я так жаден, индюк-то пригодился бы теперь!.. О, боже мой!»
Базиль между тем молодцом соскочил с дрожек; он был в щегольской красной рубахе, перевязанной на желудке золотым поясом, и в прежней бархатной своей поддевке. Яшенька бросился навстречу к нему.
— Какова тройка! нет, вы взгляните, какова тройка! — сказал Базиль, поздоровавшись с Яшенькой, — клянусь честью, один коренник тысячу рублей стоит… да еще и не отдам!
Он подвел Яшеньку к кореннику, с любовью потер последнему переносицу, вследствие чего тот кашлянул и чихнул вместе.
— Нет, да вы отгадайте, сколько мы минут к вам ехали? — спросил Базиль.
Яшенька молчал, но не мог воздержаться, чтоб не вздохнуть и не сказать про себя: «Вот это так жизнь!»
— Д-десять минут! — продолжал Базиль с расстановкой, — да по какой дороге!.. — ведь это, стало быть, по три минуты на версту! Вы поймите, что ж бы это было, если б на таких-то кониках, да по саше!
Базиль очень хорошо знал слово «шоссе», но, однажды навсегда почувствовав в себе призвание быть ямщиком, счел долгом усвоить себе и терминологию этого сословия.
— Да, по саше в пять минут бы доехали! — отозвался кучер Алеха, сидевший в пролетке на барском месте.
— Ну, Алеха, ты поезжай на конный двор, и смотри у меня, чтоб лошадям было хорошо! — сказал Базиль, — чтоб овес был «шастанный»*…понимаешь!
Тройка сделала круг по двору, и Базиль все время стоял в каком-то сладком самозабвении, не имея силы оторвать глаза от лошадей и постоянно то прищелкивая языком, то облизывая им губы.
— Милости просим в комнаты! — сказал Яшенька. Тут только Базиль заметил, что на Яшеньке поддевка.
— Ба! да вы тоже сделали себе костюм! — сказал он, — знаете ли, однако ж: я подозреваю, что вы славный малый и из вас выйдет прок!
Яшенька совершенно сконфузился от этой похвалы.
— Маменька меня ужасно как балует, — пролепетал он.
— Только знаете ли что? — продолжал Табуркин, — если вы хотите быть действительно лихим малым, то нельзя ли поменьше упоминать об маменьке… это страшно как отзывается старым архивом!
— Я… помилуйте, Василий Петрович… я очень рад… — отвечал Яшенька смущенный, и вдруг ни с того ни с сего прибавил: — А знаете ли, Василий Петрович, мы с вами сегодня отлично выпьем!
— Браво! вот это прекрасно! если вы будете продолжать вести себя таким образом, то, клянусь честью, вы будете моим другом! Кстати: сестра Мери велела вам кланяться и сказать, что физиономия ваша ей очень понравилась!
Не знаю, что было бы с Яшенькой при таком неожиданном признании, если бы в это время не вошла в комнату Наталья Павловна.
— А я думала, что Прасковья Семеновна сделает мне честь… и вместе с Марьей Петровной! — сказала она несколько сухо, потому что Табуркина приходилась внучатной племянницей статскому советнику Хламидину и на этом основании держала себя относительно соседей довольно строго.
— Maman поручила мне передать вам, многоуважаемая Наталья Павловна, что у нее мигрень… Вы знаете, что она еще в коронацию простудилась, бывши на бале у английского посланника, и с тех пор ужасно страдает.
— Да, эти дамы… с ними всегда ужаснейшая возня! Вы не поверите, почтеннейшая Наталья Павловна, сколько мне стоит трудов!.. клянусь честью, что зимой, — ведь вам известно, что по зимам мы живем в Москве, — я положительно не знаю, куда деваться от приглашений!
— Это должно быть очень приятно… однако ж, вы меня извините, я должна вас оставить; да вам и свободнее будет с Яшенькой, чем со мною.
Наталья Павловна вышла.
— Пойдемте ко мне в комнату, — сказал Яшенька, — мы с вами там покурим… вы, может быть, думаете, что маменька мне не позволяет курить, так ошибаетесь… маменька у меня прекраснейшая женщина, и я могу курить сколько хочу…
— Пойдемте… но я вас предупреждаю, что могу курить только тютюн…
— Гм… тютюн… так уж я, право, не знаю… Маменьке очень этот запах противен… еще намеднись кучера Митьку высекли за то, что он тютюн курил…
— Ну, в таком случае, мы пойдем в сад, а еще лучше на конюшню!
— Нет, уж лучше в саду… в конюшне еще как-нибудь заронишь, а в саду есть у нас такая беседочка… там мы покурим… и выпьем!
— Ну, и отлично! Я выпить люблю… да нельзя ли пенного? эти виноградные вина, по-моему, только жажду производят… Вы согласны со мной?
Пришли в сад, и Яшенька не утерпел, чтоб не похвастаться перед Базилем и домом и липками.
— Не правда ли, какой у нас отличный дом! — сказал он, — и как хорошо подстрижены липки! о, маменька у меня женщина с отличнейшим вкусом!
— Ну, об маменьке мы поговорим после, а теперь сходите-ка за вином… ах, жаль, что у меня нет с собой гривенника… Вчера последние с Алехой в питейный снес! — а то я непременно дал бы вам медных, и мы в складчину купили себе косушку вина!
— Помилуйте, зачем же… позвольте мне, Василии Петрович, на первый раз на свой счет вас угостить!
— Ну, валяй! я, брат, полюбил тебя, потому что ты славный малый! ты меня извини, что я тебе «ты» говорить буду… я без этого не могу!
Яшенька пошел за вином, но тут же рассудил, что операцию эту надобно совершать умненько. Поэтому он сначала пошел в дом, посмотреть, где маменька, и, узнавши, что она в своей комнате, заглянул к ней. Цель этой рекогносцировки заключалась в том, чтобы таким образом обделать дело, чтобы сама маменька предложила ему сходить в погреб. Очевидно, что в нем уже сразу обнаружилась замечательная наклонность к лукавству.
— Я надеюсь, милая маменька, — сказал он, — что вам угодно будет сделать распоряжение, чтобы обед был сегодня приличный!
— Ах, Яшенька, неужели я своего дела не знаю?
— Я совершенно уверен, милая маменька, что вам неугодно будет сконфузить меня перед моим товарищем, и пришел к вам единственно как искренно любящий вас сын…
— Ну, хорошо, хорошо, душечка… я знаю, что ты любишь меня… Ступай же, займи гостя…
— Я бы желал еще, бесценная маменька, чтобы у нас было за обедом вино, потому что спрашивал об этом Василия Петровича, и он отвечал, что выпьет с большим удовольствием…
— Ну что ж, сходи в погреб и выбери… только я бы тебе не советовала, друг мой, самому пить: для тебя это не здорово!
— Позвольте мне поблагодарить вас, милая маменька, за ваши родительские попечения обо мне, — сказал Яшенька, целуя у Натальи Павловны руку.
И действительно, он выбрал в погребе четыре бутылки вина, из которых две отдал Федьке отнести в дом, а другие две пронес под полой прямо в сад.
— Вы меня извините, Василий Петрович, — сказал он, — водки у нас нет; зато я принес рому… самого крепкого… знаете, соболевского?
И он поставил обе бутылки на стол.
— Я даже и принес под полой, — продолжал он, детски улыбаясь, — потому что этак как-то приятнее… наш кучер Митька всегда под полой водку носит, а так как вам угодно было изъявить желание, чтобы мы на сегодняшний день были ямщиками, то я…
— Браво! теперь, стало быть, надо только откупорить. Чем же, однако ж, мы откупорим?
Яшенька сконфузился, потому что идти в дом за штопором ему не хотелось, чтобы не возбудить подозрения.
— Я думал, что так… можно бы просто горлышко отбить: у нас в гусарах часто так делывали…
— Что ты, что ты? а посудина-то как же? Ведь за посудину, брат, на разгуляе крючок водки выпить дадут… Ах ты, Аким-простота!
— Так мы, Василий Петрович, пальцем-с…
— Вот это дельно! выпьем! и с этих пор чтоб было у нас все пополам!..
— Слушаю, ваше б-ла-городие! — отвечал Яшенька, представляя ямщика и выпивая прямо из бутылки.
— Отлично! из тебя будет прок! Только уж ты, сделай милость, матерью своей мне не надоедай… что ж ты не пьешь? ты гляди на меня, у меня вот уж целая половина бутылки… фю!
Но Яшенька хотя и немного еще выпил, однако ж сразу опьянел.
— Я кутила, — говорил он, — я, в-ваше б-лагородие, еще в гусарах был известен… я, коли раз сказал, что мы выпьем… и выпьем!
— Так нагруби же ты ей сейчас!
— Кому? матери-то?
— Ну да; конечно, ей.
— Что ж, и нагрублю! ты думаешь, что не нагрублю… сейчас пойду и нагрублю!
Но тут Яшенька онемел, вскочил с скамьи и быстро спрятал бутылку под поддевку. Дело в том, что на дорожке, ведущей в беседку, показалась Наталья Павловна, за которой Федька нес на подносе завтрак для молодых господ. Наталья Павловна, увидев помутившиеся глаза Яшеньки, который старался раскрывать их как можно более, сразу поняла, в чем дело.
— Ты пьян? — отрывисто сказала она, побледнев и пристально смотря в глаза сыну.
Яшенька молчал.
— Говори же: ты пьян? — приставала Наталья Павловна.
— Помилуйте, маменька… я ничего… я с Васильем Петровичем так разговариваю! — пролепетал Яшенька.
— Что ж, брат, на попятный двор, кажется! — подзыкнул Базиль, — ну, груби же!
— Я, маменька, вот как на вас смотрю! (Яшенька плюнул.) Я вас, маменька, знать не хочу.
Сказавши это, Яшенька опустился на скамью и горько заплакал.
— Лошадей господину Табуркину! — крикнула Наталья Павловна, — а с тобой, друг мой, я справлюсь!
V
Если б Наталья Павловна имела не столь мужественную натуру и менее резкие и деспотические наклонности, то могла бы из этого происшествия извлечь даже некоторую пользу для себя: известно, что человек, преступивший в первый раз, всего охотнее поддается раскаянию и что простое слово участия и ласки в таких случаях действует сильнее, нежели самые крутые и жесткие меры. Но Наталья Павловна не понимала и не могла понять это; ее прямой и узкий смысл говорил ей только, что Яшенька провинился и, следовательно, требует наказания за свою вину.
Действительно, было уже темно, когда он проснулся. Он увидел себя в своей комнате, на постели, сам не понимая, каким волшебством совершилась эта перемена. Голова его была тяжела и горяча, глаза горели, и нестерпимая жажда палила внутренности. Он встал с кровати и пошел к двери, но она была заперта снаружи. И тогда воскрес перед ним, во всей наготе, прошедший его день, и он внезапно очутился в положении человека, который накануне сделал подлость, проспал целую ночь и, проснувшись на другой день, сначала подумал, что все это скверный сон, но потом должен был убедиться, что подлость существует действительно и что как ни вертись,
