трое Крамольниковых идейно тождественны друг другу и олицетворяют один идеологический тип. Они — представители передовой демократической интеллигенции, находящейся в оппозиции к существующему строю. Из всех образов, которыми когда-либо пользовался Салтыков для выражения своих собственных взглядов, персонаж, появляющийся под именем Крамольникова, идейно наиболее близок к автору.
В Крамольникове из сказки-элегии эта близость усилена еще и тем, что он олицетворяет собою не только характерные особенности русских писателей-демократов второй половины XIX века вообще, но и некоторые биографические черты Салтыкова и его настроения в последние годы жизни.
В сказке-элегии, как и в появившемся годом позже очерке «Имярек», нашли свое выражение тяжелые переживания Салтыкова 80-х годов, вызванные закрытием «Отеч. записок», обострявшейся болезнью писателя, понижением уровня общественных настроений в среде демократической интеллигенции. Сетования Крамольникова на одиночество, на разобщенность с читателем, на то, что он лишился возможности «огнем своего сердца зажигать сердца других», — это объективированное выражение переживаний самого Салтыкова.
Но настроения и взгляды Крамольникова и Салтыкова сближаются не во всем. Литератор Крамольников, беззаветно посвятивший себя служению высоким общественным задачам, в конце жизненного пути пережил глубокую неудовлетворенность своею деятельностью. Внутренний голос говорил ему: «Отчего ты не шел прямо и не самоотвергался? Отчего ты подчинял себя какой-то профессии, которая давала тебе положение, связи, друзей, а не спешил туда, откуда раздавались стоны? Отчего ты не становился лицом к лицу с этими стонами, а волновался ими только отвлеченно? <…> Все, против чего ты протестовал, — все это и поныне стоит в том же виде, как и до твоего протеста. Твой труд был бесплоден».
Это — исповедь не Салтыкова, а Крамольникова, разочаровавшегося в действенности литературной формы протеста. Салтыков не был революционером, он не принимал непосредственного участия в революционной борьбе, хотя объективно содействовал ей в качестве литературного деятеля. По условиям своего времени и по свойствам своего художнического дарования он мог принести и приносил наибольшую пользу освободительному движению на легальной журнальной трибуне. Именно этим продиктованы неоднократные его заявления о своей преданности литературному делу и, в частности, его предсмертное завещание сыну: «…Паче всего люби родную литературу и звание литератора предпочитай всякому другому».
Вместе с тем нельзя не признать, что запоздалое желание Крамольникова быть с теми людьми, которые «шли вглубь и погибали», свидетельствует и о заметном сдвиге в понимании самим Салтыковым значения нелегальных форм борьбы.
В конце 1886 года в переписке Елисеева с Салтыковым возникла полемика по поводу сказки «Приключение с Крамольниковым». Елисеев, скатившийся на позиции либерализма, пришел к выводу о бесполезности всякого антиправительственного протеста и заявил о своем несогласии с идеями Крамольникова-Салтыкова. Активной борьбе Елисеев противопоставлял «теорию» сотрудничества общественных деятелей с самодержавием, в результате чего будто бы удастся «вести» правительство по пути реформ. На это Салтыков 30 октября 1886 года отвечал: «…Взгляда Вашего на Крамольникова не разделяю и теории вождения Дворникова[125] за нос за правильную не признаю. Дворниковы и до- и по- Петровские одинаковы, и литературная проповедь перестанет быть плодотворной, ежели будет говорить о соглашении с Дворниковыми. Для этого достаточно Сувориных и Краевских <…> Оттого у нас и идет так плохо, что мы все около дворниковских носов держимся». Эта же мысль развивается и в письме к Елисееву от 16 декабря 1886 года.
Чурова долина — заколдованная долина (чуром заколдованная).
Христова ночь*
Впервые — Р. вед., 1886, 7 сентября, № 245, стр. 1–2, под цифрой «I», вместе со сказкой «Путем-дорогою». Подпись: Н. Щедрин.
«Христова ночь» писалась в марте 1886 года для пасхального номера «Рус. ведомостей». 23 марта 1886 года Салтыков писал Михайловскому: «Пробовал я вчера писать сказку: едва могу держать перо; пробовал диктовать сказку жене, но выходит банально. Боюсь, что к Святой не поспею». Сказка или не была своевременно закончена, или по каким-то причинам задержалась в продвижении и была напечатана только в сентябре.
Сохранилась черновая рукопись первой (незаконченной) редакции под заглавием «Христова ночь. I» («Равнина еще цепенеет <…> укажу вам путь ко спасению» — ср. стр. 206–209 наст. кн.) и полная беловая рукопись под заглавием «I. Христова ночь. Предание» (первоначально: «Народное предание») (ИРЛИ). Варианты рукописного текста незначительны.
В «Христовой ночи», посвященной моральным проблемам, Салтыков использует евангельские мифы и форму христианской проповеди. Однако, несмотря на обращение к мифу о предательстве Иуды и воскресении Христа, по своему пафосу «сказка» прямо противоположна проповеди религиозного смирения. В ней отвергается идея прощения предателя и звучит призыв беспощадно карать его. Перспектива грядущего освобождения от социального гнета рисуется в сказке как победа познавшей себя народной силы над богатеями и жестокими правителями.
Салтыкову не чужда была мысль о воздействии на совесть эксплуататоров, вместе с тем он не разделял концепций о возможности достижения социального равенства путем их морального исправления. Их нравственная порочность — не причина, а следствие общего «порядка вещей». Именно этот смысл и выражен в словах «Христовой ночи», относящихся к характеристике мироедов: «Вы — люди века сего и духом века своего руководитесь». Что же касается возможного «суда собственной совести», который указывается мироедам как путь к спасению, то в данном случае речь идет, во-первых, о их собственном спасении, а не о спасении всего «многострадального воинства», и, во-вторых, о их спасении после того «грозного часа», когда будет сломлена их сила и когда их мечтания «рассеются в прах», то есть после искоренения мироедского «духа века».
Для обличения предательства в «Христовой ночи» Салтыков использовал, на свой лад, евангельский миф об Иуде и «бродячий» легендарный сюжет об Агасфере, или «Вечном Жиде». Гневный моральный пафос этого обличения продиктован, несомненно, конкретно-исторической обстановкой 80-х годов, когда, в связи с разгромом народовольческого движения и общественно-политической реакцией в стране, факты предательства и отступничества стали обычным явлением. См. также в общей статье (стр. 426–427, 429–430).
Равнина еще цепенеет…— Пейзажная экспозиция сказки, точно воспроизводящая предвесеннюю ночь, вместе с тем символизирует всеобщее бесправие и придавленность русского народа, пребывающего в глубоком безмолвии ночи, задавленного грозной кабалой. О художественном впечатлении, производимом этим пейзажем, Пантелеев писал: «Раз я дал В. В. Верещагину <…> прочитать «Христову ночь». Ему, как художнику, особенно понравилось самое начало — картина природы, а маленький штрих — «на темном фоне ночи вырезались горящие шпили церквей», положительно привел его в восторг. — Вот никак не думал, что у сатирика была такая способность к художественному восприятию внешних явлений!» (Л. Пантелеев. «Христова ночь» М. Е. Салтыкова (По воспоминаниям). — «Солнце России», 1914, апрель, № 219/16, с. 8–9).
Впервые — «Памяти В. М. Гаршина. Художественно-литературный сборник», СПб., 1889 (ценз. разр. 29 ноября 1888 г.), стр. 321–330. Подпись: Н. Щедрин.
Рукописи и корректуры не сохранились.
Сказка написана осенью 1886 года. «На днях пришлю Вам новую сказку…» — сообщал Салтыков 12 ноября 1886 года Соболевскому. Сказка была отправлена в редакцию «Рус. ведомостей» 17 ноября, а уже 26 ноября писатель затребовал рукопись обратно: «…Я остаюсь при убеждении, что «Ворон» не должен быть напечатан в «Р. в.» и может навлечь на них серьезную кару. Поэтому вновь и настоятельно прошу Вас прислать мне эту сказку как возможно скорее».
В марте 1887 года Салтыков предложил «Ворона-челобитчика» в «Вестник Европы» (вместе с «Вяленой воблой» и «Богатырем»). Однако Стасюлевич высказал сомнение в возможности публикации сказки: «Хотя Вы несколько иронически отнеслись к моей мысли печатать «Ворона», — писал ему Салтыков 26 марта, — но мне кажется, ее можно будет осуществить, ежели сделать некоторые изменения (например, орла понизить чином, вместо «совета» допустить губернское правление)». В этот же день, получив не дошедшее до нас письмо Стасюлевича, писатель сообщил ему об отказе от публикации.
30 марта Салтыков вновь обратился к Соболевскому с просьбой напечатать «Ворона-челобитчика» в исправленной редакции. Соболевский, в 1886 году, видимо, соглашавшийся принять сказку, на этот раз ее не решился напечатать, и она была опубликована лишь в начале 1889 года в сборнике памяти Гаршина, в переработанном виде: Салтыков понизил в чине орла и заменил совет губернским правлением.
Салтыков и позднее продолжал работать над сказкой, о чем свидетельствует примечание Стасюлевича в восьмом томе Сочинений, вышедшем после смерти писателя. Слова из речи коршуна «Посмотри кругом <…> и весь мир осияет!» (стр. 218) Салтыков незадолго до смерти вписал карандашом на полях сборника памяти Гаршина вместо слов: «Коли приспеет время, она и сама собой объявится. Тогда, хочешь не хочешь, а отворяй правде ворота! Придет она, весь мир осияет!»
Печатается по тексту VIII тома сочинений Салтыкова (СПб., 1889).
Сказка «Ворон-челобитчик» по глубине и яркости изображения судеб крестьянства в царской России должна быть поставлена рядом с «Конягой». Образ ворона-челобитчика включается в ряд крестьянских правдоискателей, уже неоднократно появлявшихся в салтыковской сатире (например, в «Истории одного города» и «Пошехонских рассказах»). Подробнее см. в общей статье (стр. 427–429).
Началось окончательное разорение <…> нам взять неоткуда! — Крестьянин после реформы 1861 г. остался полукрепостным. К помещичьему гнету прибавился еще гнет капитала. Крестьянство неуклонно разорялось и превращалось в пролетариев, выделяя кучки цепких кулаков и хозяйственных мужиков. «Все пореформенное сорокалетие, — писал Ленин в статье «Рабочая партия и крестьянство», — есть один сплошной процесс этого раскрестьянивания, процесс медленного, мучительного вымирания» (В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 4, 1959, с. 431).
Рождественская сказка*
Впервые — Р. вед., 1886, 25 декабря, № 354, стр. 1. Подпись: Н. Щедрин.
Сохранилась черновая рукопись (ИРЛИ), отличающаяся от текста «Рус. ведомостей» вариантами стилистического характера.
«Рождественская сказка» — последняя в салтыковском сказочном цикле. Написана она в ноябре 1886 года и 3 декабря отправлена Соболевскому. В сопроводительном письме Салтыков сообщал: «Посылаю Вам «Рождественскую сказку» (на 25 декабря). По-моему, она вполне цензурна, только понравится ли Вам — вот вопрос». 9 декабря 1886 года писатель предложил Соболевскому сделать в тексте несколько изменений: «В видах цензурных, я полагал бы слова няньки: «Известно, что́ же в церкви и говорить!» совсем выпустить, а далее после слов: «о праведных делах слушать» — прибавить: «Ну, а с людьми нельзя без того, чтобы и со всячинкой не прожить». Затем слово «только» выпустить и начать: «Ты, миленький» и т. д… Затем в словах священника за обедом по окончании слов: «оставаться глухими к ней» — прибавить фразу: «Ну, а в миру не без греха». Затем ответ Сережи: «В церкви? а жить?» изменить так: «Как же жить?» И дальше в ответе священника, к словам: «И жить по правде следует» — прибавить: «памятуя завет святой церкви». Получив письмо Соболевского с сообщением о возможности напечатать сказку в первоначальной редакции, Салтыков 17 декабря писал, что все же «хотел бы вопрос Сережи «В церкви? а жить?» исправить так: «А жить как?» Впрочем,
