— в фантастический космополитизм…»[114].
Салтыков ищет реалистического подхода к пониманию народности — вопросу давнему, но получившему новое значение в условиях демократического подъема второй половины 50-х годов. Главнейшим условием такого подхода является, по его мнению, необходимость осмыслить русскую народную жизнь исторически и отказаться тем самым от умозрительных представлений о ней. В этой связи Салтыков подвергает критике «идеальный» образ русского народа в патриархально-романтической утопии славянофилов. Критика эта представляет существенный интерес для идейной биографии писателя. В ней содержится первый публицистически изложенный набросок салтыковского взгляда на русскую народную жизнь (первый художественный набросок — в «Губернских очерках»). Главные положения этого взгляда или концепции Салтыков будет разрабатывать на протяжении всей последующей своей деятельности.
Основа концепции — демократизм; уже не в отвлеченно-гуманитарном аспекте «бедного человечества», как в 40-е годы, а исторически-конкретный, крестьянский, хотя и находящийся пока в его начальной стадии, поскольку представления Салтыкова о народной жизни еще лишены социально-исторической ясности и перспективы. Образ русского народа — «младенца-великана» — признается Салтыковым в это время «загадочным», многие проявления народной жизни — объятыми «мраком», хотя и начинающим «мало-помалу рассеиваться»[115]. Отсюда признание невозможности «делать какие-либо решительные заключения» о жизни русского народа и заглядывать в ее грядущее. «Будет ли она развиваться самобытно и своеобразно, — писал в это время Салтыков, — или подчинится законам развития, общим всем народам, — для нас это вопрос темный, хотя сознаемся, что последнее предположение кажется нам более основательным»[116]. Признание это имеет, возможно, в виду не только славянофилов, но и сторонников герценовского «русского социализма», с их верой в особые, самобытные исторические пути России, в особую роль крестьянской общины.
Исходя из убеждения, что для выработки общих «воззрений» на русскую жизнь время еще не настало, Салтыков, как сказано, выдвигает требование «монографического» исследования этой жизни. «Роль современного художника и ученого весьма скромна, — утверждает Салтыков, — эта роль почти монографическая, но такова потребность времени, и идти против нее значило бы впасть в ложь и преувеличение». Это и случилось, по мнению Салтыкова, с Гоголем, когда он перестал относиться к русской жизни «в качестве простого исследователя», и с Островским, когда, отойдя от изображения «истины жизни», он вознамерился сказать «новое слово, взятое не из жизни, а выдуманное самим автором». Хотя критикуемые произведения этих писателей не названы, нет сомнения, что в первом случае имеется в виду второй том «Мертвых душ» (появился в печати осенью 1855 г.) и «Выбранные места из переписки с друзьями» (1847), а во втором — комедия «Бедность не порок» (1854), написанная с «почвеннической» позиции группы «молодой редакции» «Москвитянина», идеологически враждебной Салтыкову.
Следуя провозглашенному им принципу смотреть на действительность «прямо», «без предубеждения», Салтыков строит свою концепцию русской жизни с реалистическим учетом не только ее положительных, но и отрицательных элементов. Но в трезвом восприятии враждебных писателю и отвергаемых им черт народного характера — пассивности, бессознательности, стихийности, фатализма и беспечности русского «авось» — еще не звучит, как впоследствии в «Истории одного города» и во множестве других произведений, трагическая нота, уже звучавшая в поэзии Некрасова. Салтыков еще оптимистичен, так как все отрицательные свойства народного характера с избытком объясняются им, с одной стороны, исторической молодостью русского народа, «находящегося еще в младенчестве», а с другой — «экономическими отношениями», то есть крепостным правом. Тем самым эти свойства признаются исторически преходящими, временными. Оптимистично поэтому и отношение Салтыкова к тому делу пробуждения народных сил, которое стоит на историческом череду русской жизни и которому служит «молодая» русская литература, идущая по пути Пушкина, Гоголя и их народного «пополнителя» Кольцова. «Весь ряд современных писателей, посвятивших свой труд плодотворной разработке явлений русской жизни, — есть ряд продолжателей дела Кольцова», — утверждает Салтыков, ставя тем самым свою собственную возобновляющуюся литературную деятельность в прямую преемственность с тем, что являлось, в его понимании, основой поэзии Кольцова, — с ее народностью, крестьянским демократизмом.
…одна принадлежит покойному Белинскому, а другая Валериану Майкову. — Статьи о Кольцове Белинского и Вал. Майкова были напечатаны: первая — в сборнике «Стихотворения Кольцова», изд. Н. Некрасовым и Н. Прокоповичем, СПб. 1846 (перепечатано в рецензируемом Салтыковым издания 1856 г.); вторая — в «Отечественных записках», 1847, №№ 11 и 12 (вошла в сборник — Вал. Майков. Критические опыты. 1845–1847, СПб. 1889 и 1891).
Он сделался чем-то вроде вопроса о трех знаменитых единствах. — Единства «времени», «действия» и «места» были основополагающими требованиями в драматургии классицизма. Вокруг вопроса об этих «единствах» в течение длительного времени сосредоточивались споры с классицистами представителей новых литературных направлений — романтизма и реализма.
В последнее время явилось драматическое представление, в котором изображается господин, помышляющий о введении между русскими крестьянами благотворительных хороводов и тому подобных нелепостей. — Имеется в виду комедия Константина Аксакова «Князь Луповицкий, или Приезд в деревню», напечатанная отдельным приложением к № 1 журнала «Русская беседа» за 1856 г. Пьеса проникнута славянофильской идеализацией крестьянства и его патриархальных отношений с помещиком.
Вслушайтесь в народную песню — там изображается, например, жена, которую бросил муж… — Эта характеристика относится к цитируемой Т. Филипповым, в названной выше статье его, песне «Взойди, взойди, солнце, не низко, высоко!» («Русская беседа», 1856, № 1, стр. 88).
…наивно мечтаем о возвращении времен Кошихинских — то есть времен допетровской Руси, описанных в известном сочинении XVII в. Григория Котошихина или Кошихина.
…новое слово, которое г. Островский усиливался сказать, новое слово, взятое не из жизни, а выдуманное самим автором. — Писателем, сказавшим в литературе «новое слово», считал Островского Аполлон Григорьев. В соответствии со своим идеалом патриархальной самобытности, критик усматривал это «новое слово» в идеализации писателем русского купечества и его быта. Впервые выражение «новое слово» было употреблено Ан. Григорьевым в стихотворении «Искусство и правда», написанном по случаю представления пьесы Островского «Бедность не порок» и напечатанном в «Москвитянине» (1854, № 4). Но полемика Салтыкова с Ап. Григорьевым ближайшим образом относится к статье критика «О комедиях Островского и их значении в литературе и на сцене» («Москвитянин», 1855, № 3). В борьбе 60-80-х годов с реакционными направлениями «почвенничества», позднего славянофильства и националистическими течениями в официальной идеологии Салтыков часто иронически пользовался выражением «новое слово».
При всем уважении к таланту г. Аксакова, нельзя не сознаться, что его великолепные картины природы как-то подавляют читателя… Это хаос, коли хотите, полный жизни, но все-таки не более как хаос. — Эти слова, относящиеся к «Семейной хронике» и другим сочинениям С. Т. Аксакова, были изъяты самим Салтыковым или редактором Катковым из текста статьи при печатании ее в «Русском вестнике».
Лучшим доказательством служат «Думы» Кольцова: что означают они, кроме немощного желания вывести мысль из той тесной сферы, в которую она заключена обстоятельствами? — Здесь, как и в оценке стихотворения «Размышление поселянина» (см. выше, стр. 20–21), Салтыков существенно (не во всем, однако) разошелся во мнениях с Белинским. Салтыков безоговорочно осуждает кольцовские «думы» за их «несамостоятельность и несостоятельность». Белинский же находил, что «почти во всех его думах есть поэзия и мысли и выражения». В «думах» Кольцова, пишет Белинский, есть две стороны: «вопрос» и «решение». «В первом отношении некоторые думы прекрасны… Но во втором отношении эти думы, естественно, не могут иметь никакого значения». И дальше Белинский приводит для иллюстрации те же стихи из «думы» «Неразгаданная истина», которые приводит и Салтыков. В послесловии к статье Салтыкова Катков, скрыто полемизируя с ним, встал на сторону Белинского в оценке кольцовских «дум» (см. В. Г. Белинский. Полн. собр. соч., т. IX, М. 1955, стр. 540, 538–539).
Сказание о странствии и путешествии по России, Молдавии, Турции и Святой Земле постриженника Святыя Горы Афонския Инока Парфения
Незаконченная статья-рецензия. При жизни Салтыкова не публиковалась. Впервые напечатана В. В. Гиппиусом по автографу в 1937 г., в составе т. 5 Полн. собр. соч., изд. 1933–1941 гг. Рукопись черновая, сильно правленная автором. В ней два слоя, образующих две редакции статьи. Главное отличие их друг от друга в том, что в более поздней редакции значительно шире развернуты критические характеристики «аскетических воззрений древней Руси», что обусловило необходимость дополнительного обращения к материалу древней русской письменности и к определенным фольклорным источникам, а именно к духовным стихам. Соответственно сокращены и ослаблены, по сравнению с первоначальной редакцией, общие одобрительные отзывы о записках Парфения. Другое существенное отличие — отсутствие во второй редакции критики западнического — «раздражительно-желчного» — воззрения на русскую народность, имеющейся в редакции первоначальной. К этому направлению Салтыков склонен был в некоторой мере относить и себя.
В основном корпусе настоящего издания печатается вторая редакция статьи. В разделе Из других редакций впервые полностью воспроизводится текст первоначального слоя рукописи. (В публикации 1937 г. приведено лишь несколько важнейших вариантов рукописного текста.)
Статья о «Сказании… инока Парфения» отражает один из начальных этапов работы Салтыкова по «исследованию» духовной жизни русского народа — его мировоззрения и психологии. Для характеристики идейных позиций писателя периода его вхождения в «большую литературу», периода «Губернских очерков», это такой же важный документ, как и несколько более ранняя статья «Стихотворения Кольцова» (см. выше).
«Сказание… инока Парфения», напечатанное в четырех книгах-частях в Москве первым изданием в 1855 г. и вторым в 1856 г., принадлежало к числу «обличительных» сочинений против «раскола». Автор «Сказания…», сын русских старообрядцев за границей, занимавший видное место в старообрядчестве, потом вышел из «раскола», через несколько лет постригся в монахи в одном из православных монастырей на Афоне, а затем перешел на постоянное жительство в Россию, где принял активное участие, в том числе и пером литератора, в борьбе с вероучением, которого прежде придерживался.
Принадлежа к числу «обличительных», «Сказание…» сильно, однако, отличалось от многих полемических сочинений против «раскола», написанных в грубо-осуждающей манере и узкобогословских по своему содержанию. Автор претендовал не только на углубленное объяснение «раскольничьих заблуждений», но в известной мере и на уяснение характера религиозных настроений народа (крестьянства). Освещение догматических вопросов заняло в «Сказании…» ограниченное место. Напротив того, автор пространно описывал духовные искания и быт, идейные искания и брожения как в среде православных крестьян, так и, особенно, в среде живших за границей и внутри России старообрядцев, то есть в той части русского народа, к которой в середине XIX в. проявлялся повышенный интерес у представителей различных течений общественной мысли, включая революционно-демократические круги.
Выход в свет «Сказания…» оказался заметным фактом в литературной жизни 50-х годов. Журнальные рецензии на сочинение опубликовали Н. Г. Чернышевский, С. М. Соловьев и Н. П. Гиляров-Платонов[117]. Интерес к «Сказанию…» сохранялся и в последующие годы. Записки инока Парфения привлекли, в частности, внимание Л. Н. Толстого и не только
