и семь гривенок-с! — звучит ему между тем в самые уши страшный голос приказчика.
— Серебром? — шепчет в ответ, заикаясь и совершенно растерявшись, Иван Самойлыч.
— Да, серебром… неужто медными? — решительно и вовсе непоощрительно отвечает тот же самый досадный голос.
Мичулин конфузится еще пуще.
— Так-с; серебром-с… — говорит он, бледнея и между тем ощупывая карманы, как будто отыскивая бывшие в них неизвестно куда завалившиеся деньги, — отчего же-с? я с удовольствием… я человек достаточный… Скажите пожалуйста, а я и не заметил!.. Представьте себе, мой милый, я и не заметил, что у меня в кармане дыра, и какая большая — скажите!..
Но приказчик только покачивает головой.
— А ведь можете себе представить, — продолжает Иван Самойлыч тоном соболезнования, — и пальто совсем новенькое! только что с иголочки! ужасно, как непрочно шьют эти портные! Да и не удивительно! Французы, я вам скажу, французы! Ну, а француз, известно, ветром подбит! уж это нация такая… Не то что наш брат русский: тот уж за что примется, так все на славу сделает, — нет, далеко не то!.. Скажите, пожалуйста, и давно вы торг ведете?
— Торг-то мы ведем давно, — отвечает угрюмый приказчик, — а деньги-то вы все-таки отдайте…
— Ах, боже мой! право, какой скверный народ эти французы! право, только что с иголочки! О, премошенники эти портные!
— Видно, брат, мошенник-то ты! — неумолимо и резко отвечает угрюмый приказчик, — знаем мы вас! у вас у всех карманы-то с дырьями, как к расплате приходится! Иван Терентьич! а сходи-ка, брат, за Федосеем Лукьянычем! Он, кажется, тут, поблизости!
Услышав знакомое ему имя Федосея Лукьяныча, Иван Самойлыч совершенно упал духом. Со слезами на глазах и униженно кланяясь, показывает он седому приказчику дырявые карманы своего пальто, тщетно доказывая, что не виноват же он, что за минуту перед тем имел и бобровый воротник, и испанскую звезду, и одутловатые щеки, и что все это, по ухищрениям одной злобной волшебницы, которая давно уж денно и нощно его преследует, вдруг пропало, и остался он дрянь дрянью, что называется, гол как сокол, пушист как лягушка.
— Мамону-то послужить умеешь! — говорит ему бесстрастный голос седого приказчика, — тельцу-то поклоняешься, чреву угождаешь! а что в Священном писании сказано? забыл? грех, брат, тебе! стыдно, любезный!
— Послужил, почтеннейший, попутал лукавый, точно, попутал! — отвечает жалобным голосом Иван Самойлыч, — да ведь это в первый раз; ведь другие едят же…
— Да другие-то почище! Мало ли что делают другие! У других в карманах-то не дырья!
И седой приказчик строго покачивает головой, приговаривая:
— Ишь, с чем подъехал, анафемский сын! ишь ты: и испанская звезда у него была! Знаем, брат, вас! знаем, чревоугодники, идолопоклонники!
А между тем Мичулин робко посматривает на Наденьку. Дерзко и с презрением глядит она на него, как будто хочет окончательно доконать и уничтожить несчастного.
— Так вы вот как, Иван Самойлыч! — говорит она ему, быстро размахивая руками, — так вы изволите на хитростях! вы хотели воспользоваться моею к вам откровенностью! Уж сделайте одолжение! я все понимаю! Может быть, я и необразованная, и не читала книг… Уж, пожалуйста, не отпирайтесь! я все вижу, все понимаю, очень хорошо понимаю… все ваши коварства… Сделайте одолжение!
— Да что́ же я, в самом деле, такое? — бормочет между тем Иван Самойлыч, очень кстати вспомнив, что затруднение именно в том и состоит, что он до сих пор не может себе определить, что́ он такое, — да чем же я хуже других?
— Известно чем! — лаконически отвечает седой приказчик, — известно чем! у других-то в карманах-то нет дырьев.
— Другие едят, другие пьют… да я-то что́ ж?
— Известно что́! — звучит тот же самый жесткий голос, — можете смотреть, как другие кушают! — но так иронически звучит, как будто бы хочет сказать недоумевающему Мичулину: — Фу, какой же ты, право, глупый! не можешь никак понять самой пустой и обыкновенной вещи!
Иван Самойлыч уж было и смекнул, в чем дело, и начал было углубляться в подробное рассмотрение ответа приказчика, как вдруг слух его поражает другой, еще страшнейший голос — голос Федосея Лукьяныча.
Важно и не мигнувши слушает Федосей Лукьяныч жалобу старого приказчика о том, что вот, дескать, такие-то мошенники и приедалы перерыли всю лавку, наели на десять рубликов и семь гривенок и теперь показывают только карманы с дырьями…
— Гм, — мычит Федосей Лукьяныч, оттопырив губы и обращаясь всем корпусом к Мичулину, — ты?
— Да я, того, — бормочет Иван Самойлыч, — я шел и устал… освежиться захотелось… вот я и зашел!
— Гм, ты не оправдывайся, а отвечай, — основательно возражает Федосей Лукьяныч, окидывая взором всех присутствующих, вероятно, для того, чтоб удостовериться, какой эффект производит на них его соломонов суд.
— За дело ему, за дело! — кричит с своей стороны Наденька, — осрамить меня хотел!.. Уж, пожалуйста, подальше с своими резонами! я очень хорошо все знаю и вижу.
— Фамилия? — отрывисто вопрошает суровый голос Федосея Лукьяныча, снова обращаясь к нашему герою.
— Мичулин, — отвечает Иван Самойлыч, но так робко, как будто бы и сам не уверен, точно ли это так и не есть ли это такое же создание блудного его воображения, как и теплое пальто, испанская звезда, одутловатые щеки и проч.
— Имя? — снова вопрошает Федосей Лукьяныч, весьма, впрочем, довольный, что произвел робость и страх в истязуемом субъекте.
— Иван Самойлов, — еще тише и робче отвечает герой наш.
Последние слова, очевидно, относились к одному рослому мужчине, как-то случайно тут же прогуливавшемуся.
И вот уже берут Ивана Самойлыча под руки; вот открываются перед ним двери ада…
— Пощадите! батюшки, пощадите! — кричит он, задыхаясь от трепета.
— Да что это, с ума, что ли, вы сошли, Иван Самойлыч? — раздается вдруг у самого его уха знакомый голос, — совсем спать не даете добрым людям! Ведь я очень хорошо понимаю, к чему все это клонится, да уж не бывать этому! сказано, так уж сказано и напрасно вы беспокоитесь и из себя выходите!
Иван Самойлыч открыл глаза: перед ним в заманчивом неглиже стояла миловидная Наденька, та самая Наденька, которая и проч.
IV
— А, это ты, Наденька! — бормочет сквозь сон Иван Самойлыч, — что ж это ты не спишь, душенька? А можешь себе представить, мне привиделось, будто Фе-до…
Наденька покачала головкой и ушла.
А между тем Лета, эта услужливая река, снова заливает волнами своими воображение господина Мичулина, снова начинает она шуметь в ушах его, снова беснуется и выходит из берегов своих.
И вдруг он опять очутился на улице; но на нем уже не прежнее щеголеватое пальто, а обыкновенная истертая его шинелька; не благовидна и не горда его осанка, как будто скоробился, сморщился он весь, как будто все члены ему свело от холода и голода…
Не заглядывает он в окна кондитерских, булочных и фруктовых лавок. Сколько соблазнов лежит перед ним в красиво и симметрически расположенных кучках и заперто под замком! И все это заперто, все под ключом! на все это можете глядеть! как выразился недавно с убийственным хладнокровием строгий приказчик…
А дома ждет его зрелище, полное жгучего, непереносимого отчаяния. В холодной комнате, в изорванном платье, на изломанном стуле сидит его жена; около нее, бледный и истомленный, стоит его сын… И все это просит хлеба, но так тоскливо, так назойливо просит!..
— Папа, я есть хочу! — стонет ребенок, — дай хлеба…
— Потерпи, дружок, — говорит мать, — потерпи до завтра; завтра будет! нынче на рынке все голодные волки поели! много волков, много волков, душенька!
Но ка́к говорит она это! Твой ли это голос, милая маленькая Надя? тот ли это мелодический, сладкий голосок, распевавший себе беззаботно нехитрую песенку, звавший князя в золотые чертоги? Где твой князь, Надя? Где твои золотые чертоги? Отчего твой голосок сделался жёсток, отчего в нем пробивается какая-то едкая, несвойственная ему желчь? Надя! что сделалось, что сталось с тобою, грациозное создание? где веселый румянец твой? где беззаботный твой смех? где хлопотливость твоя, где твоя наивная подозрительность? где ты, прежняя, ненаглядная, миленькая Наденька?
Отчего глаза твои впали? отчего грудь твоя высохла? отчего в голосе твоем дрожит тайная злоба? отчего сын твой не верит твоим словам… отчего это?
— Да ведь и вчера говорили мне, — отвечает ребенок, — что все голодные волки поели! да вон другие же дети сыты, другие дети играют… я есть хочу, мама!
— Это дети голодных волков играют, это они сыты! — отвечаешь ты, поникнув головою и не зная, как увернуться от вопросов ребенка.
Но напрасно стараешься ты, напрасно хочешь успокоить его: он не верит тебе, потому что ему хлеба, а не слов надобно.
— Ах, отчего же я не сын голодного волка! — стонет дитя, — мама, пусти меня к волкам… я есть хочу!
И ты молчишь, подавленная и уничтоженная! Ты вдвойне несчастна, Надя! Ты сама голодна, и подле тебя стонет еще другое существо, стонет сын твой, плоть от плоти твоей, кость от костей твоих, который тоже просит хлеба.
Бедная Наденька! что же не идет он, что не спешит он на помощь к тебе, этот давно желанный дорогой князь твоего воображения? что не зовет он тебя в золотой чертог свой?
С томлением и непереносною тоскою смотрит Иван Самойлыч на эту сцену и тоже уверяет маленького Сашу, что завтра все будет, что сегодня все голодные волки поели. Что ему делать? как помочь?..
И ты тоже знаешь, бедная Наденька, что нечем ему помочь, ты понимаешь, что он ни на волос не виноват во всем этом; но ты голодна, подле тебя стонет любимое дитя твое, и ты упрекаешь мужа, ты делаешься несправедливою…
— Зачем же вы женились? — говоришь ты ему жестким и оскорбительным голосом, — зачем же вы связали себя другими, когда и себе не в состоянии добыть кусок хлеба? Без вас я была счастлива, без вас я была беззаботна… я была сыта… Стыдно!
В свою очередь подавленный и уничтоженный, стоит Иван Самойлыч. Он чувствует, что в словах Нади страшная правда, что он должен был подумать, и много подумать, о том, прилично ли бедному человеку любовь водить, достаточно ли будет на троих его скудного куска… И неутомимо, неумолимо преследует его это страшное «стыдно!».
А между тем в комнате все холоднее и холоднее; на дворе делается темно; ребенок все так же стонет, все так же жалобно просит хлеба! Боже! да
