российской буржуазии, — слабость, обусловленную неразвитостью общественно-экономических отношений в стране (полная зависимость купеческих дел от всевластия, хищничества и произвола чиновников). Вместе с тем вскрываются внутренние органические пороки купечества как класса паразитического. Обобщающими штрихами в этом глубоко критическом «портрете» российского купечества являются заключительные слова «праздношатающегося»: «…мошенничество… обман… взятки… невежество… тупоумие… общее безобразие…».
Лирический «монолог» «Скука» представляет существенный интерес для характеристики взглядов и настроений Салтыкова в годы вятской ссылки. На это значение произведения указал сам писатель в своей автобиографической заметке 1858 г. В знаменитых инвективах этого «монолога» видна борьба, которую вел Салтыков за то, чтобы в идейном одиночестве ссылки удержаться на достигнутых в Петербурге 40-х годов позициях передового человека — утопического социалиста и демократа, ученика Белинского и Петрашевского.
Откровенная автобиографичность, даже интимность этого монолога заставила впоследствии Салтыкова сделать в тексте ряд сокращений. При подготовке четвертого издания «Губернских очерков» (1882) были убраны краткие воспоминания о деревенском детстве писателя. Они должны были быть развернуты вскоре, впрочем совсем в другой тональности, в начатой тогда «Пошехонской старине». После слов «нас пускали в него <сад> весьма редко» (стр. 228) была изъята фраза: «Помню я и всенощные по субботам, и старика отца, тихо и пламенно молящегося, и старушку мать, вечно занятую, вечно хлопочущую». А после слов «все ждали грядущего праздника» Салтыков убрал фразу: «И мы, дети, знали в то время цену празднику, и горяча была наша молитва перед отходом ко сну».
Далее Салтыков изъял — после слов «Помню я и школу, но как-то угрюмо и неприветливо воскресает она в моем воображении» (стр. 228) — жесткие строки о своих школьных годах, проведенных в интернатах Московского дворянского института и затем Царскосельского лицея: «Там царствовало лишь педантство и принуждение; там не хотели признавать законность детского возраста и подозрительно смотрели на каждое резкое движение сердца, на каждую детскую шалость…»
Наконец, при подготовке четвертого издания Салтыков сократил ряд подробностей, относящихся к описанию своей любви к той, которая стала в 1856 г. его женой, к юной Лизе Болтиной, названной в «Скуке» именем Бетси. Все светлое в этой первой и единственной любви Салтыкова было к этому времени уже далеко позади. Был убран следующий кусок текста, следовавший за словами «и вся ваша миниятюрная фигурка внезапно приняла какой-то томный и немного ленивый характер» (стр. 229):
И вы, о молодой человек, вы желаете быть остроумным и произносите лишь фразы, поражающие вас самих своей казенностью; вы желаете выразить, как глубоко вы счастливы, как много вы думали об ней, которая, и на будущее время, должна составлять источник всех тревог и волнений вашего сердца, — и вместо того говорите только о красоте вечера, о завтрашнем спектакле, о предстоящей вам поездке в деревню. О, как хотелось бы вам, чтобы она исчезла и провалилась сквозь землю, эта гнусная гувернантка-англичанка, как тень преследующая вашу Бетси! Вы и не подозреваете того, что если бы в целом мире были только вы да бесценная Бетси; вы и тогда не нашлись бы сказать ей ничего особенно глубокомысленного и острого.
Но утешьтесь, молодой человек! Бетси уже очень хорошо умеет читать за строками, и в вашей ничего не значащей фразе о погоде чуткое ее ухо очень отчетливо слышит: «Как хорошо, о, как отрадно было бы в этот тихий вечер, под этим безоблачным небом, при этих звездах, обнять тебя, дорогое дитя, обнять и умереть, упиваясь твоим молодым дыханием!» Вот что слышится ей в ваших будничных фразах, вот что читает она на вашем лице, недовольному выражению которого как-то странно противоречит беспредельная нежность ваших взоров».
После слов «да так и остаться там жить!» (стр. 229) во всех изданиях, кроме четвертого, печаталось; «И куда все это девалось, куда скрылись эти чудные мгновения, в которые все существо как будто стремилось и поднималось вверх?»
Стланец — лен.
«Собой пример он должен дать…» — строка из стихотворения Державина «Вельможа».
Шавера — сплетник.
Колотырники — те, кто колотырничает, то есть сколачивает копейку, скопидомничает, кулачит.
Нарохтиться — собираться сделать что-то.
Яков Астафьич… — Подробнее об этом персонаже см. выше в рассказе «Выгодная женитьба».
Яков Петрович, тот самый, который… — Характеристика Якова Петровича развернута в рассказе «Первый шаг» (раздел «В остроге»), который в журнальной публикации «Русского вестника» предшествовал монологу «Скука».
Загляните в скрижали истории, — говаривал мне воспитатель мой, студент т-ской семинарии… благоденствующий народ! — В журнале этот кусок текста отсутствовал. Характеристика некоей процветающей страны — несомненно Англии, чья «торговля овладела целым миром», — оттеняла экономическую и всякую другую отсталость России и, по-видимому, оказалась неприемлемой для цензуры. Салтыков восстановил текст в третьем издании (1864). Начальные строки — автобиографичны. Речь тут идет о студенте Троицко-Сергиевской духовной академии М. П. Салмине. Он занимался с мальчиком Салтыковым в 1836–1837 гг.
Помню я и долгие зимние вечера, и наши дружеские, скромные беседы… Помню я и тебя, многолюбимый и незабвенный друг и учитель наш! Где ты теперь? какая железная рука сковала твои уста, из которых лились на нас слова любви и упования? — Эти автобиографические строки относятся к участию юного Салтыкова в жизни созданного Петрашевским кружка русских социалистов-утопистов. Салтыков посещал собрания «петрашевцев» в Петербурге на раннем этапе существования кружка, в 1845–1847 гг. После ареста в 1849 г. Петрашевский был ссыльнокаторжным, а с 1856 г. и до своей смерти в 1866 г. — ссыльнопоселенцем в Сибири.
Праздники
Судя по первоначальному названию отдела — «Народные праздники», можно предполагать, что у Салтыкова было намерение нарисовать серию картин праздников не столько церковного, сколько народного календаря, основанных на поверьях и обычаях (масленица, вешний Егорий, ильин день, местный вятский праздник отплытия великорецкой иконы св. Николая, частично описанный в очерке «Общая картина» и т. д.). Но этот план, если он существовал, остался неразработанным. Писатель ограничился зарисовками рождества и пасхи в Крутогорске, придав этим наброскам в значительной мере автобиографический характер. В этой связи следует заметить, что Салтыков, атеист по своему мировоззрению, до конца дней хранил благодарную память о поэзии рождественских и пасхальных праздников своего деревенского детства (см., например, об этом его признание в письме к Г. З. Елисееву от 31 марта 1885 г.). Эти поэтические воспоминания окрасили бытовые зарисовки в лирические тона, особенно во втором рассказе.
Но личные воспоминания и переживания не отвлекают Салтыкова от его основной задачи — изучения духовной жизни простого народа. В первом рассказе, который в тексте первого и второго отдельных изданий назывался не «Елка», а «Замечательный мальчик», Салтыков впервые — и единственный раз в «Очерках» — обратился с этой целью к рабоче-мастеровой среде.
Второй рассказ — «Христос воскрес!» — в «Русском вестнике» (1856) и двух первых отдельных изданиях (1857) заканчивался следующим текстом, отделенным от предыдущего «линейкой»:
«Всем Христос радость послал, всех наградил весельем. Только ты один, отщепенец, ты один сурово глядишь на общую радость, торопливо запираешь ворота своего дома и удаляешься в самую дальнюю горницу, где не слышно ни голоса человеческого, ни этого смеха, светлого смеха, который тюрьму даже озаряет на минуту как бы сиянием. Ты с смущением смотришь на мир божий; сердце твое зачерствело под гнетом суесловных прений о букве писания; нет в нем христианской любви. Погас светоч ее милосердия, ее снисходительности… Мир для тебя пустыня; где-где завидишь ты своего единомышленника, но и того пугаешься, и тому боишься взглянуть в глаза, потому что и в нем видишь разнотолка, который точит на тебя свой нож. Слова «Христос воскрес!» — слова, наполняющие трепетною надеждою все сердца, проходят мимо тебя; они потеряли для тебя свое живительное значение, потому что ты для всего запер свое сердце, кроме узкого тщеславия, кроме бесплодных и бесполезных прений о формах и словах, не имеющих никакого значения без духа любви, без духа общения, их оживляющего…»
Тирада эта направлена против раскола-старообрядчества, воплощенного в образе «отщепенца». Изъятие ее из «Губернских очерков» при подготовке в конце 1863 г. их третьего издания свидетельствовало об изменении взгляда Салтыкова на это социальное явление в жизни народа, на которое он в годы Вятки смотрел с точки зрения близкой к официальной (см. об этом ниже в комментарии к рассказу «Казусные обстоятельства»).
Гриша — зарисовка Гриши в этом рассказе и в эпилоге «Дорога» сделана с натуры. Григорием звали слугу Салтыкова из крепостных людей, присланного в Вятку матерью писателя. Он остался служить у Салтыкова и после того, как получил «вольную».
«На заре ты ее не буди» — романс А. Варламова на слова Фета. Популярность песни сделала ее почти народной.
…герцог Герольштейн… Fleur-de-Marie — герои романа Эжена Сю «Парижские тайны» (1842).
Шуринёры — люди преступного мира.
…напоминают тех полногрудых нимф, о которых говорит Гоголь, описывая общую залу провинцияльной гостиницы. — В первой главе «Мертвых душ» читаем: «На одной картине изображена была нимфа с такими огромными грудями, каких читатель, верно, никогда не видывал».
…мой искреннейший друг, Василий Николаич Проймин. — Салтыков вспоминает о своем вятском друге, враче Николае Васильевиче Ионине, и о его семье. Об эпизоде, упомянутом в очерке «Христос воскрес!», рассказала впоследствии дочь Ионина Л. Н. Спасская («M. Е. Салтыков-Щедрин в воспоминаниях современников», стр. 549). Воспоминания о докторе Ионине отразились также в образе «уездного лекаря Погудина» из позднейшего очерка Салтыкова «Тяжелый год» (1874) и в упоминании семьи Погонина в наброске «Вчера ночь была такая тихая…» (см. выше, стр. 471).
Юродивые
«Юродивыми», то есть людьми, лишенными разума, психологии и норм поведения здорового человека, Салтыков называет царских чиновников-администраторов в их отношениях к народу. Своеобразие каждого из трех «портретов» «юродивых» определяется какою-то одною наиболее показательной чертою. Взятые же вместе, эти зарисовки образуют как бы «групповой портрет» типических представителей административно-полицейской машины самодержавия. Об этой «призрачной административной машине», «не имеющей, — в просветительском представлении Салтыкова, — никаких корней в природе человеческой» (отсюда и идет определение «юродивые»), он писал в 1856 или 1857 г., обобщая свои вятские наблюдения: «В провинции существует не действие, а произвол полицейской власти, совершенно убежденной, что не она существует для народа, а народ для нее»[277].
В первом рассказе «Неумелые», написанном в начале работы над «Очерками», еще сильно звучат реформистские ноты. Резкая критика предельно централизованной власти, превращающей своих агентов в чиновников, чуждых населению, не знающих его нужд и не умеющих удовлетворять их, завершается в «Неумелых» положительной альтернативой. В заключительной части рассказа Салтыков указывает, словами одного из действующих лиц, пути возможного прогресса государственной «машины». Он усматривает эти пути в замене централизации противоположным принципом децентрализации, при котором работа по изучению и удовлетворению народных нужд могла бы быть передана от чиновников центральной
