Лобастов. Да; это очень неприятно.
Гаврило Прокофьич. И добро бы еще были негоцианты как следует — ну, уж бог бы с ними! Я вам скажу даже, что в образованных государствах tiers état[181] великую роль играло… Так ведь нет же — всё почти раскольники, да и торговлею-то какою непристойною занимаются: тот краской торгует, тот рыбным товаром, просто даже прикоснуться совестно.
Лобастов (вздыхая). А впрочем, ведь это вам оттого так, Гаврило Прокофьич, кажется, что у вас на платье сукно уж тонко очень — вот и представляется все, что замараетесь. Эх, Гаврило Прокофьич! вот вы давеча и с родителем тоже крупненько поговорили, а ведь знаете, умри завтра дединька-то, бог весть еще кому перед кем кланяться-то придется… Я любя вас это говорю, молодой человек!
Гаврило Прокофьич. Вот еще! да он ничего ему не оставит, кроме той лавки, в которой он нынче торгует, да и в той-то только четвертую часть, а остальные три четверти брату Ивану.
Лобастов. Бог знает, сударь, бог знает… духовной-то вот и о сю пору нет!
Гаврило Прокофьич. Да; признаюсь, это черт знает как меня бесит! и придет же в голову такая нелепая фантазия, что после духовной сейчас ему и смерть. А знаете ли, ведь вы, пожалуй, правы, генерал; пожалуй, и в самом деле, без духовной умрет… (Вздрагивает.) Черт возьми! ведь тогда прескверная штука выйдет! этот дегтярник в состоянии и еще детей иметь, от него это станется!
Лобастов. Поверьте мне, Гаврило Прокофьич, он недаром женился… Он хоть и стар, да у молодых баб, знаете, жировые дети бывают!
Гаврило Прокофьич. Да хоть бы вы, генерал, с дедушкой поговорили: он вас слушается.
Лобастов. Нет, Гаврило Прокофьич, мое тут дело сторона. Да к тому же и обидели меня очень!
Гаврило Прокофьич. Помилуйте, генерал, какая же тут обида! Вы то возьмите, что вашей Елене Андревне почти тридцать, а мне и всего-то двадцать!
Лобастов. Так-то так-с, да ведь она у меня одно только и есть детище! рассудите сами, Гаврило Прокофьич, каково отцовскому-то сердцу смотреть, как единственное детище изнывает! Ведь она, можно сказать, ночи не спит! (Начинает ходить по комнате с усиленною поспешностью.) И добро бы еще бесприданница была!
Гаврило Прокофьич. Ну, это еще как-нибудь поправить можно… Только вы уж на старика-то подействуйте!
Лобастов (останавливаясь). Да вы не шутя это говорите, Гаврило Прокофьич?
Гаврило Прокофьич (в сторону). Вот навязалась, скверная девка! (Нерешительно.) Д-да-с, генерал, я к вам заеду поговорить об этом…
Лобастов. Ну, заезжай, заезжай, дорогой зятек, — вот Леночке-то радость будет! (На ухо ему.) У меня ведь тоже сотняжка тысяч за Леночкой-то найдется! Как же! не даром век изжили — батальоном, сударь, двадцать лет командовали, да каким еще: гарнизонным-с!
Гаврило Прокофьич (радостно). Неужели? Не выпить ли нам, генерал? (Подходит к закуске.) Господи! даже закуски порядочной подать не могут! грибы да рыжики да ветчина! эй, кто тут есть?
Является Мавра. Да позови ты лакея, варвары вы этакие! этак ты, пожалуй, и при гостях в гостиную вломишься! Возьми поднос да вели приготовить другую закуску — генеральскую, слышишь?
Мавра берет поднос и уходит; в это время двери растворяются настежь, и в них показывается большое и длинное кресло на колесах, подталкиваемое сзади двумя лакеями. На кресле, утопая в подушках, лежит или, правильнее, сидит с ногами Иван Прокофьич, старик сухой и слабый; одет в сюртук; на шее повязан белый галстух; волосы совершенно белые, зачесаны с таким расчетом, чтобы закрыть образовавшуюся посреди головы плешь; вид имеет Иван Прокофьич весьма сановитый и почтенный. Лакеи, подкатив кресло на средину комнаты, удаляются.
Сцена VIII
Те же, Иван Прокофьич, Живоедова и Доброзраков.
Лобастов. Почтеннейшему Ивану Прокофьевичу здравия и благоденствия желаем! Каково, сударь, спал, веселые ли сны во сне видел? (Садится подле кресел.)
Иван Прокофьич. Да чего, брат, только провалялся с боку на бок — какой уж тут сон!
Живоедова. Полно, сударь, на старости-то лет на себя
клепать; только разве с ночи привередничал, а то спал как спал, дай бог и молодому так выспаться. Гаврюшенька! хоть бы ты посмотрел, так ли мы дединьку-то одели?
Гаврило Прокофьич. Опять вы с своим «Гаврюшенькой»! Что, у вас язык-то отвалится сказать «Гаврило Прокофьич»? да вы сказывайте, отвалится или нет?
Живоедова (подумавши). Для че языку отвалиться?..
Гаврило Прокофьич. Ну, следственно… (Осматривая Ивана Прокофьича.) Господи! Галстух-то, белый-то галстух-то зачем вы ему навязали! ведь точно и невесть кто к вам едет… этакое невежество!
Иван Прокофьич. Ну, ну, не балуй, Гаврило! Не великого еще мы с тобой чина птицы… вспомни, что сказано: ему же честь — честь, ему же дань — дань… Стало быть, и в белом платке можем принять посланца от его сиятельства.
Гаврило Прокофьич. Да ведь над вами же потом Леонид Сергенч смеяться будет: эк, скажет, обрадовался!
Иван Прокофьич. Ну, и пущай смеется, а что подобает, то подобает.
Доброзраков. А что, Анна Петровна, видно, водочка-то «ау» сказала?
Живоедова. Кто ж это поднос снять велел?
Гаврило Прокофьич. Кто велел? я велел! вам бы только водку пить да закусывать!
Доброзраков. Эхма! а не худо бы выпить…
Гаврило Прокофьич. Вы бы лучше, Анна Петровна, распорядились, чтоб закуска приличная была, а то наложили рыжиков да ветчины — только один стыд с вами!
Иван Прокофьич (Живоедовой). Там, в подвале, на третьей-то полке, в самом углу, жестянка непочатая стоит…
Живоедова (вынимая из-под подушек связку ключей). Иду, батюшка, иду. (Уходит.)
Доброзраков. И мне, видно, за Анной Петровной по подвальной части. (Уходит.)
В средних дверях показывается Живновский, высокий старик с огромными усами и бакенбардами, в форменном, очень потасканном сюртуке.
Сцена IX
Те же и Живновский.
Живновский. Благодетелю Ивану Прокофьичу нижайше кланяюсь. Ваше превосходительство! Гаврило Прокофьич! (Кляняется всем.)
Иван Прокофьич. Откуда бог принес?
Живновский. А вот-с, был сегодня на вчерашнем пожарище-с…
Иван Прокофьич. Потух, что ли?
Живновский. Дымится, благодетель, дымится, — по этому-то случаю я и был. Распорядиться, знаете, некому, полицеймейстеришка дрянь; стоит тут, это, бочка с водой, а полицейские знай ковшиком огонь заливают… Ну, что тут бочка! Ну, я вас спрашиваю, что тут одна бочка! тут сотни бочек надобно! вот и пришлось за них работать! всю ночь провозились, да и утро так между пальцев ушло.
Иван Прокофьич. Ишь тебя нелегкая носит! словно тебе тысячи за это дают!
Живновский. Помилуйте, благодетель! ведь тут человечество погибает! нельзя же-с!
Иван Прокофьич. А я так думаю, что просто натура у тебя такая уж буйная, что пожар-то тебе заместо праздника! Ну, сказывай, стрекоза, где же ты еще шатался?
Живновский. Все на пожарище, дело не маленькое-с, надо было и тем и сем распорядиться… Сама княжна Анна Львовна мое усердие заметили!
Гаврило Прокофьич. Как, и княжна там была?
Живновский. Как же, и с Леонидом Сергеичем. Пожелали и о подробностях узнать: кто пострадал и как… ну, я им все это в живой картине представил… Да Леонид-то Сергеич к вам ведь едет.
Иван Прокофьич. Разве что-нибудь говорили?
Живновский. Говорили, благодетель, говорили. Как я, знаете, порассказал, что так, мол, и так, вдова, пятеро детей, с позволения сказать, лишь необходимое, по ночному времени, ношебное платье при себе сохранили, — так княжна тут же к Леониду Сергеичу обратилась: иль-фо, говорят, Razmakhnine… Вот я и поспешил благодетеля предупредить.
Гаврило Прокофьич (озабоченно). Деньги при вас, дединька?
Иван Прокофьич. А разве надо?
Гаврило Прокофьич. Нельзя, дединька, нельзя… как же можно! княжна делает вам честь…
Живновский. Там честь ли не честь ли, а всё деньги отдать придется — так, по-моему, уж лучше честью.
Иван Прокофьич (Лобастову). Как ты думаешь, Андрей Николаич, сколько?
Лобастов. Да четвертной, кажется бы, достаточно.
Гаврило Прокофьич. Что вы, что вы! да Леонид Сергеич и не возьмет! Нет уж, дединька, как вы хотите, а меньше сторублевой нельзя! Жертвовать так жертвовать! Посудите сами, у них только и надежды на вас!
Иван Прокофьич. То-то вот и есть, что часто уж очень надежду-то на нас полагают! Как и деньги-то припасать, не знаешь! Намеднись вот на приют: от князя полиция приезжала — нельзя, говорит, меньше тысячи, — ну, дал; через час места председатель чиновника присылает — тоже, говорит, на приют, — тоже дал; потом управляющий — ну, этот, спасибо, хоть сам приехал: я, говорит, на твой карман виды имею… тоже шутит!.. Много уж больно благодетелей-то развелось!
Гаврило Прокофьич. Да нет, вы, дединька, все прежнего своего сквалыжничества не забыли! Вы то подумайте, что князь вас в надворные советники представил! Ведь это и нынче почти дворянин, а прежде-то и весь дворянин был!
Иван Прокофьич. Меня, брат, с этим надворным советником уж давно измаяли; может, и ноги-то отнялись от него! Еще княжой предместник эту историю-то поднял: «Пожертвуй да пожертвуй, говорит, на общеполезное устройство!» Ну, и пожертвовал: в саду беседок на мои денежки настроили, чугунную решетку вывели — тысяч с сотню на ассигнации тогда мне это стоило! Ну, и прислали тогда признательность. Я к его превосходительству: «Так, мол, и так, говорю, что ж это за мода!» А он мне: «Ну, говорит, видно, еще жертвовать придется — давай, говорит, плавучий мост через реку строить!» Ну, нечего делать, позатянулся уж в это болото маленько, стал и мост строить — тоже с лишним сотню тысяч тут простроил!.. ну, и прислали медаль! Я опять было к нему, а он же, наругатель, надо мной смеется: «Рожна, говорит, что ли, тебе надобно? а ты, говорит, пир задавай…» Ну, не что станешь делать, и пир задал! Потом и опять пошли жертвы… (Возвышая голос.) Так мне эти жертвы-то вот где сидят! (Показывает на затылок.) Господи! хоть бы умереть-то надворным советником дали!
Лобастов. Нет, уж это не дай бог умереть, Иван Прокофьич.
Живновский. Это вы истинную правду, ваше превосходительство, сказали: перед смертью мы все именно ничтожество…
Глядит на всех, и на царей,*
В державу коим тесны миры,
Глядит на тучных богачей.
Что в злате и сребре кумиры…
(Задумывается и крутит усы.) О-о-ох!
Иван Прокофьич (Живновскому с досадой). Уж хоть бы ты не ругался! Обопьет, объест, да он же над тобой и наругается! Считал, что ли, ты мои деньги-то!
Живновский. Помилуйте, Иван Прокофьич, это фигура-с… так для воображения написано!
Иван Прокофьич. То-то фигура! Ты бы вот в моей коже-то посидел…
Гаврило Прокофьич. Да теперь, дединька, непременно дадут… теперь и давать-то больше нечего, все уж у вас есть.
Живновский. А вот я вас научу, благодетель, как это дело сделать. Вы, знаете, приготовьте деньги, да как он, знаете, начнет заикаться-то, а вы, как будто от своей от души: я, мол, уж и сам об сирых подумал, вот, мол, и деньги!
Гаврило Прокофьич. А и в самом деле, дединька; сделайте так… да уж сторублевую!
Живновский. Ведь с казны же потом, благодетель, возьмете, или вот в вино вассервейну[182] малую толику пустите,
