Я понимаю вас!
Подхалимов. А здесь это не в обычае, да притом и тепло-с…
Граф (с возрастающим чувством). Я понимаю вас… de Podkhalimoff! (Подает Подхалимову руку, которую последний принимает, слегка отделившись от стула.)
Минутное молчание, в продолжение которого влетает в комнату муха и садится графу на нос. Граф хочет ее изловить, но убеждается, что это гораздо труднее, нежели уловлять людей. Наконец, Подхалимов успевает
переманить муху на свой нос.
Граф. Благодарю вас. Ах, эти мухи! Вы, конечно, знаете стих Пушкина:*
Красного лета отрава, муха несносная, что̀ ты…*
Charmant![48] Кстати: вы были на этом празднике… в Москве?*
Подхалимов (смущенно, как бы предвидя опасность). Был, ваше сиятельство.
Граф (внезапно вообразив себе, что он вновь призван к делам. Строго). И вместе с прочими… а? (Машет указательным перстом перед носом Подхалимова.)
Подхалимов (уклончиво). Ваше сиятельство! ведь нынче дозволено-с!
Граф (спохватившись). Да… нынче… я и забыл! А впрочем, я и всегда!.. Pouschkine! quel géant![49] (Декламирует.)
Красного лета отрава, муха несносная, что̀ ты…
Кстати о Пушкине. Я недавно с одним его родственником познакомился… Представьте себе! изо всего Пушкина знает только стих: «Мне вручила талисман»*…Это… родственник!! А впрочем, довольно об этом; приступим к нашему делу. Прошу предлагать вопросы.
Подхалимов (некоторое время собирается с мыслями). Граф! кто ваши родители?
Граф (изумленно, но покоряясь своей участи). Я происхожу от боковой линии. Это несколько странно, но… Словом сказать, я — граф Твэрдоонто̀! Скажите, однако ж, разве прессе необходимо знать эти подробности?
Подхалимов. Пресса все должна знать, ваше сиятельство. (Вынимает записную книжку и пишет: «найден в корзинена крыльце; сравнить: Moïse sauvé des eaux*[50].) Будем продолжать. Где ваше сиятельство изволили продолжать воспитание?
Граф. Я должен сознаться, что воспитание я получил недостаточное… в одном из кадетских корпусов. Но… (хочет сказать нечто в свою похвалу).
Подхалимов. Понимаю. Но впоследствии вы, конечно, постарались восполнить недостаток солидного образования чтением известных авторов?
Граф. Да, я читал довольно много. Всего Поль де Кока, всего Феваля и, наконец, «Nana»… Из серьезных писателей — Цитовича.
Подхалимов. Прекрасно-с. (Записывает: «воспитание получил недостаточное, но, будучи одарен светлым умом, уже в чине поручика решился обогатить оный разнообразным чтением».) Не имеете ли каких наружных пороков?
Граф (выпрямляясь и опустив руки по швам). Без отметин-с.
Подхалимов (осматривает его). Действительно! Но будем продолжать наш опрос. Граф! ка̀к вы думаете, обильно ли наше отечество?
Граф (на минуту задумывается, как бы соображая). Что̀ вам сказать на это? Есть данные, которые заставляют думать, что да̀, есть и другие данные, которые прямо говорят: нет.
Подхалимов. Однако же, граф!
Граф. Признаюсь вам, я никогда не придавал этому вопросу особенной важности. Мне всегда казалось, что для нашего отечества нужно не столько изобилие, сколько расторопные исправники.
Подхалимов. Так что, например, ежели известную местность постиг неурожай, то, по мнению вашего сиятельства, достаточно послать в ту местность двоих исправников вместо одного, и вредные последствия неурожая устранятся сами собой?
Граф. Не вполне так, но в значительной мере — да. Бывают, конечно, примеры, когда даже экзекуция оказывается недостаточною; но в большинстве случаев — я твердо в этом убежден — довольно одного хорошо выполненного окрика, и дело в шляпе. Вот почему, когда я был при делах, то всегда повторял господам исправникам: от вас зависит — все, вам дано — все, и потому вы должны будете ответить — за все!
Подхалимов (умиленный.) Ах, ваше сиятельство!
Граф (одушевляясь). Скажу вам откровенно: вся наша беда в том именно и заключается, что мы слишком охотно возбуждаем вопросы о неизобилии. Напоминая голодному об еде, мы тем самым, так сказать, искусственно вызываем в нем мысль о необходимости таковой. И притом, непременно в изобилии. Тогда как если б мы этого не делали, то, наверное, из десяти случаев в девяти самые неизобильные люди сочли бы себя достаточно изобильными, чтоб, ввиду соответствующих напоминаний, своевременно выполнить лежащие на них повинности.
Подхалимов (удивляясь премудрости). Это, ваше сиятельство, в своем роде… идея!!
Граф (хвастаясь). В моей служебной практике был замечательный в этом роде случай. Когда повсюду заговорили о неизобилии и о необходимости заменить оное изобилием, — грешный человек, соблазнился и я! Думаю: надобно что-нибудь сделать и мне. Сажусь, пишу, предписываю: чтоб везде было изобилие! И что ж! от одного этого неосторожного слова неизобилие, до тех пор тлевшее под пеплом и даже казавшееся изобилием, — вдруг так и поползло изо всех щелей! И такой вдруг сделался голод, такой голод…
Подхалимов. Но, конечно, ваше сиятельство…
Граф (играя брелоками). Через месяц спокойствие было водворено.
Подхалимов. Ах!! (Хочет бежать.)
Граф. Успокойтесь, de Podkhalimoff, потому что теперь все это уж сделалось достоянием истории. Но тогда я вынужден был так поступить. Почему вынужден? — а потому просто (смешивает настоящее с прошедшим), что для меня главное — чтоб в пределах моего ведомства царствовало спокойствие. И чтоб никто ничего не говорил. Когда все спокойны — и я спокоен; когда я спокоен — и все спокойны. А ежели при этом все довольствуются тем «изобилием», какое кому предназначено — я своим, вы — своим, то лучше и не надо. Такова моя система. Не дальше, как сегодня, призвав моего секретаря (вдруг вспоминает, что он не более как «достояние истории»)… Тьфу! Продолжайте, прошу вас.
Подхалимов (записывает: «об изобилии России думает, что изобильна, но не весьма; недостаток сей полагает устранить, удвоив комплект исправников»). Граф! какого вы мнения о русском народе?
Граф (постепенно утрачивает стыд). Различного. Русский народ добр, гостеприимен и… легковерен. Таковы его хорошие стороны, но и только. Подлинно добродетельным он едва ли может сделаться, ибо чересчур пристрастен к спиртным напиткам.
Подхалимов. Но вы забываете, ваше сиятельство, что акциз с спиртных напитков представляет собой добрую часть нашего бюджета, и следовательно…
Граф. Не только не забываю, но всечасно о том помышляю. И даже, однажды, быв спрошен по этому предмету, отвечал так: если б русский мужик и добровольно отказался от употребления спиртных напитков, то и тогда надлежало бы кроткими мерами вновь побудить его возвратиться к оным.
Подхалимов. Но, в таком случае, каким образом согласовать ваше требование, чтоб русский мужик был добродетелен, с таким, можно сказать, бюджетным осуждением его на обязательное пьянство?
Граф (разводит руками). Вот это именно и есть… наша ахиллесова пята!
Подхалимов. Но так как на этой пяте покоятся все наши упования, то выходит, что и во всех исходящих отсюда распоряжениях должна главным образом господствовать ахиллесова пята? Или, говоря иными словами, русский бюрократ…
Граф. Не доканчивайте. C’est terrible, mais… c’est vrai![51]
Подхалимов (записывает: «о свойствах русского народа мнения хорошего, но не вполне; полагает, что навсегда осужден пить водку»).
Граф (вновь смешивает прошедшее с настоящим). Много у нас этих ахиллесовых пят, mon cher monsieur de Podkhalimoff! и ежели ближе всмотреться в наше положение… ah, mais vraiment ce n’est pas du tout si trou-la-la qu’on se plaît à le dire![52]Сегодня, например, призываю я своего делопроизводителя (вновь внезапно вспоминает, что он уже не при делах)… тьфу!
Подхалимов (почтительно, но не без наглости). Ваше сиятельство! простите меня, но мне кажется, что вы… огорчены?!
Граф (с достоинством осматривает Подхалимова с ног до головы). Чем… сударь?
Подхалимов (заискивающе). А хоть бы тем, ваше сиятельство, что вы находитесь в невозможности излить на Россию всю ту массу добра, которую вы предназначили для нее в вашем добром русском сердце?!
Граф (восчувствовав). Вы правы… мой друг! (Подает ему руку.) Au fond, je suis bon[53]. И я люблю Россию… La Russie! Swiataïa Rouss! parlez-moi de ça![54] (Хлопает себя по ляжке.) Сколько беспокойных ночей я провел, думая, что̀ бы такое придумать… И представьте себе — всегда и везде один ответ: ахиллесова пята! Не далее как час тому назад я говорил моему другу, графу Мамелфину: да сделаем же хоть что-нибудь для России… И хоть убей! Смотрите! вон он о сю пору ходит под орехами… Но вряд ли что-нибудь выдумает!
Подхалимов (смотрит в окно). Ничего не выдумает, ваше сиятельство. Но, во всяком случае, уже и то приятно, что ваши сиятельства изволите любить Россию и, стало быть, находите ее заслуживающею снисхождения… Не правда ли, граф?
Граф. Ежели вы хотите, чтоб я откровенно выразил мое мнение, то скажу вам: да, Россия виновата. Она во многих отношениях ведет себя неделикатно и, в особенности, не ценит… заслуг! Но я не злопамятен, мой друг! и, разумеется, если когда-нибудь потребуют, чтоб я определил степень ее виновности, то я отвечу: да, виновна, но в высшей степени заслуживает снисхождения. Подхалимов! вы, конечно, имеете понятие об идее, которою я руководился, когда был при делах. Сознаюсь, это была идея несколько суровая. Я хотел все видеть, все слышать, все знать. Разумеется, это было необходимо мне для того, чтоб иметь возможность вырвать с корнем плевела, а добрым колосьям предоставить дозреть, дабы употребить их в пищу впоследствии. Повторяю: это была идея грандиозная, благодетельная, но… чересчур суровая! В настоящее время я понял это и значительно-таки смягчил свою систему. И знаете ли — почему?
Подхалимов. Почему, ваше сиятельство?
Граф. А потому, мой друг, что, думая вырывать плевела, я почти всегда вырывал добрые колосья… То есть, разумеется, не всегда… однако!
Подхалимов (содрогаясь при мысли, что и он мог быть вырванным). Ах, ваше сиятельство!
Граф (восторженно). И в довершение всего, представьте себе: желая все знать — я ничего не знал; желая все видеть и слышать — я ничего не видал и не слыхал. Одно время я просто боялся, что сойду с ума!
Подхалимов. Значит, только напрасно изволили беспокоиться… А впрочем, я полагаю, что и особенно тревожиться тем, что вырвано больше добрых колосьев, чем плевел, нет причин. Ведь все равно, если б добрые колосья и созрели — все-таки ваше сиятельство в той или другой форме скушали бы их!
Граф. Непременно! Только это соображение и утешает меня. Потому что, признаюсь, я порядочно-таки в свое время напроказил.
Подхалимов. Но ныне… Ка̀к бы ваше сиятельство поступили, если б отечество вновь обратилось к вам и к графу Мамелфину с кличем: «шествуйте, сыны!»?
Граф. Я думаю, что мы предпочли бы сидеть смирно и получать присвоенное содержание. Ах, верьте мне, что в наше время это самая плодотворная внутренняя политика!
Подхалимов. Но ахиллесовы пя̀ты, ваше сиятельство! надо же какое-нибудь насчет их распоряжение сделать?
Граф. Я думаю, что они заживут сами собой. Но, впрочем, разумеется, ежели бы…
Подхалимов. То-то вот и есть, что «впрочем»… Трудно, ваше сиятельство! трудно, сто̀я на известной высоте, воздержаться, чтоб не сделать хоть маленького распоряженьица! Положим, что ахиллесовы пя̀ты и сами собой заживут, но ведь это когда-то будет! А между тем вашим сиятельствам хочется, чтоб поскорее…
Граф. А что̀ вы думаете… ведь это очень-очень верное замечание! Вы глубоко изучили человеческую душу, Подхалимов! Но если
