и во всем остальном поступите по собственному усмотрению; кажется, нелишнее бы оставить также фразу: «а в мире не без греха», чтобы уж не очень выделялась церковь». Редакция «Рус. ведомостей» учла только пожелания автора в последнем его письме. Первая из поправок прошла через все последующие издания и была ликвидирована лишь в изд. 1933–1941, вторую автор снял при включении сказки в изд. 1887.
В наст. томе «Рождественская сказка» печатается по второму изданию сборника «23 сказки» с исправлением по рукописи реплики Сережи Русланцева, измененной в редакции «Рус. ведомостей» в соответствии с просьбой Салтыкова (см. выше).
«Рождественская сказка» посвящена той же теме, что и сказка «Пропала совесть» (1869). В них отразились размышления Салтыкова о степени моральной готовности молодежи к восприятию новых идей и о перспективах освободительной борьбы. Растущая совесть дитяти в ранней сказке символизирует надежды, связанные с ростом революционных настроений в 60-е годы, разорвавшееся сердце отрока в позднейшей сказке — их крушение в 80-е годы, на исходе народнического этапа освободительного движения. Основной смысл «Рождественской сказки», несмотря на ее трагический финал, продиктованный конкретно-исторической ситуацией, заключается в призыве к гражданскому подвижничеству во имя переустройства общества. Подробнее см. в общей статье (стр. 426–427, 429–430).
Кортома — аренда.
In corpore sano mens sana — из «Сатир» Ювенала.
Пестрые письма*
Публикация «Пестрых писем» началась в ноябре 1884 года. Этот цикл был первым произведением Салтыкова после прекращения, на апрельском номере, журнала «Отечественные записки», которое обрекло писателя на долгое, непривычное для него, полугодовое молчание. Ни один из существовавших органов печати не мог стать его органом, его трибуной. Салтыков лишился возможности «беседовать» со своим читателем так и о том, как и о чем беседовал он в «Отечественных записках».
«Предстоит такая ломка, что вскорости справиться с ней невозможно», — писал Салтыков 17 мая 1884 года А. Л. Боровиковскому, разумея неизбежность отказа от прежних замыслов или во всяком случае их коренного пересмотра.
На содержании и форме «Пестрых писем», несомненно, сказались те обстоятельства биографии писателя и особенности общественной атмосферы, в которых протекала работа над циклом «Пестрота» их обусловлена как «пестрым временем», отраженным в них, так и вынужденным творческим «надломом», который переживал в это время Салтыков.
Разгром «Отечественных записок» был не только и не столько личной трагедией писателя, сколько трагедией общественной, симптомом и проявлением новой общественно-политической атмосферы. Запрещение ведущего и, в сущности, единственного последовательно-демократического издания фактически оказалось рубежом, отделившим одну эпоху русской жизни от другой, — эпоху, когда произвол политической власти («внезапность») смягчался колебаниями ее курса в сторону либерализма («случайными веяниями»), — от эпохи прямой и откровенной реакции, не нуждавшейся уже более в «отступлениях», когда правительство Алексанра III, не опасаясь оппозиции, вступило на путь контрреформ.
Не последнюю роль в окончательном торжестве реакции, в соответствии с концепцией Салтыкова, сыграл «третий член», находящийся «между двумя борющимися сторонами» — «стадный», «средний» человек, представитель толпы, массы в самом широком социальном смысле (к «стаду» «средних людей», однако, ни в коем случае не может быть отнесен «человек, питающийся лебедой» — крестьянин, мужик). «Взятый сам по себе, со стороны своего внутреннего содержания, этот тип не весьма выразителен, а в смысле художественного произведения даже груб и неинтересен; но он представляет интерес в том отношении, что служит наивернейшим олицетворением известного положения вещей», — говорилось о «среднем человеке» в «Дневнике провинциала в Петербурге» (т. 10, стр. 529–530).
Поведение «среднего человека» определяют ныне, как сказано в «Письме I», «служительские мысли и служительские слова. Сущность этих мыслей и слов формулируется кратко: «Спасай себя!»
«Средний человек», по природе своей неустойчивый, «повадливый», подобно барометру, отмечает, а то и предвещает изменения социально-политической погоды. «Пестрота» этой погоды отражается в «пестрящем» поведении «среднего человека».
Подводя «итоги» двадцатилетию реформ и трехлетию политического развития России после убийства Александра II, Салтыков анализирует пестроту во всех ее проявлениях и модификациях. И самым главным из этих проявлений была политика контрреформ, выдаваемых за реформы, политика, лишенная творческого, позитивного начала, последовательная, «стабильная» лишь в отрицательном смысле. Это был «прах», но «прах», лишенный логики, «испещренный» маскирующими «поправками» (см. «Недоконченные беседы»). «Пестрота», таким образом, есть та общественная атмосфера, когда в виду отсутствия идеала «понять ничего нельзя», потому что «жизнь утонула в массе подробностей, из которых каждая устраивается сама по себе, вне всякого соответствия с какой бы то ни было руководящей идеей» («Письмо III»). «Пестрое время» порождает и людей «пестрых», или «пестрящих». «Пестрота» поэтому — предательство, ренегатство, «хамелеонство», безответственность социальная и нравственная, «кризис совести». «Пестрое время» персонифицируется в сатирических образах Передрягиных, Архимедовых, Покатиловых, Стреловых, Скорняковых и т. п. В свою очередь, каждый из этих сатирических персонажей, переживая в сюжете произведения свою индивидуальную судьбу, свою внутреннюю закономерную эволюцию, символизирует исторические судьбы целых классов, сословий, политических групп, идеологических доктрин. Главным предметом сатирического осмеяния при этом является, разумеется, не прошлое, не история (биография) всех этих типов, необходимая лишь как экспозиция, выясняющая их генезис, а животрепещущая современность, «итоги», финалы, завершения социально-исторических судеб.
Так, судьба Передрягина и его конституционно-бюрократического творчества непосредственно обозначает, по-видимому, переходный политический курс, формулированный в доктрине «земского собора», попытку реализации которой предпринял министр внутренних дел гр. Н. П. Игнатьев. Вместе с тем сатирически оцениваются, то есть безоговорочно отвергаются все те формы конституционного движения, которые, не претендуя на подрыв самодержавной государственности, являлись лишь выражением вынужденной политической пестроты.
Федот Архимедов своими проектами обуздания и регламентации очень точно отражает политические акции правительственной власти в области печати и народного образования при министре внутренних дел гр. Д. А. Толстом. Однако и этот сатирический тип имеет гораздо более широкое значение, для выяснения которого как раз и нужно проследить, в силу каких причин и каким образом «Федот, да не тот», олицетворение галиматьи, стал именно «тем» Федотом, то есть истинным деятелем «пестрого времени».
Судьба русского дворянства, обреченного, по Салтыкову, историей, символизирована в плачевной судьбе бывшей помещицы Арины Михайловны Оконцевой, обобранной современными хищниками. Сугубое «хищничество», как примета новой, послереформенной эпохи, хищничество, уже не довольствующееся взяточничеством и казнокрадством, превращающееся — через «ташкентство» и «рыковщину» — в «порядок вещей», занимает свое место в общей картине «пестрой» современности и трактуется особо также в очерках о Подхалимове и Стрелове («Письма» V и VIII).
На этом этапе анализа истории пореформенной России и в связи с темой хищничества Салтыковым вводится новый важный для характеристики «пестроты» мотив — мотив «покаяния», отказа от былых «заблуждений» («Подхалимов открыл эпоху упразднения хищничества и торжества покаяния» — см. стр. 360). Учитывая тот смысл, который был вложен в это иносказание еще в «Истории одного города» («Поклонение мамоне и покаяние»), следует, по-видимому, под «покаянием» понимать наступление и торжество реакции.
В атмосфере покаяния оживают «ветхие люди», «привидения» («антиреформенные бунтари»), почувствовавшие своевременность «благонамеренной крамолы». Лишь «пестрое время» способно породить этот чудовищный плод. С помощью одного из «крамольников», дореформенного градоначальника «умницы Покатилова», Салтыков вместе с тем рисует картину современной политической «галиматьи».
«Ловит минуту»[126], пытаясь пристроиться к новым формам хищничества, хищник старого, дореформенного пошиба, взяточник и казнокрад «дядя» Захар Иваныч Стрелов. Но «дядя», кроме того, и «отставной корнет», жаждущий власти над «освобожденным» мужиком. Пасуя перед «чумазым», перед новым хищником в области экономической, он, опять-таки в той же атмосфере покаяния, находит себя в области политики Его «проект обновления» означает, в сущности, возврат к дореформенным временам, к «вотчинной» власти помещика над крестьянином.
Но, может быть, наиболее замечателен типический образ «коновода» и «зачинщика», «пестрившего» и в смысле либеральном, и в смысле «ежово-рукавичном», — Скорнякова. Салтыков не ставил себе в данном случае памфлетной задачи, и потому невозможно говорить о каком-то одном прототипе этого литературного героя. Некоторые детали его биографии указывают на ряд вероятных прототипов (М. Н. Катков, И. В. Павлов, Е. М. Феоктистов). В частности, в образе Скорнякова отразилось, по-видимому, двусмысленное положение Каткова не только как предателя, ренегата, но и как чужака в собственно дворянской среде, положение, усиливавшее ожесточенность его борьбы с инакомыслящими, с «людьми убеждения». Эта особенность представителя первой категории «пестрых людей», его сознательное ренегатство, потребовала исторического, во времени, изображения его, подробного повествования о его жизненном, весьма извилистом пути, определявшемся многообразными зигзагами политической истории России.
«Психологический момент», обусловивший «пестрое» поведение «среднего человека», создал, таким образом, соответствующую обстановку для «изоляции» людей «убеждения», способных на «большое рассуждение»[127], для изоляции передового, убежденного писателя. Арену литературы заполоняют Скорняковы вкупе с Подхалимовыми. Так возникает одна из главных тем «Пестрых писем» — «писатель и читатель», — выраженная знаменитой формулой: «Русский читатель, очевидно, еще полагает, что он сам по себе, а литература — сама по себе. Что литератор пописывает, а он, читатель, почитывает». Тема солидарности и взаимной ответственности писателя и читателя, литературы и общества не была для Салтыкова новой. «…Выяснение основных пунктов миросозерцания и вытекающий из него принцип ответственности <…> составляет характеристическую особенность современного писательского ремесла», — говорилось в «Дополнительном письме к тетеньке» (т. 14, стр. 521). Однако высокая гражданская ответственность писателя оборачивается его изолированностью, если не дополняется ответственностью читателя (в данном случае «тетеньки»), солидарностью читателя с современной литературой. Глубина социально-политического мышления Салтыкова позволила ему предвидеть возможную эволюцию «тетеньки» и тем самым, в сущности, предсказать свою собственную судьбу — судьбу изолированного и преданного писателя.
Позднѐе незавершенное «Дополнительное письмо к тетеньке» было переработано в «Послание пошехонцам». Переработка не коснулась темы и идеи «Письма», текстуально свелась к замене адресата — «тетеньки» на «пошехонцев». Таким образом «тетенька» как олицетворение русской интеллигенции — в этом своем качестве, качестве «читателя» — принципиально не отличалась для Салтыкова от «пошехонца», который в то же время — и социально, и нравственно-психологически — близок «среднему человеку», «пестрящему» ради самосохранения. Так устанавливается генетический ряд от «Писем к тетеньке» (одно из которых сам Салтыков назвал «пестрым») через «Дополнительное письмо к тетеньке» и «Послание пошехонцам» («Письмо к пошехонцам») к «Пестрым письмам» — ряд, позволяющий более глубоко и точно понять смысл образа «пестрого человека».
В связи с запрещением «Отечественных записок» Салтыков лишился не только жизненно необходимой для него возможности периодически обращаться к своему «странному читателю» с ежемесячными «беседами», но и осознал иллюзорность надежд на читательский отклик, сочувствие и поддержку — на «солидарность», на взаимную гражданскую ответственность. Это горькое понимание и вызвало ироническую формулу: «Литератор пописывает — читатель почитывает…»
Существенно, что именно эту формулу из «Письма III» использовал В. И. Ленин для характеристики буржуазно-индивидуалистической идеи «беспартийности» литературы («Партийная организация и партийная литература»).
Если «Письма к тетеньке» были «письмами» в полном, буквальном смысле слова, то есть имели адресата — «тетеньку», то в «Пестрых письмах» адресат лишь подразумевается — это «пестрый человек»,
