своему адресату о замысле нового произведения «Дни за днями за границей» (или «Книга о праздношатающихся»), Салтыков писал: «В виде эпизода, хочу написать рассказ «Паршивый». Чернышевский или Петрашевский, все равно. Сидит в мурье среди снегов, а мимо него примиренные декабристы и петрашевцы проезжают на родину и насвистывают: «Боже, царя храни», вроде того, как Бабурин пел. И все ему говорят: стыдно, сударь! у нас царь такой добрый — а вы что? Вопрос: проклял ли жизнь этот человек или остался он равнодушен ко всем надругательствам и все в нем старая работа <…> до ссылки начатая, продолжается? Я склоняюсь к последнему мнению…» О том же занимавшем его сюжете сообщает Салтыков и Некрасову в письме от 8 мая 1876 г.: Тут <в «Культурных людях». — С. М.> «будет еще рассказ «Паршивый», — человек, от которого даже все передовики отвернулись, который словно окаменел в своих мечтаниях: ни прошедшего, ни настоящего, ни будущего — только свет! свет! свет!» Эти замыслы остались не воплощенными. Наконец уже значительно позднее Салтыков пытался осуществить свой замысел в форме «сказки», которая, по его словам, была «почти готова» (Л. Пантелеев, Из воспоминаний прошлого, т. II, СПб. 1908, стр. 165–166. Вошло в кн.: «Салтыков в воспоминаниях современников», стр. 190). По-видимому, сатирическое, то есть остро контрастное, «зрение» Салтыкова и присущий ему скептицизм оказались теми барьерами, которые он никогда не смог преодолеть, несмотря на свое страстное стремление создать образ положительного героя.
…бывают исторические минуты, когда… массы преисполняются угрюмостью и недоверием, когда они… упорствуют, оставаясь во тьме и недугах. Не потому упорствуют, чтоб не понимали света и исцелений, а потому, что источник этих благ заподозрен ими. — Одним из путей борьбы правительства и реакции с революционным движением были попытки привлечения к этой борьбе широких слоев народа и общества — программа «единения с народом». На официозном языке эпохи это был период так называемой «народной политики» или «игнатьевской эры» (по имени министра внутренних дел Н. П. Игнатьева, назначенного на этот пост 4 мая 1881 г.). Путем широко развернутой социально-экономической, а отчасти и политической, демагогии правительство надеялось, по выражению Глеба Успенского, «вышибить днище у интеллигенции» (подразумевается — революционно-народнической), то есть изолировать активно-революционные элементы страны от общества, народа, превратив последние в союзников самодержавия по борьбе с «крамолой». Эта охранительная тактика, лежавшая также в основе всех «либеральных» начинаний Лорис-Меликова, с особым размахом и в наиболее «чистом» виде стала осуществляться новым министром Игнатьевым. На летние месяцы 1881 г. падают первые еврейские погромы на юге, погром интеллигенции, учиненный «охотнорядцами» в Москве, и многочисленные «деревенские истории» с задержанием и избиением крестьянами мирных пропагандистов-народников, учителей и т. д. — истории, столь ярко запечатленные в тогдашних очерках Глеба Успенского, особенно в цикле «Без определенных занятий». Широкое распространение среди крестьянских масс получил слух о том, будто убийство Александра II было местью «образованных», «господ» за отмену им крепостного права. Слух этот содействовал усилению подозрительности крестьян по отношению к интеллигенции.
«А пора бы, наконец, и трезвенное слово сказать». — «Трезвое слово», или, в иронической парафразе Салтыкова, «трезвенное слово» — один из фразеологизмов реакционной националистической публицистики 70-80-х годов. «Русского трезвого слова» требовала эта публицистика от общества, земства и правительства в ответ на «распространение гнилостных миазмов западного нигилизма». Ближайшим образом Салтыков сатирически отталкивается здесь от передовой статьи И. Аксакова в номере «Руси» от 15 мая 1881 г. Статья эта заканчивается словами: «Терпение русского народа, национальную гордость России нельзя безнаказанно подвергать испытаниям. Пора, пора, наконец, сказать трезвое, твердое слово!»
Сидевший передо мной экземпляр земца… Через десять минут мы были в Кельне. — Земству, «погрузившемуся в дела внутренней политики»,
