правительственной и помещичьей реакции.
С другой стороны, правительство Александра II и либералы, и раньше усматривавшие в обличениях частных злоупотреблений и отдельных носителей власти своего рода клапан для ослабления силы демократической критики режима, укрепились на этих позициях. Они хотели бы откупиться от революции, уже стучавшейся в двери, «гласностью», «обличительством». Отсюда поощрение «обличителей» в либеральной критике и «сверху».
Первые рассказы салтыковских «Очерков», вошедшие впоследствии в раздел «Прошлые времена» и близкие к ним, были действительно причастны «обличительной» литературе, которую Тургенев называл также «исправительной» и «полицейской», а Добролюбов (позднее) — «юридической». Эти рассказы всецело погружены в грубый и грязный мир чиновничьего произвола и беззакония, которые рисуются еще преимущественно с внешней стороны: разрабатываемые здесь мотивы взяток, вымогательства, кляузы были в самом деле характерны для «обличительного жанра».
Однако в последующих «очерках» Салтыков уже поставит перед собой задачу осветить мир чиновничьего произвола и хищений не извне, лишь со стороны уголовно наказуемых или морально осуждаемых фактов, как в «рассказах подьячего», а изнутри. Он займется, особенно пристально в рассказе «Первый шаг», одном из лучших в «Очерках», материальными условиями и зависящей от них психологией чиновничьего быта, чем не занимались «обличители». Тем самым он подведет читателя к вопросу о коренных причинах испорченности и неспособности администрации в тогдашней России. Как художник он даст много материала, позволяющего усматривать эти причины не в частном, индивидуальном, а в общем — в несовершенстве всего существующего «порядка вещей» (что в первую очередь и подчеркнут в своих отзывах Чернышевский и Добролюбов). Вместе с тем, развертывая все шире и шире художественное полотно произведения, Салтыков больше и плотнее начнет заполнять его изображением не чиновничьей только, но всей «губернской» и «уездной» России — помещичье-дворянской, купечески-торговой, мещанской, а главное, народно-крестьянской — крепостной, раскольничьей, страннической, острожной.
Демократическая струя, пробивавшаяся в первых «очерках» сквозь обличительное бытописание («дагерротипичность») и реформистские надежды, превратилась в сильный поток, наполнивший глубоким содержанием основные образы произведения. И если первый том «Очерков» был еще действительно больше всего книгой о плохой бюрократии и содержал рецепты ее исправления, то во втором и третьем томах Салтыков возвысился до глубоко критических, художественно обобщенных образов всевластного чиновничества и безответственной администрации, бесполезных строительству новой жизни дворян-помещиков и пока безгласного, угнетенного, но богатого скрытыми силами народа.
Либеральная критика с наибольшим энтузиазмом приветствовала ранние рассказы в «Очерках», находя и односторонне обобщая в них, как и в других рассказах, тот материал, который был близок ее собственной позиции. Первым, кто выступил публично с критическим разбором начавшихся печатанием «Очерков» — «Введения» и первых семи рассказов, — был А. В. Дружинин, дворянский либерал, поборник «светлого», «успокоительного» искусства. В его статье, напечатанной в декабрьском номере «Библиотеки для чтения» 1856 г., Салтыков получил одновременно и комплименты и предупреждения, в которых звучало порицание. Критик хвалил автора за то, что на «служебные интересы» он глядит «глазом полезного и практического чиновника». «Читатель видит и понимает очень хорошо, — писал Дружинин, — что рука, набросавшая портрет какого-нибудь вредного Порфирия Петровича, сумеет и в жизни поймать Порфирия Петровича, взять его за ворот и предать в руки правосудия, назло всем козням виноватого». Вместе с тем Дружинин предупреждал Салтыкова, уже предчувствуя глубину его будущей социальной критики, что он «может вдаться в односторонность взгляда», стать вполне «дидактиком» и уйти от пушкинских заветов «артистизма», поэзии, во имя «односторонне» понятого Гоголя.
Либеральная критика смотрела или предпочитала смотреть на книгу Салтыкова, исходя преимущественно из провозглашенной им во «Введении» декларации содействия правительству в его «борьбе со злом»[247].
Объективное же художественное содержание произведения, отрицавшее эту реформистскую декларацию, либо замалчивалось, либо, вслед за Дружининым, трактовалось как «односторонность» и «дидактика».
Взгляд либералов, желавших ограничить силу и глубину салтыковской критики действительности рамками реформистской идеологии и примиряющей сатиры, которая бы уравновешивала «добро» и «зло», ярко выразила одна из представительниц этого круга М. Ф. Штакеншнейдер, хозяйка известного в Петербурге конца 50-х годов литературного салона. В письме к Я. П. Полонскому от 7/19 октября 1857 г., посвященном обличительной литературе, она писала: «Если бы у Гоголя не было так много и часто бездарных последователей, его сатира принесла бы более пользы. Но от разбавления водицей его едкие лекарства потеряли свою силу. Щедрин своими меткими очерками подновил приемы, но и за ним фаланга подражателей уничтожит его благое влияние, да и сам он повторяется слишком часто. Сделав операцию, должно обливать рану чистой водицей, а нерастравлять ее едким веществом. Скорее заживет. <…> У нас зло только плесень, которую можно ложечкой снять. Для этой операции довольно наших двух гогартов — Гоголя и Щедрина.
Отчего, прочитав проповеди английской литературы, в душе как будто чего-то прибавляется, как-то веселее и охотнее смотришь на жизнь? Не оттого ли, что английские писатели рядом с грустной картиной человеческих пороков выставляют и другие, более утешительные: от этих противоположностей краски тех и других становятся ярче и зло кажется отвратительнее. У нас же, читая «Очерки», забываешь, что есть на свете и добрые люди…»[248]
Так, признание того, что было в «Очерках» преходящей слабостью писателя-демократа, перебивалось враждой к тому, что было в них силой, предвещавшей будущую мощь салтыковской сатиры.
Эту ведущую силу еще не вполне созревшего и осознавшего себя таланта увидели и разъяснили русскому обществу, а отчасти и самому Салтыкову революционные демократы Чернышевский и Добролюбов.
Вместе с тем они поставили обличительное произведение вернувшегося из ссылки писателя в строй борьбы против существовавших в России порядков.
Чернышевский написал статью о первых двух томах «Губернских очерков». Добролюбов, как бы продолжая начатый критический разбор, — о третьем томе. Обе статьи появились в «Современнике» 1857 г.; первая — в июне, вторая — в декабре. Кроме того, и Чернышевский и Добролюбов оставили ряд отзывов об «Очерках» в других своих статьях, а также в письмах. Отзывы эти датируются 1856–1861 гг. Они показывают, что, в обстановке быстро развивавшихся событий этого бурного пятилетия, восприятие и оценки руководителями «Современника» общественно острого произведения сложились не сразу и были далеки от неподвижности. Особенно наглядно это прослеживается по замечаниям Добролюбова, разбросанным в его статьях 1858–1861 гг. Эта динамика — несомненный факт, который необходимо учитывать, чтобы односторонне не обобщать отдельные, иногда полемически заостренные суждения, относящиеся к разному времени и связанные с конкретными фактами идейной борьбы эпохи (особенно со спорами 1859 г. об обличительной литературе).
В 1856 г. и Чернышевский и Добролюбов дали исключительно высокую оценку «Губернским очеркам». Они не считали тогда Салтыкова своим полным единомышленником. Руководители «Современника» понимали, что автор «Очерков» еще верил в мирные пути прогресса, а они — в революцию. Он еще апеллировал к верховной власти, а они — к народным массам. Салтыков оптимистически полагал, что обличаемые им порядки уже обречены на гибель заявленными правительством реформами. Он назвал эти порядки «прошлыми временами» и даже устроил им «похороны» в заключительном очерке «Дорога». Руководители «Современника», не верившие в реформы и державшие курс на срыв их, осудили эти наивные иллюзии. Статья Чернышевского первоначально заканчивалась «строгим порицанием» этой «важной ошибки, или недостатка, или заблуждения» автора «Очерков», поторопившегося со своими «похоронными желаниями»[249]. По тактическим соображениям, чтобы не оттолкнуть от «Современника» шедшего к нему писателя, Чернышевский воздержался от опубликования своего «строгого порицания». Он вычеркнул это место в корректуре при подписании статьи к печати. Добролюбов, менее Чернышевского склонный к тактическим компромиссам, все же указал Салтыкову на эту «важную ошибку». Однако он уже имел возможность напомнить о ней как об ошибке, в какой-то мере понятой писателем. «Не дальше как в прошлом году, — писал Добролюбов, — сам господин Щедрин похоронил прошлые времена. Но вот опять все покойники оказались живехоньки и зычным голосом отозвались в третьей части «Очерков» и в других литературных произведениях последнего времени»[250].
Реформистские надежды в «Губернских очерках» не помешали Чернышевскому и Добролюбову дать произведению высокую оценку с точки зрения основных политических задач, стоявших перед формирующимся лагерем русской революционной демократии. В объективном художественном содержании «Очерков» они увидели не просто обличение «плохих» чиновников с целью замены их «хорошими» и не бытовые мемуары о губернской жизни, а произведение, богатое социальной критикой. Эта глубокая критика и жар негодования, пронизывающий ее, были, в представлении руководителей «Современника», действенным оружием в борьбе против самодержавно-помещичьего строя. И они блестяще использовали это оружие. При этом все общественно-политические вопросы и цели статей Чернышевского и Добролюбова были поставлены и разработаны ими не во внешней связи с рассматриваемым произведением («критика по поводу»), а исходя из анализа художественного материала, исходя из проницательно угаданного своеобразия салтыковского реализма и творческой индивидуальности писателя, полностью еще не развернувшихся в его первой крупной вещи.
Статья Чернышевского открывалась словами о «духе правды», наполняющем произведение, — правды «очень живой», «очень важной» и «часто очень горькой». Путь к изображению «горькой правды» русской действительности проложил в литературе Гоголь. И Чернышевский сразу же определяет Салтыкова как последователя и продолжателя, в новых исторических условиях, гоголевского реализма. Затем Чернышевский ставит вопросы: с каким чувством надобно смотреть на отрицательных героев «Очерков», должно ли ненавидеть или жалеть их? «надобно ли считать их людьми дурными по своей натуре или полагать, что дурные их качества развились вследствие некоторых обстоятельств, независимо от их воли»?
В этих вопросах содержится формулировка основной задачи, которую поставил перед собой критик: показать нерасторжимую связь рисуемых в «Очерках» картин чиновничьего произвола и грабительства, помещичьего своеволия и насилия с общими порядками тогдашней России.
В русле этой же темы о социально-политической обусловленности, психологии и поступков героев «Очерков» находится и главный тезис статьи Добролюбова. Формулировка тезиса гласит: «Русское общество разыграло в некотором роде талантливую натуру».
В созданных Салтыковым образах «талантливых натур», олицетворяющих печальную судьбу людей, смотрящих на жизнь не реалистически, а сквозь призму своего воображения и праздной мечтательности, Добролюбов увидел яркое отражение «господствующего характера тогдашнего русского общества», усмотрел критику бессилия дворянского либерализма. Добролюбов воспользовался этой художественной критикой для сурового публицистического суда над обществом, которое именно в это время после царских рескриптов, означавших практический приступ правительства к крестьянской реформе, совершало первые шаги по пути «измен либерализма» (Ленин), по пути поворота от недавнего восторженного сочувствия всяким «реформам» и «прогрессам» к поддержке существующего строя, к участию в разработке и пропаганде охранительной идеологии.
Таким образом, руководители «Современника» преследовали в своих выступлениях о «Губернских очерках» в первую очередь публицистические цели. Они сделали политические выводы из художественного произведения. И это были выводы революционно-демократические. Сделать же такие выводы оказалось возможным лишь потому, что уже в своей первой книге Салтыков ярко обнаружил позицию писателя, выступающего не только «объяснителем», но и судьей и «направителем» жизни — в
