трех очерков под общим заглавием: «Глупов и глуповцы. I. Общее обозрение. II. Деревенская тишь. III. Каплуны». Как видно из помет на гранках, это была вторая корректура, датированная 28 декабря < 1862 г.> и посланная А. Н. Пыпину, в бумагах которого она и сохранилась.

В настоящем издании впервые очерк печатается по тексту корректурных гранок.

По сравнению с черновым автографом, текст в корректуре выправлен стилистически. Исключены некоторые повторения (например, перебранка Сидорычей, именовавших друг друга «курицыными сынами») и усилена сатирическая характеристика Сидорычей. Добавлено несколько слов о невежестве Сидорычей, «не знакомых ни с какими науками, кроме «Правил игры в преферанс», и о семейных «добродетелях» их: «они верны женам своим до тех пор, покуда им подвезут из деревень нового запаса «канареек»…»

Исходная дата написания «Глупова и глуповцев» определяется упоминанием в тексте этого очерка постановки пьесы И. С. Тургенева «Нахлебник», первое представление которой состоялось в Москве 30 января 1862 г. Дата окончания работы фиксируется, как можно думать, письмом Салтыкова к Некрасову от 21 февраля 1862 г. «Посылаю Вам, многоуважаемый Николай Алексеевич, — писал Салтыков, — еще две статьи, которые я просил бы Вас напечатать в мартовской книжке…» Принимая во внимание, что очерк «Глупов и глуповцы» был задуман как вступление к циклу «глуповских» рассказов, над которым Салтыков тогда работал (он хотел печатать этот очерк «первым номером» — см. письмо к Чернышевскому от 29 апреля 1862 г.), следует предполагать, что слова «еще две статьи» относились к очеркам «Глуповское распутство» и «Каплуны», посланным вдогонку к ранее написанному и отправленному «Глупову и глуповцам». На основании этих соображений работу над очерком можно довольно точно датировать первой половиной февраля 1862 г.

О дальнейшей судьбе посланных в «Современник» трех очерков «глуповского цикла» известно из письма Салтыкова к Чернышевскому от 29 апреля и из цензурных документов (сводку их см. в публикации В. Э. Бограда «Неизвестная редакция очерка «Каплуны». — «Литературное наследство», т. 67, М. 1959, стр. 315 и след.). Два очерка, а именно «Глуповское распутство» и «Каплуны», были набраны и гранки набора представлены около 20 апреля в цензуру и тогда же запрещены. Рукопись же очерка «Глупов и глуповцы» затерялась в редакции и по этой причине в цензуру не попала. В связи с восьмимесячной приостановкой «Современника» в мае 1862 г., решение цензуры относительно запрета «Глуповского распутства» и «Каплунов», по-видимому, не было своевременно сообщено редакции журнала. Рукопись же «Глупова и глуповцев» тем временем нашлась, и Салтыков включил ее в новую подборку из трех очерков «глуповского цикла», которая должна была появиться в первой после возобновления «Современника» январско-февральской книжке журнала и была набрана. Вторым номером в этой подборке был рассказ «Деревенская тишь» (вошел в «Невинные рассказы» — см. т. 3 наст. изд.). Им Салтыков заменил статью «Глуповское распутство», о которой думал, что она все еще в цензуре «киснет» (письмо к Некрасову от 29 декабря 1862 г.). Третьим номером были «Каплуны», но в новой редакции, переработанной и сокращенной Салтыковым вследствие замечаний Чернышевского, сделанных в апреле 1862 г. О том, что «Каплуны», как и «Глуповское распутство», были запрещены, ни Салтыков, ни редакция «Современника» в декабре 1862 г. по-прежнему еще не знали. Нужно думать, однако, что вскоре же, в связи с возобновлением «Современника», редакция узнала наконец о состоявшемся почти год назад запрещении «Глуповского распутства» и «Каплунов», что и решило судьбу подготовленной Салтыковым новой подборки из трех «глуповских» очерков.

В дальнейшем Салтыков не предпринимал больше попыток к напечатанию «Глупова и глуповцев» целиком. Но частично текст этого очерка, а именно описание глуповцев «вне их родного логовища», он включил в статью «Русские гулящие люди за границей», напечатанную вначале в составе майской хроники «Наша общественная жизнь» (1863), а потом вошедшую в сборник «Признаки времени» (1869).

Очерк «Глупов и глуповцы» с подзаголовком «Общее обозрение», по замыслу писателя, должен был служить вступлением к «глуповскому циклу» (историю последнего см. в т. 3 наст. изд., стр. 583–584). В соответствии с этим Салтыков расширил обобщающий смысл образа города Глупова, по сравнению с ранее написанными очерками — «Литераторы-обыватели», «Клевета» и «Наши глуповские дела». В «Общем обозрении» Глупов стал сатирическим обозначением всей русской самодержавно-помещичьей действительности, а «топография» и «география» его приобрели черты, предвещающие «Историю одного города».

Определяя главную задачу очерка как общей экспозиции темы «глуповского возрождения», Салтыков писал, что он стремится «выяснить себе те материалы, которые должны послужить основанием» для возрождения «собственно глуповского». Однако материалов этих, как показали «изыскания» сатирика, «или совсем не оказывается, или оказываются только отрицательные». К такому выводу подводит весь строй сатирической аргументации Салтыкова, исследовавшего общественную психологию и философию «Сидорычей», как «расы, существующей политически», то есть дворянства, обладавшего в России политической властью и по-прежнему претендовавшего на ведущую роль в общественном процессе. Как и в предыдущих очерках (например, «Скрежет зубовный» — см. т. 3 наст. изд.), Сидорычам противопоставлены бесправные Иванушки — крестьянство, которое не является здесь предметом сатирической критики. «Глупов и глуповцы» — одна из самых ядовитых сатир на русское дворянство в его отношениях с историей и народом.

Корректируя скептический взгляд Чаадаева — «истории у нас нет», — Чернышевский писал в 1861 г., что история у нас была, но вся она — «сонм азиатских идей и фактов»: «основным нашим понятием, упорнейшим преданием» является «идея произвола»[213]. Именно это свойство глуповской цивилизации отмечает и Салтыков, заявляя, что «истории у Глупова нет», что в истории Глупова «от первой страницы до последней все слышится „По улице мостовой“».

Отмена крепостного права, ознаменовавшая падение феодальной системы, — основы социальной и политической силы дворянства, — вызвала глубокий кризис во всех формах дворянской идеологии, дворянского корпоративного сознания. И в консервативной и в либеральной публицистике остро обсуждались вопросы об исторической роли и будущих судьбах российского дворянства. Помещичьи идеологи стремились доказать, что в «дворянском классе много сил еще живых и мощных, которые могут и должны действовать с пользой в современной жизни общества и государства»[214].

Противоположную позицию занимали в развернувшейся дискуссии крестьянские демократы. Чернышевский, например, в статьях 1859–1861 гг. выступил против «пошлого тщеславия» дворянства считать себя «избранниками судьбы», призванными историей «вести человечество к новым судьбам». У дворянского сословия, иронически указывал он, доля «элементов, содействовавших развитию нашего единства», по сравнению с народом, — «совершенно ничтожна, ничтожней мухи перед слоном»[215]. «Совершенное отсутствие корпоративных связей» отмечал и Салтыков, рисуя непримиримую «вражду» между Сидорычами, готовыми «отдать друг друга на съедение» и предать любой принцип не только ради корысти или наживы, но и ввиду отсутствия у них всяких исторических традиций, гражданских чувств и даже сословной общности. В этом отношении Салтыков был близок и к мнениям «Колокола», перекликаясь с характеристикой дворянства в программной статье Огарева «Ход судеб»[216]. Мрачная картина глуповского «веселья» с взаимным «плеваньем» и «оглоухами» была ответом сатирика на обострение внутренней борьбы между представителями разных направлений в дворянской идеологии. Особенно знаменательным в этом смысле было выступление славянофильской газеты «День», клеймившей «все образованные классы» в «невежестве», «равнодушии», «бессилии перед ложью», отсутствии «исторического сознания»[217].

За крайними формами словесного ожесточения, подчеркивал сатирик, скрывалось, однако, единство интересов, когда дело касалось управления народом. Исследование «патриархального характера отношений к Иванушкам» Салтыков направлял против славянофилов, обнажая истинное лицо «патриархальности». Философия «битья», то есть насилия и произвола, объединяет все партии дворянства: то, что у Сидорычей было проявлением патриархально-крепостнического инстинкта, «сыны» их, воспользовавшись европейским опытом, стремятся оправдать теорией. Ирония в адрес «юных доктринеров розги и кулака» метила, очевидно, в адрес либерально-западнической исторической школы, которую зло высмеивал в это время «Свисток». Реакционно-охранительный смысл доктрины «юных глуповцев» сатирик стремился, по-видимому, прояснить и упоминанием о глуповском Гегеле, имея а виду консервативный характер гегелевской системы. Эту сторону дела отмечал тогда и Чернышевский, именуя основателя школы Б. Н. Чичерина «мертвым схоластиком», доказывавшим «философскими построениями» историческую необходимость каждого предписания земской полиции… Потом историческая необходимость может обратиться у него и в разумность»[218]

Таким образом, Салтыков показал полную несостоятельность претензий «Сидорычей» на руководящее положение в общественно-политической жизни страны. В очерке «Глупов и глуповцы» Салтыков отказывается от тех иллюзий относительно дворянства, которые присутствовали еще в его газетных выступлениях 1861 г. (например, в статье «Где истинные интересы дворянства?», см. т. 5 наст. изд.). К вопросу о русском дворянстве Салтыков обращался неоднократно и впоследствии, в частности в рецензии 1870 г. на книгу А. Романовича-Славатинского «Дворянство в России от начала XVIII века до отмены крепостного права» (см. т. 9 наст. изд.). Рецензия эта может служить своего рода комментарием к ряду положении очерка «Глупов и глуповцы», изложенных «эзоповским» языком.

Удар-Ерыгин. — Образ этот персонифицирует в щедринской сатире грубый насильнический «аппарат» самодержавной власти (см. т. 3 наст. изд., стр. 540–541).

…на Сидорычей, которые происходят от коллежских асессоров… — Петровская «табель о рангах» открыла широкий доступ в ряды дворянства выходцам из других сословий, получавшим дворянское звание в результате продвижения по государственной службе. Чиновникам XIV–IX классов давалось личное дворянство, с VIII класса (коллежские асессоры) — потомственное.

Подобную же трактовку происхождения дворянства дал в «Колоколе» Н. П. Огарев: «Какая честь в том, что вас назвали дворянами, то есть царскими дворовыми людьми, иначе опричниками, а попросту сказать, чиновниками… Чем бы вас ни жаловали, жалованьем или поместьями, всё равно вы чиновники» («Ход судеб». — «Колокол», № 122–123 от 15 февраля 1862 г.).

Отличительные свойства сидорычевской политики заключаются… в совершенном отсутствии корпоративной связи… — В упомянутой выше рецензии на книгу А. Романовича-Славатинского Салтыков яснее выразил свою мысль о корпоративной, а тем самым и политической слабости русского дворянства. Он писал здесь: «Если процесс развития нашего дворянства нельзя признать процессом органическим, а скорее идущим применительно к пользам правительства, то это, конечно, не свидетельствует в пользу его корпоративной самостоятельности, но зато оставляет неприкосновенными пользы правительства…»

См. комедию «Нахлебник» И. С. Тургенева. — Запрещенная цензурой в 1848 г. комедия Тургенева была напечатана только в 1857 г. в № 3 «Современника» под названием «Чужой хлеб». Премьера состоялась в Москве 30 января 1862 г. Тропачев — помещик, «по природе грубоват и даже подловат». Карпачев (у Щедрина ошибочно «Кропачев») — его приживальщик, «очень глупый человек». Салтыков использует тургеневские образы, наделяя их новым общественным содержанием для иллюстрации политического пресмыкательства дворянства перед самодержавной властью.

…все полезли в историю, все подыскивают что-нибудь доблестное, но крестовых походов найти не могут. — Имеются в виду исторические разыскания помещичьих идеологов, санкционированные специальным правительственным указом, предписывавшим дворянству «сохранять преемственную память о своих подвигах на поле войны и на поприще гражданских заслуг». «А какие же это были заслуги…