Я тебе сказала, ma chère, что человек князя ушел.
Софья Александровна. Да ведь он не имеет права… в самом деле, что ж это такое? Maman! вы никогда ничего, кроме глупостей, не делаете!
Клаверов. Позвольте остановить вас, Софья Александровна: вы совершенно напрасно ссоритесь с Ольгой Дмитриевной! Конечно, я никогда не стану оправдывать князя: он поступил глупо, но ведь, с другой стороны, княгиня Тараканова, его мать, ни перед кем и не обязывалась произвести на свет умного сына… Но если вы в самом деле думаете, что князь не имел права сделать вам неучтивость, то очень ошибаетесь! Эти господа считают себя вправе делать все, что им придет в голову; да если рассудить хладнокровно, то и действительно имеют это право. Кто может противоречить им? Кто может им запретить делать что бы то ни было? Вы подумайте когда-нибудь об этом, Софья Александровна, хотя это такой страшный вопрос, от которого может закружиться любая голова! Скажите, ну что же вы сделаете? что сделаете и вы, и Ольга Дмитриевна, и даже ваш муж? Ведь как ни глуп князь, но он понимает отлично, что в его руках вся будущность вашего мужа, он знает наверное, что, прежде чем подумать с ним спорить, Николай Дмитрич пройдет через тысячи нравственных мук, через тысячи ножей! Тут даже не борьба, тут просто подлая уверенность в своей не могущей встретить противоречия силе! Ах! Софья Александровна! Софья Александровна! надобно пожить так, как я пожил между этими господами, чтобы понять, до какой глубины может дойти чувство ненависти и злобы! Мало того что оно может сделаться содержанием всей жизни человека, оно вместе с тем становится каким-то жгучим мучительным наслаждением, которое поддержит его силы, когда они начнут ослабевать, которое, быть может, источит капля по капле все его существование, но не даст ни на минуту забыться прежде, нежели жажда мести будет удовлетворена! О господа либералы, вам нечем хвалиться в этом отношении перед нами, бюрократами! мы не только сходимся с вами, но даже далеко вас превосходим!.. Вы подумайте только, что ведь мы сплелись с этими людьми, что вся наша жизнь в их руках, что мы можем дышать только под условием совершенной безгласности, что мы сами приняли это положение, что мы ни на минуту не можем выйти из-под гнета его! Ведь это самая чудовищная барщина, какую только может придумать воображение самое развращенное! Сколько тут есть причин для злобы, каких вам и не снилось, вам, поглядывающим на этот гнусный мир из вашего прекрасного далека!* (Смеется.) А впрочем, я, кажется, пустился в красноречие, и все по поводу букета! Букет этот вам положительно следует принять, Софья Александровна, и не по тем причинам, которые я сейчас высказал (надеюсь, что вы не приняли их серьезно), а просто потому, что вам следует смотреть на князя, как на глупого gros-papa, который в самом деле так восхитился вашим мужем, что счел нужным уделить часть этого восхищения и вам.
Софья Александровна. A Nicolas? вы думаете, что он примет это так легко?
Клаверов. Я уверен, что он взглянет на это маленькое происшествие с той же точки зрения, как и я. Поверьте, Софья Александровна, ни одной жизни недостанет, если мы будем волноваться всеми человеческими глупостями, которые вокруг нас и по поводу нас делаются. (Иронически.) Николай Дмитрич довольно благоразумен, чтоб понять это.
Ольга Дмитриевна. Я совершенно согласна с Петром Сергеичем. Я даже не нахожу ничего необыкновенного в поступке князя. Конечно, он где-нибудь тебя видел, и, как старик… что же тут может быть обидного?
Клаверов. Ну да, конечно… Вот видите ли, Софья Александровна! и maman совершенно со мной согласна.
Софья Александровна. Но с каким же лицом я буду сегодня сидеть в театре! Maman! ведь князь будет подле нашей ложи!
Ольга Дмитриевна. Что ж, это очень любезно с его стороны… Разумеется, этого не надо сказывать Николаю Дмитричу, хотя, быть может, это делается и для его же пользы…
Клаверов. Я уверен, что он поймет.
ОльгаДмитриевн а. Да, но вы знаете, условия света… надо все-таки делать возможное, чтоб, как говорят французы, sauver les apparences[141].
В передней раздается звонок.
Софья Александровна. Вот и он! (Бросает букет на диван.)
Клаверов. Софья Александровна! У меня сейчас блеснула мысль… я вас выручу!
Сцена VI
Те же, Бобырев и Свистиков (последний, увидев Клаверова, заметно конфузится и останавливается у дверей).
Бобырев. А вот и я! Ба! да ты здесь, Клаверов! (Жмет ему руку, жену целует в лоб, у Ольги Дмитриевны целует руку.) Ну-с, поздравьте меня с победой, mesdames! Лавры Геродота не давали спать Фукидиду* — так, кажется? — и Фукидид добился-таки своего! Я тоже несколько ночей сряду почти не спал, и тоже добился своего — c’est justice![142] Клаверов! всем этим я обязан тебе, я этого никогда не забуду! (Снова жмет ему руку.) Соня! я счастлив сегодня и потому целую тебя вторично! (Целует ее несколько раз сряду; Софья Александровна слегка отбивается.) Да где же Иван Михеич? (Оборачивается и видит Свистикова у дверей.) Иван Михеич! что это вы как будто застыдились! ползите к нам!
Свистиков приближается. Mesdames! это наш будущий благодетель, который даже ныше начал ряд своих благодеяний тем, что выдал мне за полмесяца жалованье вперед!
Клаверов (шутливо). А вот я произведу вам внезапную ревизию, Иван Михеич!
Свистиков. Это упаси бог-с!
Ольга Дмитриевна. Нет, нет, нет! мы принимаем Ивана Михеича под свое покровительство!
Свистиков. Да их превосходительство шутят-с, сударыня! С ихним добродетельным сердцем да такую учинить жестокость!
Клаверов. Ладно, вот я вас припугну! Да где это ты, Бобырев, шатался о сю пору! Ведь сегодня у тебя не могло быть работы!
Бобырев. А все ходил по канцелярии, и, веришь ли, хоть ничего не делал, а точно я десятки пудов на себе целое утро провозил!
Свистиков. Это уж у нас в канцеляриях особенная немочь такая есть, Николай Дмитрич, так канцелярскою и прозывается. Сидишь, кажется, сложа руки или ходишь от стола к столу «комман санте» спрашиваешь, а словно горы ворочаешь: во рту, это, пересохнет, даже спину всю расшибет!
Клаверов. Так вот чем вы занимаетесь? Будем знать.
Свистиков. Помилуйте, ваше превосходительство, будто вам и неизвестно! А уж начальнику, Николай Дмитрич, да особенно строгому, как тяжко, так это и вообразить трудно! Почнут, это, ходить, кричать, повелевать, — кажется, невелик труд, а преутомительный-с.
Клаверов. Вы, верно, по себе судите?
Свистиков. А как же-с. У меня тоже курьеры, сторожа… кричу-с!
Клаверов (Бобыреву). Ну что, как тебе понравился князь?
Бобырев. Mon cher! Я в восторге! Какая деликатность, и вместе с тем какой ум! Это просто прелестный человек!
Свистиков. Да-с, они у нас прелестные!
Клаверов. Вы, Иван Михеич, не забывайте, что говорят об вашем начальнике! (Бобыреву.) Стало быть, вы взаимно в восторге друг от друга, потому что князь целое утро расспрашивал меня об тебе, о твоем семейном положении, и даже узнав, что ты женат…
Софья Александровна (берет букет с дивана). Да, Nicolas, посмотри, какой прелестный букет прислал князь!
Бобырев. Князь? (Смущенным голосом.) По какому же случаю?
Клаверов. Да просто, любезный друг, потому, что я ему сказал, что ты женат и — pardon, Софья Александровна! — что у тебя жена красавица!
Бобырев. Помилуй, Клаверов! зачем же тебе было говорить князю о моих семейных делах? какое ему до этого дело?
Клаверов. Ах, боже! ну да просто пришлось к слову! Да уж ты не обижаешься ли? Неужели ты не хочешь понять, что князь хотел этим сделать galanterie[143] тебе самому?
Софья Александровна. Я, Nicolas, хотела отослать букет, да человек князя ушел так скоро, что мы не успели вернуть его.
Бобырев вращает кругом изумленными глазами. Какой ты смешной, Nicolas! как ты странно смотришь! Если хочешь, я сейчас же отошлю букет назад!
Бобырев. Нет, нет… так ты думаешь, Клаверов, что букет следует принять?
Клаверов. Еще бы! Конечно, князь, для своих лет, поступил немного ветрено, но ведь нельзя же строго взыскивать с старика!
Бобырев. Букет… незнакомой женщине…
Ольга Дмитриевна. Да ведь нельзя же строго взыскивать с старика!
Клаверов. Mon cher! ты вспомни, что он тебе в отцы годится! Ведь ты сам давеча видел, с какою любезностью он принял тебя!
Софья Александровна. Nicolas! я заплачу, если ты не перестанешь!
Клаверов. А я кстати и ложу на сегодняшний спектакль привез. Таким образом, день твоего торжества будет праздником и для Софьи Александровны.
Бобырев. Ну да! и прекрасно! Стало быть, мы сегодня в театре, и жена с букетом… от князя!
Софья Александровна. Ах, Nicolas, как ты глупо смотришь!
Бобырев. Ну да! так, следовательно, букет надо принять? Ну что ж — и примем, и в театр поедем: ведь ложа-то от тебя, Клаверов? Иван Михеич! понюхайте же букет!
Свистиков (приближаясь к Софье Александровне и нюхая). Пахнет-с!
Бобырев. Еще бы! Ну, так мы, значит, сегодня веселимся! Соня! ведь Иван Михеич сегодня у нас обедает, так не мешало бы, знаешь, распорядиться. Вы по части мадер или хересов, Иван Михеич?
Свистиков. Мы en gros-c;[144] по части целого прейскуранта!
Ольга Дмитриевна. У нас еще Савва Семеныч с Павлом Николаичем буду! обедать!
Софья Александровна. Ах, Савва Семеныч… я и забыла! ведь он тоже поехал за букетом!
Бобырев. Как, и он будет с букетом! стало быть, сегодня у нас решительно букетный день! Как это приятно!
Свистиков. Про Савву Семеныча можно выразиться, что они, как откупщик, всегда букет с собой носят!
Клаверов. Браво, Свистиков! Mesdames, Свистикову грош!
Бобырев. А ты, Клаверов, у нас обедаешь?
Клаверов. Не могу, меня пригласил князь, но я буду с вами в ложе.
Бобырев. Ну, в ложе так в ложе. А воля твоя, Софья Александровна, этот проклятый букет князя не выходит у меня из головы!
Клаверов. Я тебя решительно не понимаю, Бобырев!
Ольга Дмитриевна. Вы, Nicolas, просто ребенок!
Софья Александровна. Nicolas! я не знаю, что же тут было делать?
Свистиков. Уж не упорствуйте, Николай Дмитрич! Они ведь заплачут-с!
Бобырев. Стало быть, все находят, что это дело обыкновенное. Ну, если так, следовательно, и я должен… черт возьми, однако ж, не всегда приятно положение государственного человека en herbe![145]
Занавес опускается.
Действие III
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
Бобырев.
Софья Александровна.
Ольга Дмитриевна.
Клаверов.
Князь Тараканов.
Обтяжнов.
Набойкин.
Апрянин.
Камаржинцев.
Свистиков.
Декорация второго действия, только убранство лучше; прибавились бронза, фарфор и другие довольно дорогие безделицы. Между вторым и третьим действием прошел еще месяц; при поднятии занавеса бьет девять часов.
Сцена I
Бобырев (входит из внутренних комнат, потягиваясь). Фу! как устал! Только два месяца, как мы в Петербурге, а как много воды утекло: просто не узнаю ни себя, ни окружающих! Хорошо ли я сделал, что взбаламутился и бросил Семиозерск — вот вопрос, который часто приходит мне на мысль и который, надо сознаться, начал посещать меня довольно рано. С каждым днем Семиозерск кажется мне все более и более привлекательным, словно землею
