С. Лебедеву и К. С. Оберту. Отзыв Оберта неизвестен, Веселаго высказал свое мнение устно, а Лебедев 27 января 1863 г. направил Цеэ донесение, в котором писал:
«В большей части статьи под заглавием «Наша общественная жизнь», назначенной для «Современника», пытаются объяснить: что такое у нас благонамеренные, нигилисты и мальчишки. Под первыми разумеются консерваторы, под последними крайние, неверующие, самые красные. Вся эта речь, большею частию зигзагами, ведена к тому, чтобы указать, что нигилисты и мальчишки приобретают значение в обществе, потому что на них, как на вырастающую силу, начинают обращать внимание. И действительно, — оканчивает автор, — без настойчивых действий и требований нигилистов и мальчишек наше правительство не сделало бы никаких преобразований, необходимых для развития сил народных. По его словам выходит, что всеми нововведениями последнего времени мы обязаны нигилистам + мальчишкам. Так как эту последнюю мысль я предлагаю необходимым исключить вместе с другими отдельными мыслями и выражениями в 34 местах, сбоку отмеченных мною цифрами и окаймленных в тексте кавычками, то остальное за тем, не представляющее ничего резкого и грубого, можно бы дозволить печатать»[113].
Двадцать восьмого января Цеэ переслал отзывы цензоров министру внутренних дел П. А. Валуеву с запиской, в которой сообщалось: «Три цензора… полагают, что статья Щедрина «Наша общественная жизнь» могла бы быть дозволена со сделанными ими исключениями… Мнение их я вполне разделяю»[114].
Исключения, предложенные цензорами, относились, по-видимому, и к тем местам статьи, где речь шла об органе министерства внутренних дел «Северной почте». В надписи на письме Цеэ, датированной тем же 28 января. Валуев присоединился к мнению цензоров и Цеэ, «с присовокуплением, что если нет препятствия говорить о гг. Каткове, Краевском и Тургеневе, то также нет повода заслонять гг. редакторов „Северной почты”».
Но хотя, таким образом, обнародование статьи, с предложенными изъятиями текста, было санкционировано высшим руководством цензурного ведомства, она привлекла к себе, по выходе в свет, внимание наблюдавшего за журналом члена Совета по делам книгопечатания О. А. Пржецлавского. Касаясь ряда произведений, напечатанных в первой сдвоенной книжке возобновленного журнала, он писал:
«Не менее замечательною по тону и содержанию статьею толстого двухмесячного тома должно считать очерк «Наша общественная жизнь» (стр. 355–376). В нем упоминается о приостановлении «Современника» и мере этой мимоходом дается характеристика чистого произвола (стр. 359, 360). С этого как бы вступления вся статья принимает уже насмешливый тон и предметом этой насмешки и всякого рода острот избирается (кто бы мог подумать) — благонамеренный и хороший образ мыслей». «Что касается до нигилизма, — продолжал далее Пржецлавский, — то «Современник» отстаивает его и в настоящей статье, и в предыдущих — «Литературный кризис» и «Внутреннее обозрение»[115], представляя его одним истинным деятелем прогрессивности. Такой же апологии удостаивается от «Современника» и так называемое «мальчишество», и в этой апологии он заходит очень далеко, даже до угроз (стр. 374).
Замечательнейшие в этой статье места означены на стр. 359, 360, 361, 362, 363, 364, 365, 374, 375»[116].
Хотя цензурная корректура хроники неизвестна, можно, со значительной долей уверенности, восстановить ее доцензурный текст. В приведенном выше «мнении» цензора Лебедева содержится предложение исключить из статьи отдельные мысли и выражения в «34 местах», что соответствует примерно количеству расхождений (не считая явно стилистических), обнаруживаемых при сверке журнального текста с текстом корректуры.
Лебедев предложил исключить мысль о том, «что всеми нововведениями последнего времени мы обязаны нигилистам + мальчишкам». Салтыков заменил в С указанный текст, нами восстанавливаемый по корректуре (стр. 24, строки 2-20), следующим его вариантом:
Увы! Как ни мал успех, но источник его все-таки не столько в нас, благонамеренных, сколько в мальчишестве, в той неустанной силе, которую оно представляет. Из того, что практическое осуществление новых жизненных форм большою частью зависит от нас и производится нами, вовсе не следует, чтобы от нас же исходила и инициатива их . . . . . . . . . .
Итак, если мы видим, что жизнь сделала шаг вперед, если мы самих себя сознаем лучше и чище…
В «Современнике» отсутствует абзац о том, что трудность подвига не должна приводить мальчишество в отчаяние (стр. 24, строки 38–39). Несколько выше были выброшены упоминание о трагической судьбе революционера-«мальчишки»: «или иным способом погибает» (стр. 22, строка 6), а также слова о том, что мальчишка «лишается прав состояния и, что всего важнее, лишается права жаловаться» (стр. 22, строки 15–16).
Последовательно были сняты места, затрагивавшие действия и распоряжения власти, а также церковь и религию, например, текст от: «Я обязан быть веселым даже в то время» до: «последствие естественного хода вещей» (стр. 9, строки 2-14); слова: «и соорудили себе в Новгороде монумент… шутка!» (стр. 15, строки 26–27); вм. «с некоторою восторженностью, думая посредством гороха спасти свои грешные души» (стр. 18, строки 41–43) в «Современнике» читаем: «с охотою» и т. д. В фразе: «Это тем более желательно, что было бы вполне согласно и с постановлениями святых отцов, которые нигде не заповедали, чтобы пост продолжался восемь месяцев» (стр. 10, строка 5) — выброшенные цензором слова «святых отцов» были заменены словом «подлежащими». (Это изменение привело к несообразности — согласованию глагола «заповедали» не с «отцами церкви», а с «подлежащими постановлениями».)
Возможно, цензурное вмешательство побудило Салтыкова переработать текст о неминуемости «решительной ликвидации», заменив его новым, творческим вариантом — от слов «В чем же, собственно, дело?» до слов «наших собственных болей!» (стр. 23, строки 32–43). Приводим соответствующий вариант корректуры:
В самом деле, общий уровень жизни падает; формы, с которыми мы сжились, оказываются несостоятельными; чувствуется тяжесть какая-то; видится и сознается, что нет существа живого, которое могло бы сказать, что ему живется хорошо. Мы, благонамеренные, все это чувствуем, мы сознаемся даже, что нам не миновать решительной ликвидации, и в то же время помышляем о том только, как бы пооттянуть, да нельзя ли еще надуть, да, быть может, и так как-нибудь обойдется… Дальше канцелярского обмена чувств и канцелярской проволочки мы не можем идти, потому что воспитаны на обмане и проволочке.
Что касается сохранившегося в корректуре окончания статьи (см. раздел «Из других редакций»), названного в оглавлении ее «Некоторые наставления, извлеченные из житейской практики», и представляющего собою переработанную часть очерка «Каплуны», который вызвал в свое время замечания Н. Г. Чернышевского (см. т. 4 наст. изд., стр. 564 и след.), то оно, по-видимому, встретило возражения в редакции журнала и было снято Салтыковым еще до посылки корректуры в цензуру (см. стр. 580). Содержащиеся в отзыве Лебедева слова «оканчивает автор», в сопоставлении с местом статьи, к которому они относятся, не оставляют сомнений в том, что в цензуру были представлены либо вторая корректура статьи без последних гранок, либо третья корректура, в которой уже не было первоначального окончания.
В центре январско-февральской хроники — публицистическое исследование общественной реакции, с лета 1862 г. шедшей навстречу реакции правительственной.
Хроника изобилует эзоповскими формулами и образами, сгруппированными вокруг двух главных иносказательных понятии: 1) утвердившегося в официально-охранительной терминологии понятия «благонамеренный человек» — «патриот», сторонник существующего режима, а в иронической интерпретации Салтыкова — реакционер, враг прогресса; 2) извлеченных из реакционной печати кличек «нигилисты» и «мальчишки», что в расшифровке автора хроники означало — передовая молодежь, увлеченная идеями материализма и социализма, революционеры.
С помощью системы конкретно-бытовых и литературных примет писатель обозначил «благонамеренный» нравственно-политический комплекс, характерный для «героя» реакционного времени: нерасторжимое сочетание аморальной плотоядности с отсутствием «убеждений» и «недовольств». Салтыков впервые наметил здесь сатирические ситуации, которые позднее были развернуты им во многих произведениях — «Господа Молчалины», «Дети Москвы», «Недоконченные беседы» — и получили завершенное воплощение в «Современной идиллии».
Общественная реакция тяжело сказалась на состоянии литературы. Правительство обеспечило правым органам печати не только административное покровительство, но и прямую финансовую «поддержку». «Власть говорит, не умолкая; литература подкуплена ею; журналистика в руках камер-лакеев гласности», — определил ситуацию герценовский «Колокол»[117]. Эти события «совершенно подавили журналистику, — вспоминал Н. В. Шел-гунов. — Растерянность ее была до того велика, что писатели, казалось, вполне установившегося образа мыслей складывали свое либеральное знамя и переходили в издания, в которых они прежде считали бы за стыд работать»[118].
В подцензурной печати Салтыков сумел с наибольшей глубиной и смелостью исследовать характер и причины нравственного падения «кающейся русской литературы». Это падение определялось — по мысли автора хроники — логикой размежевания сил революционно-демократических и либерально-реформистских. Перекликаясь с Герценом, он заклеймил экс-либералов публицистики, которые вчера «надсаживали себе грудь, доказывая, что зерно всего лучшего таится исключительно в молодом поколении», а сегодня «за четвертак поют хвалебные гимны всему без различия и призывают кару небес» на передовую молодежь.
Подчеркнув, что определяющий «признак нашей благонамеренности» заключается в «ненависти к мальчишкам и нигилистам», автор хроники включился в спор о молодом поколении. В своих суждениях по этому поводу он оттолкнулся от романа Тургенева «Отцы и дети». В центре его критики оказался самый термин «нигилизм». По мнению Салтыкова (здесь он не расходился с общей позицией редакции «Современника»), Тургенев «оказал благонамеренным… услугу незабвенную», «пустив в ход» слово «нигилизм», которое стало синонимом любых морально отрицательных свойств и было использовано реакцией (подробнее об отношении Салтыкова к роману Тургенева см. т. 5 наст. изд. стр. 581–582). Впрочем, опираясь на образный материал тургеневского романа, Салтыков выходит за рамки отклика на конкретное произведение. «Отцы и дети» в сущности, служат ему отправной точкой для емких публицистических характеристик «людей сороковых годов» и «шестидесятников». Сопоставив революционное «мальчишество» с дворянскими либералами — идейно выветрившимися «бывшими друзьями Белинского и поклонниками Грановского», — в своей критике их эфемерного либерализма Салтыков сомкнулся с недавними выступлениями в «Современнике» Чернышевского («Полемические красоты», «Граф Кавур») и Добролюбова («Литературные мелочи прошлого года», «Что такое обломовщина?», многочисленные материалы «Свистка»).
Пафос январско-февральской хроники критика не случайно увидела в «заступничестве» за «молодое поколение»[119]. Либерально-охранительная печать единодушно утверждала, что молодежь, «увлеченная погибельными возгласами проповедников анархии»[120], «злым духом абсолютного отрицания»[121], не способна к «труду созидания» — к исторически плодотворным деяниям. Салтыков противопоставил этому утверждению мысль о том, что только в «мальчишестве» заключается «будущее России», Однако хроника (особенно в финале) отразила опыт, принесенный событиями лета — осени 1862 г., когда революционный авангард, не сомкнувшийся с массами, не защищенный обществом, был изолирован и разгромлен самодержавием. Отсюда — сложное объяснение того «нравственного распадения в современном человеке», анализу которого посвящалась вся статья. Современное общество, как следует из заключительных ее страниц, вынуждено «истрачивать все лучшие… силы» в балансировании между «благонамеренностью» и «мальчишеством», так как старое «начало» уже истощилось, а новое — оказалось еще недостаточным.
В январско-февральской книжке возобновленного «Современника», после правительственной его приостановки в июле
