октябрьская книжка выйдет без меня, да, кажется, вообще «Письма» придется оставить. А так как у меня вся мозговая деятельность была направлена в эту сторону, то и не знаю, что дальше будет…»[375]

Решив все же продолжать «Письма к тетеньке», Салтыков постарался сделать это сначала по возможности цензурно. Первое по возобновлении «письмо» он назвал в письме к Н. А. Белоголовому «несколько глуповатым», пояснив при этом, что «ничто иное нынче не по сезону»[376]. На языке Салтыкова это означало, что он оказался в необходимости приглушить политическую остроту своего первого, после цензурного конфликта, выступления. Но по силе критики общественного «двоегласия», «безразличия» и «уныния» новое III «письмо» не уступает, а кое в чем и превосходит прежнее, запрещенное. Различие лишь в том, что обличение реакции перенесено здесь в сферу быта и материал лишен открыто демонстрируемых сатирических связей с конкретными явлениями правительственной политики и определенными выступлениями идеологов реакции. Письма «третье» и «четвертое» посвящены ироническому прославлению двух «оазисов» тишины и благонамеренности, из которых «политический элемент» устранен раз навсегда. Первый «оазис» представлен квартирой обывателя, второй — квартирой кокотки. Примечательно замечание Салтыкова, что «и либерал — тоже оазис». Письмо содержит ряд интересных вариаций и формулировок, относящихся к постоянно разрабатывавшейся Салтыковым теме исторического оптимизма, например: «Я убежден, что честные люди не только пребудут честными, но и победят и что на стороне человеконенавистничества останутся лишь люди, вконец раздавленные личными интересами».

…отчего не все мои письма доходят по адресу — не знаю. — Отсюда начинаются многочисленные намеки на цензурную катастрофу, постигшую «сентябрьское» письмо (см. в наст. томе стр. 667 и след.).

Писано в 1881 году, когда на «сведущих людях» покоились все упования России, а издано в 1882 году, когда представление о «сведущих людях» сделалось равносильным представлению о «крамоле». — Примечание появилось в первом отд. изд. «Писем к тетеньке», 1882 г. «Сведущими людьми» на официальном языке эры «народной политики» назывались избранные правительством эксперты из числа предводителей дворянства и земских деятелей, которые дважды, в течение 1881 г., призывались в Петербург. Первый раз, в мае, для обсуждения вопроса о понижении выкупных платежей, второй раз, в сентябре, для обсуждения вопросов питейного и переселенческого. Реальное значение этих консультаций с «местными деятелями» оказалось ничтожным. Однако и эта демагогическая и вполне невинная игра в «представительство», которой занимался гр. H. П. Игнатьев, была признана вредной и прекращена, когда в мае 1882 г. к управлению был призван «министр борьбы» гр. Дм. Толстой.

…стараюсь быть в ладу с дворниками. — «Положением об усиленной и чрезвычайной охране», опубликованным 8 сентября 1881 г., в Петербурге было введено обязательное дежурство дворников, превращенных фактически в одну из вспомогательных сил политической полиции столицы.

…если бы мы с Вами жили по ту сторону Вержболова… — то есть за границей.

…как в те памятные дни, когда, бывало, страшно одному в квартире остаться… — Имеются в виду апрельские дни «страшного», как назвал его Салтыков, 1879 г. Покушение А. К. Соловьева на Александра II вызвало крутую волну полицейских репрессий и подозрительности.

…какой-нибудь современный Пимен строчит и декламирует: «Еще одно облыжное сказанье, // И извещение окончено мое…» — Сатирическая парафраза начальных строк монолога Пимена из пушкинского «Бориса Годунова».

…среди этой тишины, от времени до времени, раздается полемика, но односторонняя и какая-то чересчур уж победоносная. — Неоднократные, на протяжении всех «Писем к тетеньке», сетования на то, что возможность вести «полемику» предоставлена лишь одной, официально торжествующей стороне, конкретизируется рядом мест в переписке Салтыкова начала 80-х годов. Так, например, в письме к А. М. Жемчужникову от 25 января 1882 г. читаем: «И еще странно: торжествуют Катков, Аксаков и притом торжествуют официально, так что всякое равновесие в борьбе потеряно».

Расплюев. — Этот образ Сухово-Кобылина заимствован, как и ниже образ Кречинского, а также гоголевского Ноздрева из материала запрещенного «сентябрьского письма».

…испытать… чувство петролейщика. — Клеветническое прозвище «петролейщиков» (франц. pétroleurs — поджигатели) было дано реакционно-буржуазной печатью Третьей республики парижским коммунарам.

Вечером — в театре… Жюдик в купальном костюме… — Сатирический пассаж о французском театре легкого жанра почти буквально повторяет рассказы из писем Салтыкова к В. П. Гаевскому и др., посвященные шутливому описанию парижских театральных впечатлений писателя. См., например, письма от 30 августа/11 сентября и от 13/25 сентября 1881 г., а также в воспоминаниях П. Д. Боборыкина «Монрепо» («Салтыков в воспоминаниях современников», стр. 130).

«Le monde ou l’on s’ennuie» — пьеса Эд. Пайерона, поставленная в Париже в 1881 г. Под названием «В царстве скуки» долгие годы шла и в России, на многих столичных и провинциальных сценах.

…желтенькие бумажки — кредитные билеты рублевого достоинства.

Да и старинные предания в свежей памяти… — Автобиографический намек на вятскую ссылку 1848–1855 гг.

Глумов — образ из драматургии Островского, настолько, однако, переработанный и прочно усвоенный салтыковской сатирой, что воспринимается как одно из наиболее глубоких и оригинальных ее созданий. Подробнее см. в коммент. к гл. I сборника «Недоконченные беседы» (т. 15, наст. изд., кн. вторая).

…такой скотиной сделаешься, что не только Пушкина с Лермонтовым, а и Фета с Майковым понимать перестанешь! — Резкость полемических заострений против Фета и Ап. Майкова объясняется как эстетическими взглядами этих поэтов, отрицавших примат общественных интересов в искусстве, так и их политической позицией сторонников консервативного дворянско-помещичьего лагеря. Подробнее см. в т. 5 наст. изд. (по указателю имен).

И компарсы …под гнетом паники, перебегающие через дорогу… — Здесь франц. слово comparse применено для обозначения нестойких, «повадливых» элементов общества, а не народных масс, как на стр. 260.

…лай с Москвы несется. — Имеется в виду публицистика «Москов. вед.» Каткова и «Руси» И. Аксакова.

Пафнутьев. — См. об этом образе в комментарии к письмам «пятому» и «шестому».

…эти земские грамотеи… — Намек на «земские» брошюры Фадеева, Кошелева и др., изданные за рубежом. См. об этом ниже, на стр. 677, в прим. к первой редакции «письма» IV.

«Имеяй уши слышати да слышит». — Сентенция из Евангелия (Матф., XI, 15).

От гостинодворских Меркуриев… — Mеркурий — бог торговли в древнегреческой мифологии.

Вот, стало быть, целых два оазиса. И много таких я мог бы Вам описать, но для этого надо целую … серию писем. — Это мимоходом высказанное намерение Салтыков осуществил через два года в серии «Пошехонских рассказов», снабженных презрительно-негодующим эпиграфом «По Сеньке и шапка». Гиперболическая дерзость сатирика в «Пошехонских рассказах» (в их начале) и в комментируемом повествовании об «оазисе» кокотки Ератидушки уясняется в свете статьи Н. К. Михайловского — «Записки современника», гл. IV («О порнографии»), напечатанной в № 5 «Отеч. зап.» за 1881 г. Констатируя наступление в литературе «порнографической весны», как результата реакции, уничтожающей все «животворящие идеи» в обществе, Михайловский восклицает по адресу последнего: «Оно требует порнографии и получает ее!..»

…и дамочки нынче какие-то кровопийственные стали. — Строки о «кровопийственных дамочках» взяты из первоначальной редакции «письма» IV. Они относятся к разоблачениям «Священной дружины». См. ниже прим. к стр. 491.

…письмо мое вышло несколько пестро: жизнь у нас нынче какая-то пестрая… — Эти формулировки легли через три года в основу цикла «Пестрые письма» (см. в т. 16 наст. изд., кн. первая).

Письмо пятое*

Письмо шестое*

Впервые, с нумерацией «IV» — ОЗ, 1881, № 12 (вып. в свет до 21 декабря), стр. 555–582.

Написано в первой половине ноября (до 19-го)[377].

Сохранилась черновая рукопись (№ 199).

Варианты рукописного текста

Стр. 305, строки 11–12, Вместо: «Ступай в деревню <…> не утруждай!» — в рукописи:

Разъезжай по соседям и пой nunc dimittis…[376]

Стр. 306, строка 23. После: «…его-то нам и надо!» — в рукописи:

Потом, услышав, что в Петербурге образовался «Союз Амалат-беков» с целью воспитания друг друга в духе неробения, а буде возможно, то и в духе премудрости, — кинулся и туда. Думал, что как только он туда явится, так все Амалат-беки и возопиют: А! Пафнутьев! его-то нам и надо! Ан вместо того вышел скандал, потому что секретарь союза, Расплюев, доложил, что это тот самый Пафнутьев, который двадцать лет тому назад брошюру «Имеяй уши слышать да слышит!» написал. Его и забаллотировали.

Стр. 309, строка 42 — стр. 310, строка 37. Вместо: «когда наладилось «земство» <…> поняли вполне правильно» — в рукописи:

Они представляли собой признанную культуру, сверх того в уезде еще не утратили привычки повторять их имена. А Вздошников с Карлом Иванычем так уж на придачу пошли, в виде гамбеттовских новых общественных слоев.

Тем не менее я долгое время и сам сомневался в правильности моих заключений. С одной стороны, мне вполне ясно представлялось, что все эти Дракины, столь неожиданно возведенные в звание излюбленных земских чинов, суть не что иное, как люди, которые, получив от начальства разрешение вылудить все наличные больничные рукомойники, готовы головы свои положить, чтобы выполнить это поручение; но с другой стороны, представлялось и так: почему же, однако, эти ревностные лудильщики, с первых же шагов своего появления на арену лужения, признаются посевающими в обществе недовольство существующими порядками и подрывающими авторитеты? Или — вы сами, конечно, это помните — до последнего времени не было той губернии, которая не оглашалась бы воплями пререканий между «нашими молодыми, неокрепшими учреждениями» и учреждениями старыми, окрепшими до степени окаменелости.

К счастью, нынче «молодые учреждения» сами настолько окрепли, что нет уже надобности скрывать, в чем тут штука была.

Стр. 321, строка 16. После: «это слово от души ненавидели?» — в рукописи:

И как только яд этих ненавистников проник в сердцевину «слова», так оказалась в нем гниль, которая разрасталась и разрасталась, покуда, наконец, не запахло тлением.

Строки 22–25. Вместо: «И как-то особенно быстро <…> сразу нет ничего» — в рукописи:

Покуда простодушные люди разводили руками (правда, на этот раз поцелуев не было), люди злокозненные наматывали себе на ус и приспособлялись.

Стр. 331, строки 31–40. Вместо: «Вообще нынче <…> выразить вам не могу…» — в рукописи:

Post scriptum. Вы помните, милая тетенька, что к вам, в Ворошилов, приезжала какая-то дамочка и склоняла вашего урядника поступить членом какого-то «Союза торжествующих лоботрясов». Но, не успев будто бы в этом намерении, уехала в Великие Луки, с тем чтоб оттуда пробраться в Опочку и Новоржев.

«Декабрьское письмо» посвящено земству, воплощенному в образе Пафнутьева (либеральные земцы, претендующие на участие в государственном управлении) и в групповых образах Дракиных и Xлобыстовских (реакционные земцы, носители крепостнических идеалов и тенденций)[379]. Для уяснения политического смысла и сатирической остроты «письма» необходима некоторая осведомленность в истории земского движения конца 70-х — начала 80-х годов. Годы второго демократического подьема в России явились годами оживления также и среди земских либералов. В их кругах явственно обнаружились конституционные стремления, достигшие своего апогея в