публицисту Крамольникову. Первый из них имел неосторожность помянуть не к месту о «конституции», «заграничных свободах» и о том, что у людей на Западе «душевное равновесие» связано с ощущением «довольства», а второй посмел открыто выразить надежду на некую спасительную «щелку», из которой иногда могло бы дохнуть на общество очистительно-свежим воздухом.
Одной из причин легкости, с которой реакция овладевала народом и «обществом», была пассивность их, отсутствие идеологии, отвечающей требованиям реально-исторической ситуации, и активных деятелей, способных к прямой и результативной борьбе. Правдолюбец из народа Андрей Курзанов в четвертом «вечере» учит «жить по-божьи», жить, «никого не утесняя, всех любя и друг друга прощая». Его абстрактно моралистическое учение не вступает в действенную борьбу с миром социального зла, охраняемого «законом». Против «закона» Курзанов не идет и не хочет идти. Но «закон» не может допустить хотя бы и наивно-утопической, но враждебной ему пропаганды. И Салтыков в полном согласии с действительностью рисует трагический финал реформаторско-проповеднической деятельности Курзанова.
Прямыми антагонистами Павлинских, Крамольнковых, Курзановых выступают в «Пошехонских рассказах» «пошехонцы» Беркутов и Клубков. «Реформатор» Беркутов выступает проповедником «человеконенавистнической» практики доносов, входящей в созданную реакцией систему «содействия общества», систему искоренения «крамолы» силою самих пошехонцев, которая блистательно показана писателем в «Письмах к тетеньке» и в «Современной идиллии». Артемий Клубков из «Вечера пятого» — идеолог и практик одной из разновидностей «пошехонского дела». Это «новое дело» — занятие сельским хозяйством в условиях свободного крестьянского труда — всецело основано, однако, на принципах своекорыстия и хищничества и мало чем по существу отличается от «пошехонской старины» — крепостничества. Не удивительно, что, казалось бы, безвозвратно канувшие в прошлое пошехонские «несокрушимость» и «изобилие» (иронические синонимы самодержавно-крепостнической системы) находят именно в «реформаторах» Беркутове и Клубкове самых ревностных, готовых на все защитников, с радостью ухватившихся за выдвинутую в 80-е годы реакцией «формулу»: «Прочь мечтания! прочь волшебные сны! прочь фразы! пора, наконец, за дело взяться!» Искание «дела», лишенное устремленности к общественным идеалам, к будущему, было неприемлемо для Салтыкова. Оно неизбежно обращалось к изжитому прошлому и принимало, по выражению К. Арсеньева, «кладбищенский характер»[115].
Иронически изображенные писателем в первых двух «вечерах» «прелести» прежней жизни становятся осознанным общественно-политическим идеалом поборников возрождаемого «Пошехонья», ополчившихся на «бредни». И тем более трагичной выглядит поддержка этих и родственных им «героев» безликою пошехонскою «массой» в последнем, шестом «вечере», отразившем подлинное отчаяние писателя перед глуповски-пошехонской податливостью «толпы». Но, верный своим просветительским взглядам, Салтыков оставляет просвет в, казалось бы, безысходной тьме финала «фантастического отрезвления». «Я верю, — предваряет он этот трагический финал декларацией исторического оптимизма, — что не только в Пошехонье, но и в целом мире благоволение преобладает над злопыхательством и что в конце концов последнее, всеконечно, измором изноет».
2
Сатирическая дерзость зачина цикла — первого «пошехонского рассказа» — не была понята не только многими читателями, но и критикой. «Рассказы майора Горбылёва» были восприняты отчасти как переход Салтыкова к новому роду литературы[116], отчасти как беспредметное зубоскальство, сверх всякой меры сдобренное «клубничным элементом»[117], отчасти как вынужденная цензурными обстоятельствами сознательная игра в «балагурство»[118]. Лишь немногие правильно поняли действительно необыкновенное выступление Салтыкова как исполненный силы гнева и презрения удар «ювеналова бича» сатиры, направленный «против всего общества», как вызов, беспощадно брошенный «в лицо всем читателям»[119].
Полнее и глубже всего замысел «Вечера первого» был раскрыт Михайловским, наиболее проницательным критиком-современником Салтыкова (для периода 70-80-х годов) и его ближайшим журнальным соратником, чьи знания и толкования произведений писателя восходили во многом к личным беседам с ним.
«В 1883 году появились в «Отечественных записках» «Пошехонские рассказы», — писал Михайловский, — их «первый вечер» огорчил многих искреннейших почитателей сатирика. Нельзя было не хохотать над этим сборником частью скабрезных, частью просто смехотворных анекдотов, но разве это дело Щедрина, учителя, вождя, от которого привыкли ждать веского и вещего слова?! Уже самое это огорчение свидетельствует, что беспредметный смех был столь же чужой Салтыкову, как и беспредметный трагизм. Пуская в обращение «Пошехонские рассказы», он очень хорошо знал, что он делает. Он снабдил их двумя презрительными эпиграфами: «По Сеньке шапка» и «Андроны едут», а во «втором вечере» пояснил: Пишу «для того, чтобы исправить мою репутацию. Сначала эту задачу выполню, а потом и совсем брошу. Я знаю, что задача эта не весьма умная, но ведь глупые дела бывают вроде поветрия. Глупые фасоны вышли, вот и все. Но ежели глупые фасоны застрянут на неопределенное время, тогда, разумеется, придется совсем бросить и бежать куда глаза глядят». Дело ясное. Разгневанный и оскорбленный тогдашним состоянием русского общества, сатирик бросил ему шапку по Сеньке: серьезное слово убеждения и призыва отскакивает от вас, как от стены горох, вам вздору нужно, — нате, получайте! Но уже во «втором вечере» сатирик сам не выдержал этой программы беспредметного смеха[120], а оканчиваются «Пошехонские рассказы» глубоко прочувствованной картиной похорон Ивана Рыжего, убитого одурелою толпой по подстрекательству Мазилки и Скоморохова…»[121]
Последующие «пошехонские рассказы», переведенные писателем на «серьезную почву», хотя и были встречены рядом сочувственных критических отзывов, не получили обстоятельной характеристики, что следует отчасти объяснить цензурными обстоятельствами. По той же причине не вызвали содержательного разбора два последних рассказа, однако затронутые в них темы позволили критике мимоходом отметить обнаженную публицистичность и «холод, какое-то отчаяние» трагизма этих рассказов, вызванного раздумьями писателя над судьбами «всего Пошехонья»[122].
Предельно лаконично, но несколько менее поверхностно было оценено критикой первое отдельное издание «Пошехонских рассказов», заставившее ее, наконец, увидеть, что произведения нового сатирического цикла «связаны между собою не одним общим заглавием, а и общею мыслью — указать, как одна и та же «пошехонская» черта проходит по всем самым разнообразным явлениям нашей общественной жизни и в самые противоположные эпохи ее развития…»[123] Однако это справедливое наблюдение анонимного рецензента «Вестника Европы» не было развернуто последующей критикой, в той или иной мере обращавшейся к осмыслению «Пошехонских рассказов» (О. Миллер, К. К. Арсеньев, Вл. Кранихфельд, К. Ф. Головин и др.).
Вечер первый. По сеньке и шапка*
Впервые — ОЗ, 1883, № 8 (время вып. в свет неизв.), стр. 543–566. Заглавие в тексте: «Пошехонские рассказы». Название в оглавлении журнала: «1. Рассказы майора Горбылёва».
Текст наборной рукописи отличается от журнального незначительно. При подготовке рассказа для Изд. 1885 Салтыков сделал несколько сокращений.
Приводим два варианта рукописи, совпадающие с вариантами ОЗ.
К стр. 27. В конце абзаца: «Разумеется…», после слова «брали» — было: «…чтобы впоследствии подтянуть».
К стр. 28. Абзац: «С этим и отпустил…» — заканчивался словами: «…не мог! Вот время какое было!»
Кроме того, в Изд. 1885 появилось авторское примечание к словам: «…время-то и пройдет», заканчивающим вводную часть рассказа (см. стр. 9 наст. кн.).
Первый «вечер» — наиболее «пошехонская» часть нового цикла Салтыкова. В нем, собственно, и воплощен сатирически дерзкий замысел выразить презрение к небывалому до того времени падению идейно-нравственного уровня общества созданием соответствующей этому уровню «литературы» — имитации «гарнизонных рассказов» и анекдотов «клубничного» содержания.
…о сухих туманах… от каковых <…> и до превратных толкований <…> недалеко. — Сухой туман — временное помутнение атмосферы от пыли, дыма и т. п. Возможно, что Салтыков вспомнил здесь о журнальной полемике конца 50-х годов в связи с появлением в «Атенее» (1858, № 5) статьи Я. И. Вейнберга «Сухой туман». Этот псевдонаучный спор был сатирически упомянут Добролюбовым в № 4 «Свистка» — в статье «Наука и свистопляска, или Как аукнется, так и откликнется» («Современник», 1860, № 3).
…последствия этого увлечения были весьма для меня неприятные. — Этим примечанием, появившимся в Изд. 1885, Салтыков намекает на постигшую его цензурную катастрофу: закрытие «Отеч. записок» правительством весной 1884 г.
«И шуме, и гуде…» — украинская народная песня «І шумить, і гуде…».
Наталка-полтавка — пьеса И. П. Котляревского (1849), традиционно исполнявшаяся со многими музыкальными номерами — народными песнями, вследствие чего получила в обиходе название «украинской оперы».
Царь Давид <…> согрешил. А царь Соломон даже и очень. — По библейскому преданию, легендарный царь Израиля Давид «совершил зло в очах господа», сделав своей наложницей Вирсавию, жену Урии Хеттеянина, и послав его самого на верную смерть (Вторая кн. царств, XI, 12–27). Сын Давида и Вирсавии Соломон имел семьсот жен и триста наложниц, которые «во время старости <…> склонили сердце его к иным богам», и «разгневался господь на Соломона» (Третья кн. царств, XI, 1–9).
Знал я одного общественного быка… — Автореминисцепция незавершенной сатиры 1875 г. «Благонамеренная повесть. Мои любовные радости и страдания. Из записок солощего Быка» (см. т. 11 наст, изд.) Замысел ее возник в связи с отрицательным восприятием Салтыковым первых глав «Анны Карениной» Толстого. «Один талантливый писатель… — пишет об отношении Салтыкова к роману Толстого Гончаров 6 июня 1877 г., — лично говорил мне, что он начал было читать «Анну Каренину», но на второй части бросил: «Все половые отношения да половые отношения, — говорил он, — далась им эта любовь. Потчуют ею во всех соусах: ужели в созревшем обществе жизнь только в этом и состоит и нет другого движения, других интересов и страстей»… Писатель этот разумел отсутствие у нас общественности, которая так централизована, что лишена яркой и разнообразной подвижности…» («И. А. Гончаров в неизданных письмах к графу П. А. Валуеву. 1877–1882». СПб., 1906, стр. 14–15). Об отражении этого разговора в творчестве самого Гончарова см. статью Л. С. Гейро «И. А. Гончаров и М. Е. Салтыков-Щедрин (о «Литературном вечере» Гончарова)» — Вестник ЛГУ, 1967, № 14.
Солощий — сластена, охочий, жадный до чего-либо (В. Даль. Толковый словарь…).
…либо Арапов, либо Сабуров <…> на каждой версте по Загоскину да по Бекетову. — Называют имена пензенских дворян — помещиков и чиновников, которых Салтыков знал в период своей службы в Пензе.
…два губернатора съехались: один потемкинский, а другой — мамоновский. — То есть ставленники Потемкина и Мамонова, соперничавших фаворитов Екатерины II.
…привезли в Петербург да Кокореву и препоручили <…> Привезет, бывало, в Павловск и водит по музыке: герои! А публика смотрит… — В 1857–1858 гг. Кокорев, «царь откупщиков», по выражению Салтыкова, организовал несколько «чествований» участников севастопольской обороны и даже посвятил им статью «Путь севастопольцев» («Рус. беседа», 1858, № 1). Павловск был одним из популярнейших дачных мест состоятельных петербуржцев, в здании тамошнего «вокзала» все лето выступал оркест под управлением знаменитых русских и иностранных дирижеров и композиторов.
Приди в чертог ко мне златой… — Из оперы «Леста, днепровская русалка», музыка С. И. Давыдова и Ф. Кауэра, либретто — переделка Н. Краснопольским либретто оперы немецкого композитора К. Генслера «Дунайская русалка». Премьера — петербургский Большой театр, 1805 и 1807 (ставились разные действия).
Бант в петлице —
