бы с ножки на ножку да утешался бы на нас глядя, как мы тутотка убиваемся… Черт ты этакой, чч-е-орт! Трофим Северьяныч! плюнь, сударь, ему в глаза!

Праздников приближается с полной готовностью.

Лобастов. Да перестань ты, Прокофий Иваныч! (Удерживает Праздникова, готового выполнить полученное приказание.)

Прокофий Иваныч. Ну, ин будет с тебя — я зла не помню! Анна Петровна! принеси бумажки да чернильный снаряд сюда!

Живоедова уходит.

Лобастов. Что ты еще хочешь делать?

Прокофий Иваныч. А мы вот заставим этого подлеца расписаться… Ведь он, пожалуй, тяжбу завтра заведет…

Живоедова приносит бумагу и чернила. (К Фурначеву.) Вот я как об тебе понимаю: или ты распишись, или я сейчас за полицией пошлю…

Лобастов (Фурначеву). Покорись, сударь!

Настасья Ивановна (мужу). Говорила я тебе: меньше об добродетели распространяйся — вот и вышло по-моему!

Прокофий Иваныч. Пиши!

Фурначеву приносят стул; он садится и пишет. «Я, нижепоименованный, дал сию подписку добровольно и непринужденно»… а ведь ты бы нас так и съел тут!.. пиши! «добровольно и непринужденно в том, что в ночи с двадцать восьмого на двадцать девятое марта ограбил я, посредством фальшивого ключа, достояние тестя моего, Ивана Прокофьича Размахнина, находившегося уже в мертвенном состоянии, и, в каковом гнусном поступке быв достаточно изобличен, приношу искреннее в том раскаянье и обещаюсь впредь таковых не замышлять…» Теперь подписывайся… Свидетели! подмахните и вы!

Лобастов и прочие поочередно подходят и подписываются. Ну, теперь все в порядке! Вон! Православные! расступитесь! дайте дорогу вору и грабителю статскому советнику господину Фурначеву!

Все расступаются. Семен Семеныч и Настасья Ивановна уходят.

Сцена XII

Те же, кроме Фурначевых.

Живоедова. Батюшка! заставь уж за себя бога молить!

Прокофий Иваныч. Что ж тебе надобно?

Живоедова (указывая на Понжперховского). Заставь, сударь, его жениться на мне…

Прокофий Иваныч (становясь перед Понжперховским). Что, выходец, попал в лужу! хочешь, дебошь сделаю, на поганке жениться заставлю?

Понжперховский (пожимая плечами). Помилуйте, Прокофий Иваныч, я не знаю, чего эта женщина хочет!.. Я, Прокофий Иваныч, гулять ходил…

Прокофий Иваныч. То-то, выходец! блудлив как кошка, труслив как заяц!.. ну, да ладно, деритесь промеж себя! (Обращается к присутствующим.) Эй, вы! Слушайте! теперича тятенька скончался, и я теперича всему законный наследник! (Бьет по билетам, лежащим на столе.) Все это мое! (Разводит руками.) И это мое, и это мое — все мое!

Живоедова (в сторону). Господи! вот как ожесточился человек!

Прокофий Иваныч. Дда, все мое! Гаврилка!

Гаврило Прокофьич подходит. Вставай ты завтра чуть свет и кати прямо к каменщику! Чтоб через неделю памятник был, да такой, чтобы в нос бросилось… с колоннами!

Живновский. Уж позвольте мне, Прокофий Иваныч, надпись сочинить…

Прокофий Иваныч. Сочиняй, брат! да ты смотри, изобрази там добродетели великие, да и что в надворные, мол, советники представлен был… А теперь пойдем, отдадим честь покойнику!

Живновский (к публике). Господа! представление кончилось! Добродетель… тьфу, бишь порок наказан, а добродетель… да где ж тут добродетель-то! (К Прокофью Иванычу.) Прокофий Иваныч! батюшка!

Занавес опускается.

Яшенька

За малыми исключениями, наши помещичьи усадьбы вылились в один общий, далеко не веселый тип. Чтобы представить себе такого рода усадьбу, нужно только вообразить голую и ровную местность, посреди которой одиноко возвышается небольшой пригорочек, кругленький и аккуратненький, как брюшко у тех крестьянских детей, которых чересчур откармливают толокном. По равнине местами буреют или зеленеют поля; местами, где-нибудь около плоскодонной лужи, совершенно фальшиво называемой прудом, ютятся невзрачные деревеньки; местами выползет из-за ржи тощий и как бы преждевременно оплешивевший лознячок; местами мелькнет в глаза ржавое болотце… и только. Вся проза деревенской жизни сосредотачивается тут, на этой плоской и грустной равнине, — и какая проза! Нет речки, которая самой унылой местности всегда сообщает что-то мягкое, смеющееся, нет рощицы, на свежей зелени которой с наслаждением отдыхают воспаленные от летнего зноя и пыли глаза проезжего… все голо, пусто и бедно! Совсем другое дело пригорочек. Там обыкновенно селится сам помещик, который в качестве дворянина, а равно и по врожденному благородству души, отнюдь не желает сидеть где-нибудь в яме, а ежемгновенно стремится выспрь. Живо воздвигаются там барские хоромы с мезонинами, бельведерами, антресолями и другими затеями, непротивными правилам ярославской архитектуры; быстро вырастает около них меньшая их братия: застольная, псарная, конюшня, сараи, погреба и другие хозяйственные принадлежности; по щучьему веленью разводятся сады, рассаживаются кругом березки и липки, вырывается пруд — и вот, на том самом месте, где гулял прежде один ветер, полагается закваска иной жизни, жизни иногда буйной и разгульной, иногда тихой и сосредоточенной. Что заставляет помещика селиться преимущественно на пригорочке, одно ли врожденное стремление выспрь или вместе с тем и другие, собственно хозяйственные побуждения, — решить трудно. Надо думать, однако ж, что благородство души играет тут преимущественную роль, ибо что касается до хозяйственных соображений, то опыт доказывает, что помещики, и с пригорочка и из ямы, с давних пор как-то неудачно действуют на этом поприще.

Такого точно рода была усадьба Натальи Павловны Агамоновой, с которою я имею намерение познакомить читателя. Точно так же, на бугорке, стоял ее серенький домик, из окон которого, по словам ее, открывался веселенький вид на ближайшие поля, засеянные озимым и яровым хлебами; точно так же был он выстроен по правилам ярославской архитектуры и столь же часто изрезан узенькими окнами; точно так же возвышался на нем бельведер, в котором зимой нельзя было ни минуты оставаться по причине холода, а летом по причине палящего круглый день солнца; точно так же в нижних оконечностях окон вставлены были цветные стеклышки, а на зеленых ставнях изображены урны и букеты, нарисованные с таким необыкновенным искусством, что соседние помещики постоянно принимали их за настоящие, подобно тому как некогда воробьи принимали за настоящие нарисованные Апеллесом плоды и прилетали клевать их; точно так же аккуратно и несколько форменно смотрел небольшой садик, разведенный у самого дома, обнесенный кругом зеленою решеткой и обсаженный липками; в нем в изобилии росли те же самые растения, которые с незапамятных времен сжились с почвою помещичьих садов, а именно: самбук, барская спесь, бураки и разноцветные колокольчики; даже затеи и околичности, которым так охотно предается помещик, не представляли ничего своеобразного и ограничивались тем, что липки были подстрижены: одни в виде елок, другие в виде огромных грибов, третьи в виде ваз, что дорожки были усыпаны тертым кирпичиком и что в конце главной аллеи выстроена была из акаций беседка, у входа в которую стоял гипсовый турок с трубкою в зубах.

Наталья Павловна в целом околотке известна как дама, которой пальца в рот не клади. Она шесть лет уж вдовеет, и вдовеет без малейшей тени подозрения насчет лакея Фомки или кучера Павлушки. Это тем более для нее тяжело, что она женщина еще не старая (всего каких-нибудь сорок лет!) и энергическая и темперамент имеет легко воспламеняющийся. Но так как она перед смертным одром своего друга Федора Михайлыча дала обет в чистоте провожать остальное время жизни и как, сверх того, она больше всего на свете любит простор, то если мысль о новом замужестве и представляется иногда ее воображению, то весьма ненадолго, и единственным последствием ее бывает сдержанный вздох, который по временам (однако все реже и реже) вылетает из ее груди. В манерах Натальи Павловны есть что-то мужественное, не терпящее ни противоречий, ни оправданий. Высокая и худая, она сложена как-то по-мужски, голос имеет резкий и повелительный, поступь твердую и взор светлый и проницательный. Ни одна дворовая девка не укроет от нее своей беременности, и если, паче чаянья, случается такой грех, то виновная скорее спешит с повинною, зная, что это все-таки лучшее средство смягчить гнев строгой госпожи. Приятно видеть, как она сама за всем присматривает, сама всем руководит и сама же творит суд и расправу, распределяя виновным: кому два, кому три тычка. Велемудрых иностранных очков она не носит и, будучи с детства поклонницей патриархального воззрения, с большою основательностью полагает, что ничто так не исправляет ленивых и не поощряет ретивых, как тычок, данный вовремя и с толком.

«Не нужно только зря рукам волю давать, — говорит она, развивая теорию тычков, — а то как не наказывать — наказывать надо!»

При Наталье Павловне живет сын ее Яков Федорыч, который, несмотря на свои двадцать пять лет, продолжает быть известным в околотке под именем Яшеньки.

Каплуны

Последнее сказание

Кастраты всё бранили

Меня за песнь мою

И жалобно твердили,

Что грубо я пою.

И нежно все запели;

Их дисканты неслись…

И, как кристаллы, трели

Так тонко в них лились…

Начиная говорить о каплунах, я ощущаю некоторую робость. Каплун птица нешуточная. Будучи досыта накормлен, он тихо курлыкает и чувствует себя совершенно довольным, — качество, как известно, слишком редко встречающееся в наше тревожное и тяжелое время. Отсюда всегдашняя ровность и ясность духа, отсюда — самоуверенная законченность видов и соображений, отсюда — текучесть и плавность речи, отсюда, наконец, — права на всеобщее уважение.

Каплун — консерватор по природе и даже несколько доктринер. Он любит именно тот порядок вещей, который посылает ему в рот катышки, и потому, со стороны доктрины, шагнул дальше самого доктора Панглосса, утверждавшего, что все идет к лучшему в наилучшем из миров. Каплун удостоверяет, что Панглосс оказал себя в этом случае петухом, а если и каплуном, то каплуном недавним, не позабывшим еще старых, петушиных проказ. Ибо, поучают каплуны, в прекраснейшем из миров не может быть движения к лучшему; в прекраснейшем из миров все так премудро устроено, что не для чего искать лучшего, да и негде его найти; в прекраснейшем из миров изготовляются удивительнейшие катышки и — венец создания — каша из грецких орехов, замысловато перемешанных с творогом.

Благонамеренность каплунов вошла в пословицу. Это и понятно, потому что им неоткуда взять неблагонамеренности. Неблагонамеренность предполагает страстность, а эта последняя горьким насилием судьбы подрезана у каплунов в самом источнике… Поэтому каплуны слывут самыми лучшими судьями и самыми безошибочными решителями судеб вселенной.

Несмотря, однако ж, на все эти положительные достоинства, каплуны, при неумеренном употреблении, делаются противными. Благонамеренность и постоянная невозмутимость души производят в них какое-то неприятное ожирение, от которого по временам делается тошно. Посему искусные кулинарные законодатели рекомендуют употреблять каплунов вперемежку с петухами, дабы не было унисона.

Каплуны-люди встречаются во всех слоях, на всех ступенях глуповского общества. Чтобы сделаться каплуном, нужно очень немного. Нужно выбрать идейку с булавочную головку, возлюбить ее, как самого себя, и затем с спокойною совестью мерить этим огромным масштабом все явления, проходящие перед глазами. Устроившись таким образом, каплун складывает лапки и спокойно ожидает, чтобы природа сама собой довершила блистательно начатое дело. Душевные силы невольно устремляются к готовому центру, который, как всесильный и притом брезгливый деспот, берет