бы то же самое, но приличнее и умнее; во-вторых, не страдало бы мое самолюбие. Но, с другой стороны, и князек прав: какое мне дело до всего этого — ведь я не ответственное лицо! Нет, он не прав, как тут ни вертись, а неловко; Шалимовы поднимают нос недаром. Такие люди, как я, должны смотреть в будущее, а как посмотришь туда, иногда голова закружится! Да, тяжкое переживаем мы время; страсть к верхушкам осталась прежняя, а средства достичь этих верхушек представляются сомнительные. Прежде, бывало, одного чего-нибудь держишься: если князь в силе, ну и хватаешься за него; нынче старое не вымерло, новое не народилось, а между тем и то и другое дышит. Умрет ли старое, народится ли новое, где будет сила? Интрига, интрига и интрига — вот властелин нашего времени! Улыбаешься налево какому-нибудь олимпийцу, который так, кажется, и застыл в своей олимпийской непромокаемости, а направо жмешь руку сорванцу мальчишке, который так и смотрит, как бы проглотить тебя! (Задумывается и ходит несколько минут в волненье по комнате.) Нет, да каково же существовать, каждую минуту ожидая, что вот-вот нахлынет какая-то чертова волна*, которая поглотит тебя! А покончить со всеми этими Кларами, Таракановыми и прочею зараженною ветошью… нет, мы слишком подлецы для этого! Князек сказал правду: та опасность отдаленная, а здесь грозит что-то близкое, почти страшное. Кто ж виноват, что в нас так живо чувство самосохранения? Не написать ли мне, однако ж, письмо к Кларе! уж если мириться, так мириться вполне! (Садится к письменному столу, пишет, потом читает.) «Мне передал маленький князь ваше милое приглашение, дорогая Клара, и я, конечно, расцеловал бы вашего Меркурия, если б он не был слишком похож на гнусного старца, над которым вы так мило посмеивались в те счастливые времена (помните ли вы их, ветреная, но милая Manon?), когда я удостоивался целовать ваши крошечные голенькие ножки…» (Прерывая чтение, в сторону.) Все лучше, как припомнишь старое: не покажет письма! (Продолжает.) «…и если бы я самого себя считал Юпитером. Мне тем приятнее было видеть, что милая Manon не забывает своего chevalier des Grieux*, что с некоторого времени я как будто бы нахожусь под опалой; надеюсь, однако ж, что достаточно будет самого короткого объяснения…» Ну, и так далее. (Кладет письмо в конверт и звонит.)
Входит лакей. Сергей! возьми это письмо и снеси к Кларе Федоровне; только отдай умненько: понимаешь?
Лакей. Будьте покойны.
Клаверов. А теперь дай мне вицмундир.
Слышен звонок в передней. Кого еще там черт принес?
Лакей уходит.
Сцена VIII
Те же и потом Нарукавников.
Клаверов. А! проси.
Нарукавников входит, одет в щегольском сюртуке.
Нарукавников. Я имею честь говорить с господином Клаверовым?
Клаверов. Да-с, с господином Клаверовым.
Нарукавников (подавая письмо). В таком случае позвольте вручить вам записку от князя Сергия Кирилыча Тараканова.
Клаверов (прочитав записку, несколько времени стоит в нерешительности, потом бросает письмо на стол; хладнокровно). Я должен сказать вам, господин Нарукавников, что у меня в настоящее время не имеется для вас вакансии.
Нарукавников. Однако ж князь удостоверил меня, что вакансия есть, и, следовательно, я обязан ему верить.
Клаверов. Я по совести должен вам сказать, что вам удобнее будет верить мне!
Нарукавников. Во всяком случае, я свое дело сделал, то есть вручил вам записку князя, и засим вам ближе известно, как поступить дальше. По совести, однако ж, я должен вам сказать, что буду иметь честь служить под вашим начальством.
Клаверов. Это очень любопытно!
Нарукавников. Напротив того, это очень просто, потому что я уж заплатил деньги за место.
Клаверов. Вы, конечно, господин Нарукавников, знаете, что это с вашем стороны большой риск говорить мне подобные вещи!
Нарукавников. Поверьте мне, господин Клаверов, что это вовсе не риск, а простое желание сократить время, необходимое для объяснений. Повторяю: место будет за мной, потому что я заплатил деньги, а мы, потомки откупщиков, не имеем привычки бросать деньги даром.
Клаверов. Если вы так уверены, то мне ничего не остается делать больше, как раскланяться с вами.
Нарукавников. Князь, вероятно, сегодня же лично повторит вам покорнейшую просьбу о моем определении. (Уходит.)
Сцена IX
Клаверов один (несколько минут ходит по комнате в чрезвычайном волнении).
Клаверов. Приятно получать такие щелчки по носу? а? приятно? И от кого? от женщины вольного обращения! Да, от нее, от нее, я не могу скрыть от себя, что от нее! Если б не она, я бы смешал с землей это откупщичье отродье, а теперь… Что же я буду делать теперь? куда я пойду? Если я серьезно вздумаю протестовать, что со мной будет? Ведь я дрянь, я сам выскочил в люди по милости женщин вольного обращения! Ведь это ни для кого не тайна! Ведь если теперь не суют мне этим в лицо, то именно потому, что я выскочил, а не застрял где-нибудь в трущобе! Куда же я денусь? Оставаться на высоте, но ведь не могу же я скрыть от себя, что я лакей, что я держусь именно потому, что я лакей! Раскаяться, съехать в трущобу — но ведь там уж давно простирают ко мне объятия милые друзья детства, которые с утра до вечера будут гнусить мне в уши: лакей, лакей и лакей! Нет, как ни трудно попасть в колею, а выскочить из нее еще труднее! И ведь какая змея! Другой хоть для вида, хоть из учтивости смягчил бы свои выражения, а этот… И главное, то обидно, что ведь достигнет, непременно достигнет, и что ни я и никто в мире не в силах этому помешать. Что ж, он прав! не все ли мы поступаем и поступали точь-в-точь таким же образом. В одном случае искательны, в другом благородны, в третьем нахальны — в сумме-то что, в сумме-то что? Ну, и он… воображаю я, каким он пролазом увивался около этой статс-вавилонянки, и, с другой стороны, какие жалкие убеждения развивал перед тупоумным старикашкой, и с какою благородною непоколебимостью их защищал! «Горячая голова, но честная душа!» — шамкал, я думаю, выживший из ума старик, любуясь своим protégé![122] Да, черта с два, честная душа! Он просто двойник наш, он просто такая же тень человеческая, как и все эти Набойкины, Бобыревы… Бобырев! то-то, воображаю, облизывался давеча, взирая на меня! «Вот-то, — чай, говорит себе, — счастливчик этот Клаверов!» (Ударяет себя по лбу, как бы озаренный внезапною мыслью.) Ба! Бобырев… Сонечка Мелипольская… какая мысль!
Занавес опускается.
Действие II
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
Бобырев.
Софья Александровн а, жена его 22-х лет, очень красивая женщина; сильно избалована провинцией.
Ольга Дмитриевна Мелипольская, 43-х лет, провинциальная grande dame[123], когда-то слыла красавицей, и потому сохранила об молодости самые приятные воспоминания. Мать весьма снисходительная.
Клаверов.
Набойкин.
Савва Семеныч Обтяжнов; 55 лет; откупщик, бывший друг дома Мелипольских, мужчина крепкого телосложения и совершенно беззастенчивый; говорит громко и хохочет во все горло.
Мсьё Апрянин } молодые люди, отлично одетые, отлично завитые; из тех, которые любят являться в семейные дома, чтоб там посидеть, поиграть цепочкой, помолчать и потом раскланяться. Мсьё Камаржинцев
Театр представляет гостиную в квартире Бобыревых; мебель и убранство средней руки и напоминает трактир. При открытии занавеса Софья Александровна и Ольга Дмитриевна сидят на диване в глубине сцены; подле Софьи Александровны Обтяжнов, подле Ольги Дмитриевны Набойкин, Апрянин и Камаржинцев расположились симметрически напротив дивана. Три часа дня. Между первым и вторым действиями прошел месяц.
Сцена I
Ольга Дмитриевна, Софья Александровна, Обтяжнов, Набойкин, Апрянин и Камаржинцев.
Обтяжнов. Уж вы мне поверьте, Софья Александровна, этой молодятине против пожилого и солидного мужчины далеко не выстоять! Потому что, хотя молодежь нынешняя и сечет, и рубит, и в полон берет, а в итоге все-таки выходит очень мало и ничего, между тем как человек солидный…
Софья Александровна. Как, например, вы?
Обтяжнов. А хоть бы и я. Вот я бы, например, вас, нашу кралечку, в кружевца да в блондочки закутал, да и сидел бы тут на скамеечке у ваших ножек… ей-богу, так. (Хохочет.) Обстановка-то вышла бы другая!
Набойкин. Вы это недурно придумали, Савва Семеныч!
Апрянин. Геркулес у ног Омфалы*; у Фельтена в окне прелестнейший эстамп на этот сюжет выставлен!
Софья Александровна. А вы бы хотели быть моим Геркулесом, мсьё Апрянин?
Апрянин конфузится и что-то мычит в ответ.
Камаржинцев. Геркулес совершил семь подвигов, Софья Александровна!..
Апрянин. Двенадцать, Камаржинцев!
Камаржннцев. Ах да, двенадцать! Семь — это семь чудес света!
Ольга Дмитриевна. А вы, messieurs, не можете совершить даже одного подвига: не можете достать ложу в «Дочь фараона»!
Набойкин (в сторону). На свои деньги — такой подвиг для них довольно труден!
Ольга Дмитриевна. В самом деле, messieurs, нынешняя молодежь ужасно как-то бессердечна стала. В мое время не нужно было напоминать, ни даже просить; в мое время достаточно было хорошенькой женщине дать маленький намек, и les messieurs[124] готовы были в огонь и в воду, чтоб сделать приятное. Не правда ли, Савва Семеныч? Вы помните, так бывало в наше время?
Набойкин. Ну, я полагаю, что Савва Семеныч охотнее обойдется без огня и воды!
Обтяжнов. Гм… пожалуй, что и так! Признаюсь, Ольга Дмитриевна, я больше по части букетов, уборов и комнатных украшений! От этого не сгоришь и не захлебнешься. (Хохочет.) Серьезно, Софья Александровна, вам угодно иметь сегодня ложу?
Софья Александровна. Да, достаньте.
Обтяжнов. Будет-с. (К Апрянину и Камаржинцеву.) По крайней мере, вы увидите, молодое поколение, как следует служить дамам! (Софье Александровне.) Позволите вместе с ложей прислать букет, belle dame?[125]
Софья Александровна (улыбаясь). Позволяю и это.
Обтяжнов. Ну вот и прекрасно. И ручку, стало быть, позволите поцеловать?
Софья Александровна. «Стало быть»! Фуй, мсьё Обтяжнов! Уж вы сейчас и платы требуете!
Обтяжнов. Ведь я вас этакую еще знавал, Софья Александровна! (Отмеривает рукой на аршин от полу.) Ну-с, впрочем, это когда-нибудь после. Я, Софья Александровна, никогда не отчаиваюсь. Одна очень миленькая барыня даже мужу на меня пожаловалась, — я и тут не пришел в отчаянье! (Хохочет.)
Софья Александровна. Вы можете быть уверены, что я не пожалуюсь.
Обтяжнов. И представьте себе, какой странный случай! Муж даже совсем не обиделся!
Камаржинцев. У Поля Феваля в последнем романе есть на этот счет прелестная страница!
Обтяжнов. На мой счет?
Апрянин. Нет-с, вообще, насчет мужей.
Набойкин. Вы не забывайте, однако, Савва Семеныч, что доверчивость мужей в этом случае очень плохой знак!
Обтяжнов. Ну да, разумеется, куда же нам с нашей простотой! Я ведь уж объявил почтенному обществу, что мы, старики, больше по части букетов, лож и комнатных украшений. Солидное, господа, солидное — вот наш девиз. А впрочем, Софья Александровна, ручку-то — уж позвольте…
Софья Александровна. Прежде заслужите.
Обтяжнов. Служить я готов. Как это вы сказали, господа: семь или двенадцать подвигов следует совершить?
Набойкин. Насчет этого мнения разделены: изыскания, которым следует
