отдают друг друга на съедение, отнюдь не подозревая, что, ругаясь над соседом, они в то же время ругаются над самими собою и предают тот самый принцип, о падении которого вопиют, как о чем-то угрожающем кончиною мира.

«Кропаче! — говорит г. Тропачев, указывая на «нахлебника»[73], — обними его!» И надобно видеть, с каким ужасающим прожорством, с каким кривляньем и подплясываньем устремляется Кропачев на несчастного нахлебника с целью помять ему бока и этим невинным зрелищем позабавить своего мерзавца-амфитриона! Надобно видеть гнусное подмигиванье Тропачева, надобно слышать подлый его хохот, чтоб все объяснилось совершенно наглядно и осязательно!

Сидорычи должны сочувствовать Тропачеву. Древле они забавлялись медвежьими травлями и петушиными боями, но зрелище это постепенно надоело. Потребовалось зрелище, более острое, более уязвляющее: место медведей и петухов заступили Иванушки. Это было зрелище достаточно ужасное, чтоб удовлетворить кровожадности самой взыскательной, но глуповцы народ теплый и в веселостях своих не ограниченный. Им мало показалось Иванушек: посмотрим, сказали они, ка-ковы-то мы будем, если станем плевать в лицо друг другу и сами себе?

И с этих пор плеванье не умолкает; затрещины следуют за оглоухами, оглоухи за подзатыльниками. Каждый угощает чем бог послал, каждому воздается по делам его. Жизнь кипит, веселье не прерывается ни на минуту…

Надобно видеть глуповца вне его родного логовища, вне Глупова, чтобы понять, каким от него отдает тлением и смрадом. «Я глуповец, следовательно, я дурак необтесанный, следовательно, от меня пахнет!» — говорит вся его съежившаяся фигура.

— Vous êtes de Gloupoff, monsieur?[74] — спрашивают его.

— Oui-c, да-с, — бормочет сконфуженный Сидорыч, — désirez vous pas du champagne?[75]

И рад-радехонек, если предложение его принято, ибо тут представляется возможность предпринять целый ряд растленных рассказов о том, что Глупов — страна антропофагов, что в Глупове жить нельзя, что в Глупове не имеется образованного общества и проч.

— Да чего же смотрят Сидорычи, сии естественные представители глуповской цивилизации? — спрашивают его.

— Сидорычи? les Sydoritchs? — восклицает Сидорыч, заливаясь неистовым хохотом.

И тут следуют бесконечные рассказы о том, что пакостнее Сидорычей ничего свет не производил, что это народ гнусный, не имеющий никакого достоинства, не знакомый ни с какими науками, кроме «Правил игры в преферанс».

Кроме сознания, что они потомки коллежских асессоров («кичиться-то, брат, тут нечем, что твой прадедушка за столом тарелки подавал!» — урезонивают они друг друга), глуповцы имеют еще и то ничем не сокрушимое убеждение, что все они — курицыны дети. На этом зиждутся все их политические принципы, и это же служит краеугольным камнем их союза семейственного и гражданского.

— Я курицын сын: куда же мне с этакой рожей в люди лезть! — резонно говорит глуповец и, в силу этого рассуждения, держится больше своей берлоги, если же выходит из нее, то извиняется и потчует шампанским.

Сидорычу не может и на мысль прийти, чтоб кто-нибудь находил его не гнусным, а потому он и на однополчан своих взирает с той же точки зрения, с какой взирает и на самого себя. В этом есть логика, в этом есть высокая справедливость. Петр Сидорыч тогда-то целковый с чужого стола унес, Фома Сидорыч тогда-то Якова Сидорыча в пупок поцеловал, а у Якова Сидорыча был дядя, которому тогда-то на сидорычевской сходке в глаза наплевали, — скажите на милость, где же тут доблесть, где тут примеры возвышенных чувств? Сидорычи с жадностью подстерегают друг друга на поприще столь достохвальных подвигов, с щепетильною аккуратностью ведут им подробный счет и потом радостно поздравляют друг друга с праздником.

И после этого мечтать о какой-то корпоративной связи, мечтать о каком-то уважении, которым Сидорычи обязаны друг другу потому только, что они Сидорычи! И после этого толковать о сидорычевском величии!

Да позовите самого заклятого врага, посулите ему какую угодно награду за то, чтоб изобразил вам гнусность глуповскую, — никто, ей-богу, никто не устроит это так живо и осязательно, как сами глуповцы. Глуповцы из ёрничества умеют создавать художественную картину; они прилгут, прихвастнут даже, лишь бы краски ложились погуще, лишь бы никто и сомневаться не смел, что они действительно гнусны и растленны.

Согласен, что все это очень полезно, но вместе с тем, однако ж, и отвратительно.

Сидорычи сами начинают смекать это, и мало-помалу физиономии их принимают озабоченный вид. Все хочется как бы возвеличить себя, как бы дать почувствовать, что и мы, дескать, из пшеничной муки сделаны.

Чтоб достигнуть этого, они прежде всего стараются как-нибудь подправить историю. «У меня, — говорит один, — такой предок был, что однажды железную кочергу в узел связал — во какой!» — «А у меня, — перебивает другой, — дедушка, живши в Париже, в Глупов за солеными огурцами нарочных посылал!» — «А мой папаша, — вступается третий, — так тот на одну француженку целых три состояния хватил побоку!» Одним словом, все полезли в историю, все подыскивают что-нибудь доблестное, но крестовых походов найти не могут*.

Согласитесь, однако ж, что без крестовых походов нельзя. Крестовые походы представляли собой торжество известного принципа, и участие в них сопряжено было с немаловажными опасностями. Но какой принцип можно отыскать в связывании узлом кочерги и какую доблесть оказал знаменитый дедушка, посылавший из Парижа в Глупов за солеными огурцами? Ведь этих принципов и доблестей Иванушки могут вывалить целые пригоршни! «Ведь я, — скажет один, — и ездил гонцом-то в Глупов, когда Петр Сидорыч за огурцами посылали!» — «А я, — скажет другой, — и каждый день девятипудовые кули на себе таскаю, да не хвастаюсь!»

Понятно, следовательно, что исторические труды Сидорычей должны пропасть даром. Понятно также, что такое грустное обстоятельство должно огорчать глуповцев свыше всякой меры. Ну, как это, в самом деле, никуда-таки примкнуться нельзя! и кто это, черт, такую историю написал, в которой от первой страницы до последней все слышится «По улице мостовой», а собственно истории и не слыхать совсем!

«Обожжешься на молоке — будешь и на воду дуть», — говорит мудрая русская пословица. Следуя ей, и Сидорычи, обжегшись на истории, начали было изыскивать другие средства к своему возвеличению. «Уж если наша история подгуляла, — говорят они, — то по крайней мере будем вести себя прилично в настоящем: будем уважать друг друга, перестанем паясничать, удивим Европу своею учтивостью!»

И ведь совсем было дело это у них сладилось, да злодей Кропаче́, как на смех, всю штуку испортил. Случилось это очень просто. Попросил у него, во время сидорычевской сходки, Тропачев табачку, и даже по имени и отчеству назвал. Но, видно, на Кропаче еще не обсох вчерашний глуповский пот: услышав голос своего командира, он так щелкнул по табакерке, такую уморительную рожу скорчил, что Тропачев не выдержал.

— А какой у тебя табак? — спросил он.

— Сампантре*! — отвечал Кропаче́, неистово вращая белками глаз.

Этого было достаточно, чтоб рассеять все козни Сидорычей. Видя нелепое рыло своего однополчанина, они разом припомнили те сладкие, бывалые минуты, когда и в голову никому не приходило думать о каких-то корпоративных интересах… И поднялся у них тут стук и визг, и полились реки очищенной…

— А ну-тко, Кропаче́, вприсядку!

— А ну-тко, Кропаче́, в обмочку!

— Наяривай, Кропаче́! обжигай!

И долго потом качал головой Обер-Сидорыч, взирая па потехи своих собратий, и долго повторял он унылым голосом:*

— А как было хорошо пошло поначалу!*

Тем и кончились сидорычевские поиски за корпоративным единством.

Поговорив о бесцеремонности сидорычевской, перейдем к сидорычевской же патриархальности.*

Принято за правило ставить Сидорычам эту патриархальность в великую заслугу. «Вот, — говорят панегиристы, — каковы эти люди, что, даже при всей возможности сделаться хищными зверьми, не сделались ими, но были Иванушкам заместо отцов родных!» И в подкрепление своих панегириков приводят примеры кротости действительно беспримерной. «Вот тогда-то, говорят, ты тарелку разбил, а я не отправил тебя в часть, а наказал дома; тогда-то ты громко разговаривал в лакейской в то время, как мы кушали, но я не отодрал тебя, как распротоканалью, а легонько оттаскал за волосы». Факты, без сомнения, убедительные, но не будем увлекаться и анализируем их в подробности.

Не подлежит спору, что не все Сидорычи обращались в полицию, что иные и впрямь предпочитали наказывать дома. Но это доказательство тогда только было бы бесподобно, если б Иванушки согласились подкрепить его засвидетельствованием, что им от того было легче и что дома они чувствовали особенную приятность. Однако ж добиться этого признания трудно, во-первых, по многочисленности Иванушек и, во-вторых, по чрезвычайному разнообразию их вкусов. Кто знает? может быть, даже у них сохранились об этом предмете воспоминания… весьма горестные?

Но допустим невозможное, допустим, что Иванушки, вопреки интересам спины, в один голос признают Сидорычей патриархами. Необходимо еще убедиться в том, какие побуждения заставляли их быть патриархами, и можно ли вменить им этот факт в действительную заслугу.

— Во-первых, я полагаю, что Сидорычи если и были патриархами, то были ими именно вследствие совершенного отсутствия корпоративного смысла. Патриарх бьет, но в то же время проливает слезы; патриарх таскает за волосы, но в то же время верует, что в нем это любви действо таким образом проявляется. У Сидорычей не то. Сидорычи просто являются патриархами потому только, что даже сечение не умеют подчинить известной регламентации. Между ними не выискалось достаточно крепкой личности, которая взяла бы на себя труд разъяснить истинные начала глуповской цивилизации, и на основании этих начал составить «Краткое руководство для деятельных отношений к Иванушкам». Но будьте уверены, что если бы между ними явился своего рода Гегель, который взялся бы все эти сидорычевские воззрения привести в систему*, то и они убедились бы, что патриархальность только мешает и что можно бить и больнее и действительнее, не выходя из рамок законности и даже не оскорбляя общественных приличий. Что доктрина подобного содержания могла бы найти доступ в Глупов и даже укорениться в нем, в этом я убеждаюсь, взирая на тех юных сынов его, которые, возвратясь из-за границы, изумляют мир хорошими манерами. Между ними уже есть связь, между ними существует молчаливое согласие, в них уже слышится присутствие внутреннего голоса, который постоянно твердит им: «Не ори, не ругайся как оглашенный, не тычь руками зря вперед, но пропекай с сознанием и постепенно, ни на минуту не упуская из вида чувства собственного достоинства». Число юных глуповцев, постепенно увеличиваясь, достигло в последнее время громадных размеров, и я сам видел, как бледнели и терялись Иванушки при одном взгляде этих доктринеров розги и кулака*.

Во-вторых, я нахожу, что была еще другая, более тонкого свойства причина, заставлявшая Сидорычей придерживаться патриархальности.

Известно, что наши сидорычевские mamans в деле любви