А мы-то волнуемся, спрашиваем себя: кто истинно счастливый человек? Да вот кто — Молодкин!

— Да, теперь в Петербурге — ой-ой! — прибавил сведущий человек, рассказавший нам эти подробности.

Но, повторяю, для нас лично этот рассказ имел и другое очень существенное значение: очевидно, что революционеры, которых, в данном случае, разумеет Прудентов, были…

Бывают такие случаи. Придешь совсем в постороннее место, встретишь совсем посторонних людей, ничего не ждешь, не подозреваешь, и вдруг в ушах раздаются какие-то звуки, напоминающие, что где-то варится какая-то каша, в расхлебании которой ты рано или поздно, но несомненно должен будешь принять участие…

— Главное, то обидно, — жаловался Глумов, — что все это негодяй Прудентов налгал. Предложи он в ту пору параграф о разговорах — да я бы обеими руками подписался под ним! Помилуйте! производить разговоры по программе, утвержденной кварталом, да, пожалуй, еще при депутате от квартала — ведь это уж такая «благопристойность», допустивши которую и «Уставов» писать нет надобности. Параграф первый и единственный — только и всего.

А в каюте между тем во всех углах раздавались жалобы, одни только жалобы.

— Разве такое общество, как наше, можно называть обществом! — жалуется «сведущий человек» из-под Красного Холма. — Ни духа предприимчивости, ни инициативы — ничего! Предлагал я, например, коротенькую линию от Красного Холма до Бежецка провести — не понимают, да и все тут! Первый вопрос: что возить будете? — ну, не глупость ли? Помилуйте, говорю, вы только железный путь нам выстройте, а уж там сами собой предметы объявятся… не понимают! Не понимают, что железные пути сами родят перевозочный материал! Я к Гинцбургу — не понимает! Наголо уж высчитываю: яйца, говорю, курятный товар, грибы, сушеная малина — это и теперь у всех на виду, а впоследствии постепенно явится и многое другое… Не понимает! Я — к Розенталю — в зуб толкнуть не смыслит! Я — туда-сюда — никому ни до чего дела нет! Вот и живи в таком обществе!

— Нынче уж и нас, адвокатов, в неблагонамеренности заподозрели,* — сообщает адвокат из-под Углича. — Мы шкуру с живого содрать готовы — кажется, чего уж! — а они кричат: неблагонамеренные!

— Нынче об нас, судьях, только и слов, что мы основы трясем, — соболезнует «несменяемый» из-под Пошехонья, — каждый день, с утра до вечера, только и делаешь, что прописываешь, только об одном и думаешь, как бы его, потрясателя-то, хорошенько присноровить, а по-ихнему выходит, что оттого у нас основы не держатся, что сами судьи их трясут… Это мы-то трясем!

— Черт знает на что похоже! — ропщет землевладелец из-под Мологи, — сыроварню хотел устроить — говорят: социалист!* Это я-то… социалист! В драгунах служил… представьте себе!

— Хоша бы эти самые основы — как их следует понимать? — объясняет свои сомнения рыбинский купчина-хлеботорговец. — Теперича ежели земля перестала хлеб родить — основа это или нет?.. Оттого ли она перестала родить, что леность засилие взяла, или оттого, что такой карахтер ей бог дал? Как? что? От кого в эфтим разе объяснения ожидать? А у нас, между прочим, задатки заданы, потому что мы ни леностев этих, ни карахтеров не знаем, а помним только, что родители наши производили, и мы производить должны. А нам говорят: погоди! земля не уродила! А как же задатки, позвольте спросить? основа это или нет? Или опять: система эта самая водяная… Погрузились, плывем — благослови господи! И вдруг: стой, воды нет!.. основа это или нет? А у нас, между прочим, кантрахт* с а́гличином. А ему вынь да положь. Как же, мол, я, Архип Албертыч, без воды в барке поеду? А он наших порядков не знает, ему на чем хошь поезжай… Я триста, четыреста тысяч в одно лето теряю — основа это или нет? Позвольте вас спросить: ежели вас сегодня по карману — раз, завтра — два, послезавтра — три, а впоследствии, может, и больше… и при сем говорят: основы… То в какой, например, силе оное понимать?

Купчина останавливается на минуту, чтоб передохнуть, и затем уже обращается лично ко мне:

— Позвольте вас, господин, спросить. Теперича вот эта самая рыба, которая сейчас в Волге плавает: ожидает она или не ожидает, что со временем к нам в уху попадет?

— Без сомнения, не ожидает, потому что рыба, которая раз в ухе побывала, в реку уж возвратиться не может. Следовательно, некому и сообщить прочим рыбам, к каким последствиям их ведет знакомство с человеком.

— А мы вот и знаем, что такое уха, и опять в уху лезем. Как это понимать?

— Приспособляться надо. А еще лучше, ежели будете жить так, как бы совсем не было ухи. Старайтесь об ней позабыть.

— Нельзя ее забыть. Еще дедушки наши об этой ухе твердили. Рыба-то, вишь, как в воде играет — а отчего? — от того самого, что она ухи для себя не предвидит! А мы… До игры ли мне теперича, коли у меня целый караван на мели стоит? И как это господь бог к твари — милосерд, а к человеку — немилостив? Твари этакую легость дал, а человеку в оном отказал? Неужто тварь больше заслужила?

— А со мной что случилось — потеха! — повествует «сведущий человек» из-под Костромы, — стоим мы с Иван Павлычем у Вольфа в ресторане и разговариваем. Об транзите, об рубле, о бюджете — словом сказать, обо всем. С иным соглашаемся, с другим — никак согласиться не можем. Смотрим, откуда ни возьмись — неизвестный мужчина! Стал около нас, руки назад заложил, точно век с нами знаком. «Вам что угодно?» — спрашивает его Иван Павлыч. — А вот, говорит, слушаю, об чем вы разговариваете. — И так это натурально, точно дело делает… «Поздно спохватились, — говорит Иван Павлыч, — мы уж обо всем переговорили». Хорошо. Выходим, знаете, из ресторана — и он за нами. Мы прямо — и он прямо, мы в сторону — и он в сторону. Дошли до околоточного — он к нему: вот они — указывает на нас — об формах правления разговаривают. В квартал. Квартального — нет, в наряд ушел. «Извольте подождать». Сидим час, сидим другой; писаря с папиросами мимо бегают, сторожа в передней махорку курят, со двора вонище несет; на полу — грязь, по дивану — клопы ползают. Сидим. Уж перед самым обедом слышим: в передней движение. Докладывают: полетических, вашескородие, привели. Входит квартальный. Имя, отчество, фамилия? чем занимаетесь? — Такие-то. Сведущие люди. Прибыли в столицу по вызову на предмет рассмотрения. Удивился. — Что за причина? — Не знаем. «Об формах правления в кофейной у Вольфа разговаривали!» — подскочил тут письмоводитель. «Ах, господа, господа!» Ну, отпустил и даже пошутил: да послужит сие вам уроком!

— Только и всего?

— Будет с нас.

— А вы бы жаловались…

— Жаловаться не жаловались, а объяснение — имели. Выходит, что существуют резоны. Конечно, говорят, эти добровольцы-шалыганы всем по горло надоели, но нельзя не принять во внимание, что они на правильной стезе стоят. Ну, мы махнули рукой, да и укатили из Питера!

— А по моему мнению, — ораторствует в другом углу «сведущий человек» из-под Романова, — все эти акцизы в одно бы место собрать да по душам в поровёнку и разложить. Там хоть пей, хоть не пей, хоть кури, хоть не кури, а свое — отдай!

— Как же это так… один пьет, другой — не пьет, а вдруг непьющий за пьющего плати!

— Зачем так! Коли кто пьет — тот особливо по вольной цене заплати. Водка-то, коли без акциза — чего она сто́ит? — грош сто́ит! А тут опять — конкуренция. В ту пору и заводчики и кабатчики — все друг дружку побивать будут. Ведь она почесть задаром пойдет, водка-то! выпил стакан, выпил два — в мошне-то и незаметно, убавилось или нет. А казне между тем легость. Ни надзоров, ни дивидендов, ни судов — ничего не нужно. Бери денежки, загребай!

— А недоимки?

— И против недоимок средство есть: почаще под рубашку заглядывать. Прежде, когда своевременно вспрыскивали — и недоимок не было; а нынче как пошли в ход нежничанья да филантропии — и недоимки явились.

— Так-то так…

Мне лично ужасно эти разговоры не нравились. Во-первых, думалось: вот люди, которые жалуются, что им дохнуть не дают, а между тем смотрите как разговаривают! Стало быть, одно из двух: или они врут, или все эти соглядатайства, сопряженные с путешествиями по кварталам, не достигают цели и никого не устрашают. Их пожурят, отпустят, а они опять за свое — разве можно назвать это результатом? А во-вторых, и опасеньице было: разговаривают да разговаривают, да вдруг и в самом деле о бюджетах заговорят! куда тогда деваться? На палубу уйти — и там о бюджетах разговаривают; со второй класс спустишься — там купцы третьей гильдии, за четвертной бутылью, антихриста поджидают; в третий класс толкнуться — там мужичье аграрные вопросы разрешает…*

К счастию, кто-то упомянул об «Анне Ивановне», и общественное внимание каюты разом шарахнулось в эту сторону. Довольно значительная группа сведущих людей лично знала Анну Ивановну; другие же группы хотя и не знали именно этой Анны Ивановны, но знали Клеопатру Ивановну, Дарью Ивановну, Наталью Ивановну и проч., которые представляли собой как бы бесчисленные оттиски одной и той же Анны Ивановны. Так что, например, Клеопатра Ивановна была углицкою Анной Ивановной, а Анна Ивановна была калязинскою Клеопатрой Ивановной и т. д. Все вообще Анны Ивановны — лихие, гостеприимные, словоохотливые, иногда некрасивые, но всегда подманчивые и задорливые. Все любят исключительно мужское общество, охотно берутся управить тройкой бешеных коней — причем надевают плисовую безрукавку и красную канаусовую рубаху — и не поморщась выпивают стакан шампанского на брудершафт. Одни из них — вдовы, другие хотя имеют мужей, но маленьких и почти всегда недоумков (чаще всего родители Анны Ивановны прельщаются их относительным матерьяльным довольством); изредка попадаются и девицы, но почти исключительно у матерей, которые сами были в свое время Аннами Ивановнами. Для немногих «сведущих людей», застрявших в своих захолустьях, для господ офицеров расквартированного в уезде полка и для судебных приставов — Анны Ивановны представляют сущий клад. И по пути, и без пути — всегда у Анны Ивановны двери настежь, всегда и тепло, и светло, и на столе закуска стоит. И муж тут же сидит, ночевать унимает. И прислуга на крыльцо встречать бежит —