прежде всего рассматривается с точки зрения польз российской промышленности, имеющей, «как известно», главный сбыт на нижегородской ярмарке… Образуется, конечно, комиссия; бесшабашный советник доказывает, что он патриот… Являются евреи… С одной стороны, «тормозят» дело, с другой — «подмазывают»… В городе ходят слухи, что в деле принимает участие баронесса Мухобоева, которая будто бы ездила в Берлин и уж переговорила с Мендельсоном… Остается, стало быть, в «последний раз» подмазать и двинуть… Но только что я было занялся окончательным разрешением вопроса, подлежит ли ходатайство сие удовлетворению или не подлежит, как вдруг мечтания мои оборвались. С соседней скамьи до меня совершенно отчетливо донеслись родные звуки.

— Послужил — и будет! — говорил неизвестный голос, — и заметь, я ни о чем никогда не просил, ничего не ждал… кроме спасиба! Простого русского спасиба… кажется, немного! И вот… Но нет, довольно, довольно, довольно!

Последовало минутное молчание; затем другой голос патетически продекламировал:

— Прростого ррусского сспасиба!.. c’est bien dit… tu es un noble coeur, Théodor![41]

— Конечно, я знаю, что мой час еще придет, — продолжал первый голос, — но уж тогда… Мы все здесь путники… nous ne sommes que des pauvres voyageurs égarés dans ce pauvre bas monde…[42] Но!

На этой угрожающей ноте голос пресекся. Мимо меня, по направлению к Неве, пронесся густой вздох… и все смолкло.

Можно себе представить, как встрепенулось при этих звуках мое русское сердце! Я жадно начал вглядываться сквозь лунные сумерки и после некоторых усилий успел рассмотреть двух «знатных иностранцев», которых лица показались мне несколько знакомыми. Действительно, собравши мои воспоминания, я, наконец, доискался. То были два графа: граф Твэрдоонто̀* и граф Мамелфин. Первый из них, в свое время, был знаменит и, подобно прочим подвижникам русской земли, мечтал об увенчании здания; но, получив лишь скудное образование в кадетском корпусе, ни до чего не мог додуматься, что̀ было бы равносильно даже управе благочиния. Что-то необычайно смутное мелькало в его голове, чего ни он сам, ни его подчиненные не были в состоянии ни изловить, ни изложить. Какой-то вселенский смерч, который надлежало навсегда и повсеместно водворить и которому предстояло все знать, все слышать, все видеть и в особенности наблюдать, чтобы не было превратных идей и недоимок. Когда он излагал свои мысли, — излагал беспорядочно, с употреблением неподлежащих выражений, — то никто ничего не понимал, но всякий догадывался, что если дать этому безвыходному кадету волю, то он непременно учинит что-нибудь до того неизгладимое, чего впоследствии ни под каким видом не отскоблить. И, может быть, именно в силу этой неотскоблимости он и держался. Был такой момент, когда казалось, что русское общество одержимо сверхъестественным недугом, от которого может избавить его только смерч. Тот смерч, о котором не упоминается ни в каких регламентах и перед которым всякий партикулярный человек, как бы он ни был злонравен, непременно спасует. Но Твэрдоонто̀ был кадет, и не спасовал. Настоящего смерча, положим, у него не вышло, но был ужас, было трясение великое. Все в страхе спрашивали себя: «кто осла дивия быстра соделал? узы ему кто развязал?» — и не находили ответа. А граф Твэрдоонто̀ между тем гарцевал и все твердил одно и то же слово: смерч, смерч, смерч! К счастию, на пути его встретились препятствия. Во-первых, кадетская полуграмотность и сопряженное с нею неумение дать форму смутности обуревающих чувств и, во-вторых, — что̀ важнее всего — неумение держаться на высоте, не наполнив вселенной болтовней и хвастовством. Не успел еще Удав прийти на помощь мятущемуся кадету, чтобы формулировать учение о вселенском смерче, как кадет уж шарахнулся. Шарахнулся, как мальчишка, которого за лганье и непотребные шашни исключили из «заведения».

Что же касается до графа Мамелфина, то он был замечателен лишь тем, что происходил по прямой линии от боярыни Мамелфы Тимофеевны. Каким образом произошел на свет первый граф Мамелфин — предания молчали; в документах же объяснялось просто: «по сей причине». Этот же девиз значился и в гербе графов Мамелфиных. Но сам по себе граф, о котором идет речь, ничего самостоятельного не представлял, а был известен только в качестве приспешника и стремянного при графе Твэрдоонто̀.

Эта встреча произвела на меня двойственное впечатление. Прежде всего меня объял священный ужас. Вспомнились стихи:

Так храм оставленный — все храм,*

Кумир поверженный — все бог…

И в то же время как-то само собою сказалось: а ну, как укусит? Хотя у нас на этот счет довольно простые приметы: коли кусается человек — значит, во власти находится, коли не кусается — значит, наплевать, и хотя я доподлинно знал, что в эту минуту графу Пустомыслову* даже нѐчем укусить; но кто же может поручиться, совсем ли погасла эта со̀пка или же в ней осталось еще настолько горючего матерьяла, чтоб и опять, при случае, разыграть роль Везувия? Разве не бывало примеров, что и в оставленных храмах вновь раздавались урчания авгуров, что и низверженные кумиры вновь взбирались на старые пьедесталы и начинали вращать алмазными очами? Но главную роль, повторяю, все-таки играл священный ужас, который заставляет невольно трепетать при мысли: вот храм, в котором еще недавно курились фимиамы и раздавалось пение и в котором теперь живет домово̀й!

Но с другой стороны, меня так и подмывало устроить какую-нибудь проказу. Раб ведь я, а потому что̀ же мудреного, что меня привлекают только удовольствия вероломства. Потрясти когда-то злонравного, а ныне бессильного идола за нос: что̀, мол, небось еще жив? Узнать, чем он теперь пробавляется, и достаточно ли одних воспоминаний о смерче, чтоб поддерживать жизнь в этом идольском организме? Толкнуть его как бы невзначай, посмотреть ему запанибрата в глаза, похлопать по плечу… Одним словом, проделать все, что̀ истинно русское подневольное вероломство повелевает. И в конце концов допытаться, действительно ли это «оставленный храм», а не…

И вдруг меня осенила мысль: скажусь репортером от газеты «И шило бреет» и явлюсь побеседовать. Нынче ведь насчет этого строго: явился репортер — хочешь не хочешь, а распоясывайся! Даже если Подхалимов или «наш парижский корреспондент» зайдет, — и тут держи ухо востро̀! Ежели спросит: где воспитание получил? — отвечай скромно: воспитание получил недостаточное, но, будучи одарен от природы светлым умом, и т. д. Ежели спросит: что̀ означает слово «смерч»? — отвечай: слово сие русское, в переводе на еврейский язык означающее: Вифезда*…Но, может быть, ты не знаешь, что̀ такое Вифезда? — Вифезда, братец, это купель Силоамская*. — А купель Силоамская что̀? — Ах, братец мой, какой же ты…

Обыкновенный партикулярный человек ни за что подобных вопросов не предложит, — не сочтет себя вправе, — а Подхалимов предложит. Подхалимовы — это особенная порода такая объявилась, у которой на знамени написано: ври и будь свободен от меры! Всюду проникнет Подхалимов; придет к Гамбетте — Гамбетту проэкзаменует; потом съездит к Гладстону — и его обнюхает. А то и не ездивши скажет: был. Чем больше к человеку Подхалимовых шляется, тем несомненнее для темного люда, что тот человек славен. А ежели к кому совсем Подхалимов не заезжает, то это означает, что человек тот изображает собой даже не «храм оставленный», а упраздненную ретираду. И в эту ретираду сам «наш парижский корреспондент» не зайдет, а, зажав нос, пробежит мимо.

Гм… а что̀, ежели и в самом деле прикинуться Подхалимовым?

Сказано — сделано. Не откладывая дела в дальний ящик, я сейчас же отправился в гостиницу и предварил графа о своих намерениях следующим письмом:

«Сиятельнейший граф!

Я — Подхалимов, и завтра, в десятом часу утра, буду у Вашего сиятельства. Нет сомнения, что Вы заранее угадываете значение и цель этого визита. Вы — одна из недавних звезд современного горизонта; я — скромный репортер газеты «И шило бреет». Но в самой скромности я представляю собой силу. Русская публика имеет право знать, ка̀к предполагаете Вы поступить с нею в том случае, ежели фортуна вновь улыбнется Вам. Фортуна слепа, сиятельнейший граф! и Вам, больше нежели кому-нибудь, должно быть это известно. Не желая застать Вас врасплох, я даю Вашему сиятельству эту ночь на размышление.

С истинным почтением и проч.

Iwan de Podkhalimoff».

На другой день, в назначенный час, я уже стоял в швейцарской аристократического отеля Jungfraublick (chambres à partir de 4 fr., déj. 2, dîn. 5, serv. 1, boug. 1, omnib. 1 fr. 50 c.)[43] и требовал графа Твэрдоонто̀ к ответу. Я пришел в черном сьюте, в сиреневого цвета перчатках и в лакированных полусапожках; волосы мои были напомажены, лицо — вымыто. На губах играла улыбка, говорившая, что я обрадован и польщен, но в глазах, на всякий случай, светилась гражданская скорбь. Общее выражение лица внушало доверие. С своей стороны, граф не заставил меня ждать и вышел ко мне, одетый в легкую жакетку и в белый однобортный жилет с светлыми пуговицами, застегнутыми сверху до̀низу à la militaire[44]. Это был мужчина средних лет (между 45 и 50), высокого роста, бравый и нимало не отяжелевший. Выражение его лица я затрудняюсь определить, но знаю, что оно напомнило мне свеженаписанный масляными красками портрет, по которому неосторожный прохожий слегка задел рукавом. Нечто смутное и в то же время… как бы благородное. Но подлинно ли благородное — на этот вопрос, по нынешнему времени, трудно ответить. Ибо бывает благородство, так сказать, самою природой на лице человека написанное, и бывает такое, которое «наводится» на лицо тщательными омовениями, употреблением соответствующих духов и мыл, долгими сеансами перед зеркалом и проч. Как бы то ни было, но он был, видимо, взволнован, хотя, подавая мне руку, ни одним мускулом не обнаружил, что это сто̀ит ему усилий. Кажется, это называется на ихнем языке «выдержкой». С своей стороны, я сжал эту руку с почтительностью, к которой, однако ж, на всякий случай, примешал тонкий оттенок наглости. И тогда между нами произошел следующий colloquium[45].

ГРАФ И РЕПОРТЕР*

драматический разговор в одном явлении

Действующие лица:

Граф Твэрдоонто̀, странствующий администратор.

Подхалимов, репортер русской газеты «И шило бреет».

Сцена представляет салон в хорошей гостинице; из окон вид

на Юнгфрау.

Подхалимов (в наглом восторге). Ваше сиятельство! сиятельнейший граф!

Граф. Рад, очень рад. Очень рад с вами познакомиться, мсьё (делает видимое усилие, чтоб произнести частицу «де»)…де Подхалимов. Я всегда к услугам прессы. Ведь пресса — это нынче шестая держава, а в том числе и русская… «Печатать дозволяется» — так, кажется? (Кличет.) André Vous apporterez un carafon de Gorki pour monsieur[46]…[47] (К Подхалимову.) Подребляете?

Подхалимов. Бросил-с… Конечно, путешествуя, например, по Волге… ваше сиятельство сами изволите знать… трудно, чтоб воздержаться совсем.

Граф (с чувством).