с этим в очерке «Общая картина» показано, что духовные стихи стали преимущественно достоянием ниших-слепцов.

Внимание читателя не может не привлечь необычная форма рассказа «Пахомовна». Как и близкий ему рассказ «Аринушка» из раздела «В остроге», он написан в манере стилизации, совершенно чуждой последующему творчеству писателя (не считая, разумеется, стилизации в целях пародийно-сатирических). В поисках средств наиболее объективной передачи бытующего в народе «книжного взгляда» на религиозное чувство, Салтыков обратился к сочинениям, хорошо известным ему по служебной деятельности в Вятке: к рукописным сборникам раскольников-старообрядцев. На основе этой литературы — тех же духовных стихов, а также «легенд», «кантов», «псальм», — он и создал сказово-ритмическую прозу «Пахомовны» и «Аринушки»[273]. Это новаторство, высоко ценимое в те годы Салтыковым, впоследствии было высмеяно им (см., например, эпизод с фельетоном «За прошлую неделю» в гл. IV «Господ Молчалиных»),

Народным представлениям о паломничестве как «душевном подвиге» противопоставлены взгляды верхов общества в лице генеральши Дарьи Михайловны из «Общей картины» и «разбогатевшего купечества» в лице откупщика Хрептюгина. Для них богомолье уже не духовная потребность, а средство развлечься и показать свои богатства.

Корыстные соображения, а не живые, свежие чувства, как у людей из народа, заставляют собираться на богомолье и г-жу Музовкину. Впрочем, мотив этот едва затронут в рассказе, стоящем особняком в разделе. Рассказ интересен не только социально-психологическим «портретом» приживалки, вымогательницы и сутяжницы Музовкиной — из деклассированной помещичьей среды. Замечательны в нем, по силе лирического и патриотического чувства, пейзажные страницы, ставшие хрестоматийными («Я люблю эту бедную природу…» и т. д.). Натурой для них послужила уже не Вятская, а родная Салтыкову Тверская губерния с протекающей по ней, упоминаемой в рассказе, Волгой.

В рукописи рассказа «Хрептюгин и его семейство» — первоначальное его заглавие было «Постоялый двор» — есть несколько любопытных вариантов. Они содержат, в частности, такие подробности в характеристике откупщика Хрептюгина, которые наводят на мысль, что в ряду прототипов данного образа был и сам знаменитый В. А. Кокорев — откупщик-миллионер, в дальнейшем неоднократно фигурирующий в салтыковской сатире. А эта мысль позволяет, в свою очередь, предполагать, что некоторые купюры, при печатании рассказа в журнале, были сделаны по настоянию Каткова. Именно в 1856 г. Катков пригласил Кокорева, ставшего к этому времени известным деятелем, сотрудничать в «Русском вестнике». И конечно, в этих условиях Катков не мог пропустить на страницы своего издания описание карьеры Кокорева, как карьеры «Ваньки-мошенника».

Эти, как и некоторые другие, варианты не попали в печать, видимо, вследствие чрезмерной, в глазах Каткова, общественной и политической иронии. Приводим наиболее значительные из них.

После слов «украшения на лице» (стр. 140) в автографе следует: «На груди его красуется владимирская лента, но золотая медаль, на ней висящая, тщательно закрыта жилетом, с таким расчетом, чтобы посторонний человек мог думать, что имеет дело с чиновною особой»[274].

После слов «Многие еще помнят, что Хрептюгин был сидельцем в питейном доме… помнят, как он постепенно, тихим манером идя, снял <нa откуп> сначала один уезд, потом два, потом вдруг и целую губернию» (стр. 140–141) — в автографе следует продолжение: «как он постепенно снискивал общее уважение, из «Ваньки-мошенника» сделался сначала просто Иваном Онуфричем, потом любезнейшим Иваном Онуфричем и наконец многоуважаемым Иваном Онуфричем».

После слов «держать руки по швам» (стр. 141) в автографе следует:

«Однажды уж и нашел было Хрептюгин своему детищу даже не одного, а двух генералов, но один только именем генерал, а в самом деле без одной руки и без обеих ног был, другой же зашибался сильно и перед самым сговором у будущего тестя все окна в беломраморном зале собственноручно перебил. «Это ты чего, ваше превосходительство, делаешь?» — спросил его Иван Онуфрич. «А вот я таким манером противляющихся мне сокрушаю!» — отвечал названый зять и чуть-чуть не принял при этом за окно самую физиономию Хрептюгина. Отказали».

В смягченном виде Салтыков использовал этот текст в очерке «Приезд ревизора» (сб. «Невинные рассказы»), написанном в том же 1857 г.

Вместо «— Так-с <…>под рубашкой смотреть!» (стр. 145–146) в автографе читаем:

«— Так-с… А правда ли, батюшка, в народе тоже бают, что будто бы, то есть, Питерскую столицу на Москву изменить хотят… Будто бы сам батюшка царь молвил: «Хорош Питембург, а Москва всех городов будто прекраснее».

— Чего, однако, в этом черном народе не выдумают! — обращается Иван Онуфрич к образованным собеседникам, — ну может ли такое дело статься! да в Москве-то и жить негде! Что ж, по-вашему, сенат, стало быть, в лачужке какой-нибудь поместить можно!

— Сказывают ребята, что палаты такие каменные большущие строят!

— То-то вот необразование! почаще бы у вашего брата за такие слухи под рубашкой смотреть!»

Замена этого текста, с упоминанием царя, кратким смягченным вариантом была сделана, вероятно, по цензурным соображениям.

«У меня во пустыни…» — цитата из «Стиха Асафа-царевича». Салтыков приводит ее по тексту той редакции этого известного духовного стиха, которую списал весной 1855 г. в одном из раскольничьих скитов Нижегородской губернии.

«Не страши мя, пустыня, превеликими страхами…» — цитата из той же редакции «Стиха Асафа-царевича».

«Всякиим грешникам // Будет мука разная…» — цитата из «Стиха о Страшном суде». Приведена по тексту из собрания П. В. Киреевского («Чтение в Императорском обществе истории и древностей российских», № 9, М. 1848, стр. 57).

Народился злой антихрист… — цитата из «Стиха об антихристе». Приведена по тексту из собрания П. В. Киреевского (там же, стр. 75).

…добрая гражданка Палагея Ивановна. — Набросок портрета простой русской «женщины с истинно добрым сердцем» превратился в законченный образ в другом рассказе цикла — «Христос воскрес!». Еще с большим углублением Салтыков вернулся к этому привлекавшему его образу в рассказе 1868 г. «Добрая душа». Здесь Палагея Ивановна «Губернских очерков» носит другое, возможно, собственное свое имя, Анны Марковны Гладильщиковой. К сожалению, мы ничего не знаем об этой женщине, значение которой в своем духовном развитии в годы Вятки Салтыков определил так: «Я убежден, что ей я обязан большею частью тех добрых чувств, которые во мне есть…»

Конечно, мы с вами, мсьё Буеракин, или с вами, мсьё Озорник… — Отсылка к этим, еще неизвестным читателю персонажам является одним из недосмотров, допущенных Салтыковым при подготовке отдельного издания «Очерков», когда порядок рассказов был совершенно изменен. В журнальной публикации рассказы «Владимир Константинович Буеракин» и «Озорники» предшествовали разделу «Богомольцы…».

…у воды… — в глубине сцены, у задней декорации, на которой обычно изображался пейзаж с водой.

«Придет мать — весна-красна…» — цитата из «Стиха о царевиче Иосафе, входящем в пустыню». Приведена по тексту из собрания П. В. Киреевского (цит. изд., стр. 38).

«Разгуляюсь я во пустыни…» — цитата из «Стиха Асафа-царевича» в редакции, списанной Салтыковым (см. выше).

По смерти князя Чебылкина. — В следующих далее сценах «Просители» князь Чебылкин жив; он выступает как действующее лицо. Объясняется эта несообразность тем, что названные сцены в журнальной публикации предшествовали очерку «Общая картина».

Постараемся развить! — отвечает генерал. — По поводу этого места Салтыков писал своему приятелю И. В. Павлову 23 августа 1857 г.: «В моих «Богомольцах» есть тип губернатора, похожего на орловского. Ты представь себе эту поганую морду, которая лаконически произносит: «Постараюсь развить», и напиши мне, не чесались ли у тебя руки искровенить это гнусное отребье, результат содомской связи холуя с семинаристом? И вот каковы наши варяги!» («Литературное наследство», т. 67, стр. 457). Эти слова дают возможность ощутить тот «жар негодования», который, по свидетельству П. В. Анненкова, владел Салтыковым во время писания «Очерков».

Один из спутников Хрептюгина — армянин Халатов. — В автографе спутником Хрептюгина является «грек Суманабаки». Изменение национальности, а с нею и фамилии было сделано, вероятно, для того, чтобы устранить еще один и слишком прозрачный намек на Кокорева. Его связи с известными финансовыми дельцами греческого происхождения, Родоконаки и Бенардаки (Бернардаки), были широко известны.

…у Троицы. — В посаде Троице-Сергиевской лавры под Москвой (нынешний Загорск).

Драматические сцены и монологи

В отличие от других разделов «Очерков», материалы настоящей рубрики сгруппированы не по тематическому, а по жанровому признаку. За исключением лирического этюда «Скука», потребовавшего введения в заглавие отдела несколько условного определения этого наброска как «монолога», остальные три произведения являются первыми попытками Салтыкова в драматургической форме. Вскоре эти попытки были продолжены двумя большими сочинениями — комедиями «Смерть Пазухина» (тесно связанной с «Губернскими очерками») и «Тени».

Открывающие отдел «провинциальные сцены» под названием «Просители» отличаются большой социально-политической остротой. Сатира здесь направлена на высших представителей верховной власти на местах и на самый механизм этой власти — антинародной, несправедливой, продажной и неумной. В уже цитированном выше письме к И. В. Павлову от 23 августа 1857 г. Салтыков писал: «…глупость не только не мешает, но даже украшает губернаторское звание, как ты можешь убедиться, прочитав мою комедию «Просители»«(«Литературное наследство», т. 67, стр. 457). В истории салтыковской сатиры полуидиотичный князь Чебылкин — один из ранних набросков в серии образов, разработанных впоследствии в знаменитых портретных галереях «помпадуров» и «глуповских градоначальников».

Сразу после напечатания «Просителей» они должны были быть поставлены на сцене Александрийского театра. Однако управляющий III Отделением Тимашев запретил пьесу. В докладе цензора Ив. Норд-стрема (на полях этого доклада Тимашев и наложил свою запретительную резолюцию) указывалось, в частности, что «на русской сцене не было еще примера, чтобы губернатор представлен был с невыгодной стороны в административном отношении…» («Литературное наследство», т. 13–14, стр. 117). А в другом, позднейшем, документе (пьеса запрещалась три раза и была разрешена только в 1903 г.) сказано: «Побудительными поводами к запрещению было то, что в этом сочинении есть слишком много резких выражений и сцен, оскорбительных для лиц, состоящих на государственной службе, и, кроме того, начальник губернии изображен хотя и благонамеренным, но почти идиотом» (там же, стр. 118).

«Просители» — единственное сочинение в «Очерках», о котором нам известна точная дата его написания: оно было закончено в марте 1857 г., а 5 апреля Салтыков читал пьесу Безобразову, уже по цензурованному тексту, в котором цензор А. И. Фрейганг «перечертил некоторые фразы»[275].

В драматических сценах «Выгодная женитьба» Салтыков рисует быт бедного чиновничества. Дурные поступки людей этой среды показываются писателем как неизбежное следствие их материальной и правовой необеспеченности. Именно здесь Салтыкову удалось, по словам Добролюбова, «заглянуть в душу этих чиновников — злодеев и взяточников, да посмотреть на те отношения, в каких проходит их жизнь»[276].

В другом драматическом наброске «Что такое коммерция?» Салтыков впервые обращается к изображению купечества. При этом писателя интересует не столько бытовой уклад «торгового сословия» (чему уделял так много внимания Островский), сколько его социальная биография. В небольшом этюде Салтыкову удается показать классовую слабость этого отряда