и на этот раз настолько еще политически неразвитым, что оно ограничилось и после убийства Александра II одними ходатайствами <…> Второй раз, после освобождения крестьян, волна революционного прибоя была отбита, и либеральное движение вслед за этим и вследствие этого второй раз сменилось реакцией…»[345]
Ленинская характеристика относится как раз к тому историческому моменту, который ближайшим образом воссоздан в «Письмах к тетеньке». Для проникновения в социальную психологию, в духовный быт и настроение русского общества этого периода первая восьмидесятническая книга Салтыкова имеет значение важного первоисточника. В таком качестве она неоднократно и использовалась в литературе, в частности, Александром Блоком в поэме «Возмездие» и Максимом Горьким в романе «Жизнь Клима Самгина».
Салтыков начал свою «переписку» с тетенькой, то есть с русским «обществом», или, точнее говоря, с русской либеральной интеллигенцией, летом 1881 г., в самый разгар так называемой «эры народной политики». Проводником ее был избран гр. Н. П. Игнатьев, сменивший в начале мая на посту министра внутренних дел, лидера либеральной бюрократии гр. М. Л. Лорис-Меликова. Лозунги «народности», провозглашавшиеся Игнатьевым, имели своим назначением прикрыть реакционную суть проводимой им тактики привлечения народа и общества на сторону правительства в его борьбе с «крамолой». Тактика эта, прозванная современниками «диктатурой улыбок и приглашений», исходила, как и тактика «диктатуры сердца» Лорис-Меликова, из признания несостоятельности одних только полицейских методов борьбы с революционным движением и, вместе с тем, подсказывалась правящим кругам теми сдвигами вправо, которые происходили в это время в русском обществе.
В «Письмах к тетеньке» нет недостатка в ударах салтыковской сатиры и публицистики по самодержавию и всем его идеологическим и государственно-административным силам периода их нового движения к реакции. Но писатель-социолог Салтыков понимал, что путь к политической реакции мог быть успешным лишь в условиях соответствующей общественной обстановки. «Исследование» этой обстановки с расчетом содействовать ее изменению в направлении противоборства реакции составляет главное в замысле предпринятой Салтыковым «переписки» с «тетенькой». Задуманные в плане «прямой социально-политической агитации»[346] эти регулярные беседы с читателем, затрагивавшие все главнейшие вопросы текущей общественной жизни, явились своего рода «аналогом», разумеется, совсем в другом идеологическом ключе, почти одновременному «Дневнику писателя» Достоевского. Конечно, у Салтыкова на первый план выдвигалось рассмотрение общественно-политического, а не лично-нравственного отношения к волновавшим читателя злободневным вопросам текущей жизни. Но в определении самой сути замысла «Писем к тетеньке» Салтыков мог бы, на свой лад, повторить слова Достоевского о предстоящем выходе его «Дневника…»: «Это будет отчет о действительно выжитых в каждый месяц впечатлениях, отчет о виденном, слышанном, прочитанном»[347]. Среди газетно-журнальных отзывов на появлявшиеся в «Отеч. зап.» салтыковские «письма» не раз встречаются упоминания рядом имен Салтыкова и Достоевского. И всегда эти писатели, идеологические антиподы, сопоставляются указаниями на присущее им обоим свойство остро чувствовать современность в ее главнейших, русловых течениях и на способность зажигать этим чувством читателя и вести его за собой.
Однако сопоставления эти не были и не могли быть всеобъемлющими. Салтыкова не с кем было сравнивать по силе изображения и бичевания собственно реакции, в каких бы формах и видах она ни выступала. Реакция была своего рода катализатором его обличительного искусства. А. Н. Пыпин писал в 1881 г. находившемуся в ссылке Г. А. Лопатину, имея в виду как раз «Письма к тетеньке»: «До чего дошла мерзость, вы тоже, вероятно, можете судить из прекрасного далека. В настоящую меру изобразить ее может только Салтыков…»[348]
Адресат салтыковских «писем» — либеральная и полулиберальная интеллигенция занимала к моменту кризиса самодержавия на рубеже 70-80-х годов видное место в общественной жизни страны. В ее руках находилась, в частности, бо́льшая часть газетно-журнальной печати в Петербурге и в провинции. В ее среде были сильны конституционные настроения. При определенных условиях она могла бы быть серьезным фактором в борьбе с самодержавием.
Салтыков высоко ценил принципиальное значение интеллигенции, как образованной прослойки общества, и писал о ней: «Не будь интеллигенции, мы не имели бы ни понятия о чести, ни веры в убеждения, ни даже представления о человеческом образе»[349]. Но просветительский пафос в общей оценке интеллигенции сочетался у Салтыкова с сурово реалистическим пониманием ее практического бессилия противостоять, на данном этапе, в данной конкретной ситуации, как политической реакции, так и отрицательным явлениям в общественной жизни, болезненным процессам в собственном организме. Убийство Александра II вызвало в образованных кругах и в массах совсем не ту реакцию, на которую рассчитывали народовольцы. Последствие этого события, явившегося кульминацией в политической борьбе с самодержавием на том этапе, трагически обострило сознание неудачи всего революционного подъема, длившегося с середины 70-х годов. Неудача воспринималась как новый (после срыва шестидесятничества) акт в духовной драме русской революционной демократии. Настроения разочарования, скептицизма вступило в период глубокого кризиса, предвещавшего скорую гибель этого направления как активно борющейся политической силы.
Наряду с означенными процессами шли и другие, сливаясь и взаимодействуя с первыми. Восьмидесятые годы, годы наступления реакции, годы идейного и организационного распада движения народнической революции были, вместе с тем, годами усиления буржуазных элементов в русской культуре. Внешне это сказывалось прежде всего в быстром росте и укреплении кадров новой интеллигенции, стремившейся к «европеизации», к эмансипации от оппозиционно-демократических традиций прошлого. В течение последней трети XIX в. дворянско-помещичья, равно как и разночинно-демократичеекая интеллигенция шестидесятничества, в значительной мере заменяется бессословной буржуазной интеллигенцией[350]. Часть этой новой интеллигенции еще признает примат общественных интересов (национальная революция по-прежнему не совершилась, она все еще впереди!), но уже чужда идейной «одержимости» людей 40-х годов, радикализма и страсти к «делу» (революционному делу) шестидесятников — качеств, дорогих для Салтыкова.
Расширение социальной базы интеллигенции и ее участия в частном предпринимательстве (как в сфере материального производства, так и в области духовной культуры) отражало, объективно, борьбу российского капитализма, поднявшегося на дрожжах крестьянской реформы, за более определенный буржуазный характер развития страны.
Все эти и многие другие факты и обстоятельства, относящиеся к социально-политической «биографии» русской интеллигенции и к ее роли в жизни страны конца 70-х — начала 80-х годов, нашли свое отражение в образе «тетеньки» — одном из самых сложных у Салтыкова[351]. Сложность образа — в его многозначности и в частой смене элементов и «знаков» этой многозначности. В «тетеньке» нельзя видеть олицетворения какой-либо одной группы интеллигенции, одного определенного направления в ней или одной характеристической особенности этой прослойки. Образу «тетеньки» нельзя отказать в цельности. Но цельность эта не монолитна. Она достигнута, помимо мастерства в зарисовке «личных» черт, воссоздающих внешний облик и индивидуальный характер «тетеньки», искусством широкой типизации материала, весьма различного исторически, социально и идеологически. Из образа «тетеньки» безусловно исключен лишь материал, относящийся к интеллигенции крайних флангов двух противостоящих лагерей — с одной стороны, революционного, с другой — реакционного и официально-правительственного. «Агитировать» эти группы, находящиеся в состоянии активной идеологической и политической борьбы, разумеется, не входило в задачу писателя. Все же остальные слои и прослойки образованных слоев русского общества так или иначе представлены в главном образе произведения. Сигналами для узнавания «представительства» разных групп либеральной и полулиберальной интеллигенции в образе «тетеньки» служат разбросанные там и тут характеристические черты и признаки этих групп, относящихся к их социально-политической «биографии» и «поведению». Несколько примеров пояснят сказанное.
С одной стороны, «тетенькины» воспоминания о «родной Заманиловке», о «бывшем дворовом человеке Финагеиче», «дворецком Лукьяныче», ее наивные реплики на французско-институтском жаргоне, вынесенном «из Смольного», рисуют ее «особой», принадлежащей к дворянско-помещичьему обществу, выросшей еще на «лоне крепостного права». Но в формировании духовного облика «тетеньки» участвовала не только «нянюшка Архиповна», а потом Смольный институт. Среди друзей ее молодости названы люди, прошедшие школу идей передовых столичных кружков 30-х и 40-х годов — идей Белинского, Грановского, Герцена. Дата «рождения» «тетеньки» обозначена концом 30-х годов. Это время действия кружка Станкевича.
С другой стороны, «тетенька» — активная участница разночинно-интеллигентского, демократически-народнического и либерально-оппозиционного Sturm und Drang’a середины — второй половины 70-х годов. Она участвует в «хождении в народ», сочувствует Вере Засулич, стрелявшей в петербургского градоначальника Трепова, устраивает благотворительные концерты в пользу курсисток, горячо поддерживает освободительные тенденции в движении зарубежных славян. В одном из писем к Н. А. Белоголовому Салтыков конкретизирует эту последнюю ипостась «тетеньки», сближая ее с подписчиками «Отеч. зап.», то есть с народнической, радикально-демократической и либерально-оппозиционной интеллигенцией 70-х — начала 80-х годов. («Вот она, милая тетенька-то, какова!» — восклицает Салтыков в письме к Н. А. Белоголовому от 18 февраля 1887 г. по поводу уменьшения на 25 %, по сравнению с прошлым годом, хода подписки на «Отеч. зап.») Вместе с тем Салтыков не скрывает, что либеральные симпатии и манифестации не мешают «тетеньке» по временам «перешептываться» с реакционным земцем Пафнутьевым и «почитывать» беспринципно-буржуазную печать, вроде ноздревской газеты «Помои».
Образ «тетеньки» почти всюду «звучит» в ключе иронии (но не сарказма). Очевидны как идеологические отталкивания писателя от образа, так и сатирическая критика его. Главнейшим предметом обсуждения является «нравственная нестойкость», «дряблость», «шатание» «тетеньки», ее «повадливость». Однако «повадливость» «тетеньки», хотя иногда и с эпитетом «блудливая», признается не «преднамеренной». Вследствие этого образ «тетеньки» не является всецело отрицательным, хотя Салтыков и судит «тетеньку» судом своей сатиры, но он не выносит ей окончательного и беспощадного приговора, какой, например, он вынес в «За рубежом» французской реакционной буржуазии. «Тетенька», в глазах ведущего с нею переписку «племянника», остается «в рядах действительности не торжествующей». С точки зрения «борьбы за идеал», она не безнадежна, и в ее недостатках писатель склонен винить прежде всего ее «воспитание» и те объективные условия русской жизни, «которые благоприятствовали и благоприятствуют развитию… легкомысленной повадливости».
С образом «тетеньки» неразрывно связан образ эпистолярно беседующего с нею «племянника» — одна из многих разновидностей характерной для салтыковской поэтики фигуры «рассказчика». Известный исследователь Салтыкова, Вас. В. Гиппиус, уделивший много внимания изучению «Писем к тетеньке», писал по поводу этой книги и образа автора «писем»: «С исключительной тонкостью создан здесь самый образ автора-обличителя. Он загримирован под «бывшего либерала», якобы простодушно вспоминающего о своих недавних «бреднях». Но «благонамеренный» тон автора все время скользит между очевидной иронией и допущением этой благонамеренности как реальной опасности для самого пишущего. Когда корреспондент «тетеньки» рисует ей целую программу жизни без «бредней», заполненную домашними обедами и хождениями к городовым и дворникам на свадьбы и крестины, когда он восклицает: «Воспрянемте, тетенька, и будем лгать» — это не только ирония, но вместе и необходимо шаржированное изображение той перспективы пошлости, к которой логически приводит всякая терпимость (или, по щедринскому выражению, повадливость). Но автор не ограничивается этим: ироническая проповедь отказа от «бредней то и дело перебивается невольными оговорками и сомнениями, а это дает возможность автору в ответственных местах говорить своим
