я сфальшивил!
— Можно и так. На все лады можно. А вот как этак вам говорят: Кай — человек, а палка в углу стоит — вот тут уж никакого результата не выйдет!
— Нет, и тут может выйти результат: следовательно, Кай сидит дома, а не прогуливается.
— А он, может быть, без палки гулять вышел?
— А тогда можно будет сказать так: следовательно, Кай и без палки вышел гулять!.. Да я вам, вашество, из какого угодно материала, в одну минуту, таких результатов насочиняю, что отдай всё, да и мало!
— Ну, нет, все-таки…
— Непременно сколько угодно насочиняю… Оттого-то я и говорю: никаких нам результатов не нужно! Я ведь тоже, как и вашество, сижу у окошка да поглядываю… Только вот об результатах не думаю, а просто поглядываю — оттого и кручины не знаю.
— А я так знаю. И вы со временем, когда серьезно взглянете… Мерзко!.. да-с! Вот мы с вами за границей целое лето провели — разве там так люди живут?
— Ах, вашество, да ведь там какая почва земли-то! Разве этакая земля без результатов может родить? А у нас и без результатов земля родит!
Он вытаращил на меня глаза, словно не понял силы моего возражения. Но потом пожевал губами, тряхнул головой и, по-видимому, решился понять.
— Н-да?
— Помилуйте, да это факт! Об этом и в «Трудах комиссии несведения концов» записано. У них земля — камень, а у нас — на сажень чернозем, да говорят, что в крайнем случае и еще сажень на пять будет! Тут сколько добра-то?
— Н-да?
Он удивлялся все больше и больше. Разумеется, я воспользовался этим.
— Оттого нам можно без результатов жить, а им — нельзя. Им тяжело, а нам легко. Или опять фабрики-заводы… У других этого добра — пропасть, а у нас — перво̀й-другой, и обчелся!
— И это, стало быть?..
— А то как же, вашество! все надо в счет полагать; Конечно, мы, люди партикулярные, сидим и не догадываемся, а между тем в общей массе, да еще при содействии трудов комиссии несведения концов…
— Стало быть, и климат и местоположение — все нужно в счет полагать?
— Конечно, все. Там — горы, у нас — паспорты; там тепло, у нас — холодно; там местоположение — у нас нет местоположения; там сел да поехал, а у нас в каждом месте: стой, сказывай, кто таков! какой такой человек есть? Нет, вашество, нам впору попросту, без затей прожить, а не то чтобы что̀!
Он опять вытаращил на меня глаза и даже несколько как бы поглупел. Я тоже потерял концы и не знал, на чем я остановился, и почему на том, а не на другом.
— И все-таки… надоело! — наконец молвил он, вспомнив о своем недавнем приключении.
— Надоело — это так! Но что̀ именно надоело — это еще вопрос!
— Суета надоела — вот что!
— И суета, да опять и то, что результатов никаких нет — а я что̀ же говорю? Идем, бежим, а куда — не знаем! Даже на конках теперь во весь опор лошадей пускают! Раздавят человека, а для чего раздавили и какой от этого результат — не знают…
— Именно так!
— Вот хоть бы с вашеством… Пригласили вас, и вы уж совсем было приспособились, и вдруг: «извините, теперь некогда, пожалуйте, в другое время!»
— Вот именно я это самое и утверждал. А вы…
— И я. Объясниться нам нужно — вот и все. Все равно как в журнальной полемике: оба противника, в сущности, одно и то же говорят, а между тем, зуб за̀ зуб!
— Так что ваша ссылка на чернозем…
— Чернозем — это само по себе. Это в своем месте будет значение иметь. А покуда нам нужно было объясниться — вот мы и объяснились.
Он раскрыл было рот, чтобы возразить, но подумал, хлопнул зубами и замолчал.
Я тоже, по-видимому, высказал все, что̀ накопилось у меня на душе.
— Ну, дай вам бог! — сказал он, вставая и берясь за шляпу. — Прекрасная у вас квартирка… прекраснейшая!
В передней он в последний раз протянул мне руку и умилился.
— Так вот мы и познакомились! — произнес он с чувством. — На этот раз, надеюсь, прочно будет… Но если бы даже впоследствии и вышел результат, то, во всяком случае… Милости просим к нам! И я и Густя Вильгельмовна… Посидеть, побеседовать…
Наконец он удалился, а я сел к окошку и стал ждать результатов. И вдруг — курьер! — Откуда, друг? — Из Главного управления по делам печати… ах!
Впрочем, это мне только показалось, что курьер пришел, а в действительности в мой кабинет влетела «Индюшка». И вдруг вся моя квартира пропахла юпочным мельканием, кислятиной и вздором.
— Господи, какая скука! — приветствовала она меня. — Хоть бы кто-нибудь пригласил! Вчера ездила-ездила, вижу, у Чистопольцевых огонь, звонюсь, выходит лакей: барыне сынка бог послал, а барин сидят запершись в кабинете и донос пишут… Хоть бы запретили!
— Что̀ запретили бы? рожать или доносы писать?
— Ах, какой ты! И без того скучно, а ты… Вот Дарья Семеновна — та отлично устроилась. Я, говорит, ma chère, с тех пор, как эта скука пошла, каждый день все в баню езжу!
— И ты бы ездила!
— Я не могу: в бане-то надо за номер пять рубликов платить, а у меня Пентюхово-то уж в двух местах заложено… В одном месте по настоящему свидетельству, а в другой раз мне Балалайкин состряпал… Послушай, однако ж, cousin! неужто я тебе так скоро надоела, что ты уж и гонишь меня?
— Христос с тобой, милушка! когда же я тебя гнал?
— Вот сейчас в баню посылал. Не бойся, пожалуйста! не задержу! Я к тебе за делом.
Говоря это, она подошла к зеркалу, высунула язык и начала подлизывать верхнюю губу.
— И ведь какая эта Чистопольцева! — болтала она. — Туда же, радуется: бог сына дал! Скажите, какое лакомство!
— Однако, мой друг, все-таки утешение!
— А по-моему, так хоть бы их совсем не было, этих сыновей… По-крайней мере, я бы теперь на свободе, куда бы хотела, туда бы и поехала… Уж эти мне сыновья! да! что бишь, я хотела тебе рассказать?
— Не знаю, душа моя. Вот об дочерях ты еще ничего не говорила, так, может быть, об них что-нибудь молвишь…
— Ах нет, не об том. А впрочем, что ж дочери!.. Дочь тогда хороша, когда она на мать похожа, когда она «правила» имеет, а эти нынешние…
— Да успокойся, пожалуйста! вспомни лучше, что ты хотела мне сообщить?
— Ах, да… вот! Представь себе! у нас вчера целый содом случился. С утра мой прапорщик пропал. Завтракать подали — нет его; обедать ждали-ждали — нет как нет! Уж поздно вечером, как я из моей tournée[238] воротилась, пошли к нему в комнату, смотрим, а там на столе записка лежит. «Не обвиняйте никого в моей смерти. Умираю, потому что результатов не вижу. Тело мое найдете на чердаке»… Можешь себе представить мое чувство!
— Ах, бедная!
— Разумеется, побежали на чердак, и что ж бы ты думал? — он преспокойно прислонился себе к балке и спит! И веревка в двух шагах через балку перекинута! Как только вороны глаз ему не выклевали… чудеса!
— Ну, что̀ уж! слава богу, что жив!
— Нет, ты представь себе, какие штуки он надо мной строит! Уж я кротка-кротка, а такую ему, мерзавцу, пощечину вклеила, что в другой раз, если уж он задумает повеситься, так уж… Нет, ты скажи, мать я или нет?
— Коли сама рожала…
— Не только рожала, а меня из-за него, мерзавца, тогда чуть на куски не изрезали… Представь себе: ногами вниз, да еще руки по швам — точно в поход собрался! А сколько я мук приняла, покуда тяжела им ходила… и вот благодарность за все!
— Ну, положим, он тут не виноват…
— И все-таки мог бы мать поблагодарить. А он — вон что̀, вешаться выдумал! Вот почему я и говорю про Чистопольцеву: дура! И все дуры, которые… Я и бабеньке сегодня говорила: сто̀ит ли после этого детей иметь! А у ней этот противный Стрекоза сидит: «иногда, сударыня, без сего невозможно!» Ах, хоть бы его поскорей сенатором сделали! Что̀ бы начальству стоило!
— Что̀ тебе так занадобилось?
— Тогда бабенька за него замуж бы вышла. Говорят, будто семидесяти лет не позволяют — ну, да ведь в память Аракчеева… По крайней мере, повеселилась бы на свадьбе, а то что̀! Все ходят, словно скованные, по углам, да результатов ждут…
— Ну-ну-ну! отдохни минуточку. Скажи: спрашивала ли ты у своего прапорщика, об каких это он результатах в записке своей упоминал?
— Поручики спрашивали, да разве он скажет?
— Однако ж сказал же он что-нибудь, как вы на чердаке-то его нашли?
— Ничего не сказал. Только удивился, когда я ему плюху вклеила, да немного погодя промолвил: есть хочу! Хорошо, что у меня от обеда целый холодный ростбиф остался!
— Да неужто же наконец…
— Нет, ты представь себе, если б у меня этого ростбифа не было! куда бы я девалась? И то везде говорят, что я все сама ем, а детей голодом морю, а тут еще такой скандал!
— Ну, что̀̀ тут! дала бы целковый, и пусть к Палкину идет!
— Это чтоб он опять… слуга покорная! выходки-то его у меня вот где сидят!
Сказавши это, она чем-то ужасно обеспокоилась и опять побежала к зеркалу.
— Душка! сделай милость, посмотри! Кажется, у меня сзади что-то взбилось?
Но в эту минуту в передней раздался звонок, и прапорщик, собственным лицом, предстал перед нами.
— А! господин удавленник! — приветствовала его «Индюшка». — Полюбуйтесь, милый дяденька, на племянничка… хорош?
— А вы, мамаша, уж благовестите?
— И буду благовестить, и буду, и буду, и буду! — зачастила она. — В полк, в казармы поеду! всем разблаговещу, как ты задавиться сбирался! Ну, что ж ты не задавился, что ж?
И она, прискакивая и дразня, кружилась вокруг него, приговаривая: — Непременно, непременно! поеду и всем расскажу!
— Ну, да будет, Nadine, — вступился я, — а ты, фендрих, с чего это, в самом деле, вешаться вздумал?
Прапорщик некоторое время колебался, но наконец процедил сквозь зубы:
— Надоело.
— Что̀ надоело?
— Скучно… результатов нет… ничего не поймешь!
— Скучно да надоело! — кипятилась «Индюшка», — так что ж ты не удавился, коли тебе скучно? Скажите! ему скучно! А ты бы у матери прежде спросил, весело ли ей на твои штуки-фигуры смотреть!
— Наденька! да будь
