автором его был близкий друг писателя Н. А. Благовещенский. Однако не исключено, что некролог Помяловского и является той изъятой из хроники заметкой, которой Салтыков сразу же откликнулся на его смерть и которую он поспешил напечатать отдельно в запаздывавшей (ценз. разр. — 19 сентября и 13 октября) сентябрьской книжке журнала. Для окончательного разрешения этого вопроса необходимы дополнительные данные.
В настоящем издании статья печатается по тексту «Современника» с устранением по корректурам цензурных купюр и изменении и с учетом авторской правки, сделанной до цензурного вмешательства (последняя не учтена в изд. 1933–1941).
По выходе в свет книжки журнала статья привлекла к себе внимание И. А. Гончарова, в то время члена Совета по делам книгопечатания. В отзыве, написанном 20 января 1864 г., наряду с общей характеристикой салтыковских хроник (см. выше стр. 564–565), он высказывает свои соображения и по поводу ноябрьской хроники:
«Так, например, в ноябрьской книжке, говоря об известной картине Ге «Тайная вечеря» и выразив сочувствие к ней, он <Салтыков> по поводу ее запутывается в лабиринте отвлеченностей, неясных мыслей, сравнений, вдруг переходит к какому-то геройству и ставит читателя в тупик, особенно на стр. 143 и 144, на которые я покорнейше прошу обратить внимание, как на образец темноты, которая должна ставить в большое затруднение цензора.
Далее он переходит к редактору газеты «День» и сначала как будто упрекает его в том, что он не находит честных деятелей в русском обществе, а вслед за тем сам задает обществу вопрос: «Что же в вас есть, мои милые?» (стр. 151) и здесь уже довольно ясно высказывает, какое именно общество страдает недостатком честности: общество старое, общество скопцов, ничего и никого в своей долговременной жизни не обсеменившее (стр. 156), что в этом обществе царствует пустота и мыслебоязнь и т. д. и т. д. (стр. 154 и 155). Затем речь обрывается, и следуют точки: ясно, что тут автора остановила цензура.
«Такое общество, — заключает автор, — не в состоянии выставить и одного честного человека». Потом следует неясный намек.
Кончает автор статью нападением на старую науку, давая понять, что она отжила и мало сделала пользы, и сатирическим очерком старого генерала, который старается доказать молодому человеку, что прогресс должен идти постепенно, и беспрестанно повторяет: «Ну нет, прыгать я не согласен».
Таково содержание и тон почти всех этих статей или сатирических импровизаций, исполненных желчи, придирок и чудовищных преувеличений и карикатур.
Относительно цензурных мер можно пожелать, чтобы места, где автор, как на стр. 154, 155 и 156, открыто, слишком резко, с преувеличением и, следовательно, несправедливо преследует все старое общество, поголовно обвиняя его в дряблости, корысти, нечестности, словом, негодности, пропускаемы в печать не были; этому же следовало бы подвергать и те прозрачные намеки, иносказания, в которых можно прочесть противный цензурным правилам смысл»[157].
Три случая цензурного вмешательства отметил в журнальном тексте сам Салтыков. В первом случае строкой точек было заменено толкование предательства Иуды как духовной драмы, в корне отличное от канонической интерпретации евангельского сюжета (стр. 153, строка 29 — стр. 154, строка 10). Во втором случае также строка точек заменила жизнеописания «естественного» и «искусственного» шалунов (стр. 163, строка 12 — стр. 170, строка 11). В третьем случае, вместо типичного для Салтыкова рассуждения о способах «затушить старый светильник и возжечь на место его новый» (от слов «Душеньки! — говорю я им…» до слов «…завладеть светильником…» — стр. 175, строка 43 — стр. 176, строка 16), имеющегося в корректуре, в «Современнике» напечатано: «Эта штучка… но нет, я вижу, что разговор этот делается крайне неприятным для моего цензора, и потому прекращаю его».
По-видимому, цензурой вычеркнуты: упоминание «свободы» среди чуждых толпе «стремлений», «мечтаний» и «предвидений» (стр. 150, строка 40), два абзаца «об освобождении человеческой личности», «которое предстоит совершить науке» (стр. 173, строки 10–16) и ряд других мест.
В журнальной публикации хроники отсутствует несколько важных в идейном отношении мест корректурного текста, удаление которых, однако, не может быть с уверенностью объяснено цензурным вмешательством и, по-видимому, было осуществлено самим Салтыковым. Так, после слов: «наиболее соответствует насущным потребностям общества» (стр. 151, строка 40) в корректуре было:
что мы, разъяснением известных терминов и представлений, помогаем ему скорее пережить тот спекулятивный период, в котором оно бесплодно тратит свои силы. Скажу откровенно, что если б я был начальником или управлял какою-нибудь отдельною частью, или даже частью отдельной части, то, ввиду упомянутой выше цели, допустил бы не только идеализм, но даже и аскетизм. Все это на пользу, все это способствует к украшению, хотя в сущности и невозможно отрицать, что самое последнее выеденное яйцо гораздо дороже и ценнее самого вкусного фрукта, предлагаемого аскетизмом.
Наряду с типом «шалуна» Салтыков предполагал, по-видимому, разработать сатирические типы «изящного мерзавца» и «мерзавца-забулдыги». Поэтому после слов: «милых шалунов» (стр. 152, строка 45) в корректуре было: «и изящных мерзавцев», а после: «развязными манерами» (стр. 154, строка 3) следовало:
Да и одних ли «изящных» мерзавцев? Не выделяет ли толпа еще «мерзавцев-забулдыг», которые самое лучшее дело, самую плодотворную мысль имеют талант опаскудить вонючими помоями своего скверного естества?
Однако в дальнейшем изложении был детально разработан именно собирательный тип «шалуна», чем, надо думать, и объясняются соответствующие вычерки.
В хронике обсуждаются остро волновавшие Салтыкова вопросы о значении в жизни общества передовых идеалов, о драматизме переживаемого Россией исторического момента, когда эти идеалы оказались недоступны граждански неразбуженным и неразвитым массам, а совершаемые во имя блага масс революционные подвиги не поддержаны ими.
Начальные страницы хроники посвящены картине Ге «Тайная вечеря»[158]. Евангельская легенда — предательство Христа Иудой на «тайной вечере», — по-своему прочтенная Ге, послужила Салтыкову поводом для размышлений о том, как трагично складывается судьба идейного вождя, «учителя» в условиях, когда он не понят «толпой» и даже «учениками». Глубокая пропасть разделяет воодушевленного высокими идеалами «учителя» и «толпу». Последняя вся во власти повседневных забот и узко эгоистических побуждений, не выходящих за рамки чисто материальных потребностей. Условиями вековой неволи масса отторгнута от глубоких духовных интересов и занята добыванием хлеба насущного. Именно это, рассуждал Салтыков, и заставляет «толпу» или отдельных ее представителей идти на отступничество, отвернуться от мира идей и устремлений «учителя» и тем самым как бы «предать» его. «Толпа» идет за «учителем», преследуя свои узкие интересы, и отступается от него, как только начинается подъем к другим, более высоким целям. Из-за духовной неразвитости масса не способна пока еще воспринять их. Неизбежное еще по обстоятельствам жизни отступничество «толпы» объясняет неизбежность и необходимость подвига «учителя», жертвующего жизнью ради утверждения и распространения идеала. Конкретно-историческим фоном всех этих сложных раздумий является драма, пережитая передовыми общественными деятелями в связи с крахом революционной ситуации. Чернышевский и другие «революционеры 61 года» (Ленин) были преданы не только Всеволодом Костомаровым. Их не поддержало тогда «общество», «толпа».
Главное достоинство «Тайной вечери» Салтыков видит в отсутствии «всяких преувеличений», иначе говоря, в реализме, в простоте, естественности, ясности мысли художника, в умении избежать украшательств, «приторно-казенных эффектов», наконец, мистического настроения и элементов «чудесного». Это и позволяет художнику в библейской легенде раскрыть прежде всего «смысл такого громадного явления», как подвиг самопожертвования ради высокого общественного идеала, донести до зрителя суть «таинства» как приобщения к миру больших идей, к мысли о необходимости «геройства» (синоним революционного подвига и борьбы за «общую гармонию», вполне оправданных при «ненормальном» состоянии «самой общественной комбинации», то есть в условиях несправедливого социального строя).
Картина Ге именно потому и действует «на толпу освежительно», что вводит ее в мир идеальных понятий, побуждает размышлять над такими отвлеченными категориями, именуемыми пока толпой «призраками», как «свобода», «убеждения», «мечтания», «предвидения», задуматься над смыслом таких огромных социально-психологических явлений, как «подвиг», «геройство», и такого позорно-отрицательного общественного акта, как предательство, измена своему кругу, прежним убеждениям. И если «толпа» начинает чувствовать себя «малодушною и виноватою» перед идейными руководителями, следовательно, в ней начинает пробуждаться сознание своей общественной неполноценности. Салтыков подводит читателя к мысли, что «при известных условиях», а именно при условии выхода масс из состояния пассивности, неподвижности и социальной неразвитости, они способны постичь ту истину, что «смысл подвига самого высокого заключается в его преемственности и повторяемости», то есть в непрерывности усилий завоевать лучшее будущее, в установлении живых традиций между революционными подвигами «вчера совершившимися», и сегодняшней борьбой.
Возникающая в хронике тема «шалунов» находится в тесной связи с предшествующими размышлениями Салтыкова о роли «руководящих» идеалов в обществе. Сатирическое обозначение «шалуны» возникло у автора обозрения в полемике с И. С. Аксаковым, который с горечью писал о низком нравственном и гражданском уровне современного общества, о трагедии социального бессилия «молодого поколения» («День», 1863, №№ 39 и 40). Салтыковские «шалуны» — это широкое типологическое обобщение («целая система», «целая каста») моральных, социальных, психологических качеств большой общественной группы. Подчеркнув, что «тип «шалуна» не новый» и «не оригинальный русский», Салтыков связывает возникновение его с эпохами политических кризисов, «разложения». Салтыков подробно исследует групповой портрет «шалуна» современности в двух его определениях — «естественный шалун» и «искусственный». Он прослеживает историю формирования этого типа и те социально-нравственные оттенки, которые в нем возникают в разные периоды жизни («в молодости» и «по мере возрастания») и в различных жизненных обстоятельствах. Говоря об объективной неизбежности появления «шалунов» при определенных исторических условиях, Салтыков утверждает, что столь же неизбежна их социальная пестрота (это и «сыновья известных родителей», дворян, и «из простых» и «даже из кутейников», то есть из разночинцев), поскольку процесс «разложения» охватил все слои общества.
Эта сложная дифференциация с выделением видовых особенностей «шалунов» обогащает представление о родовых, общетипологических их признаках, среди которых наиболее характерными оказываются «пустота» и «мыслебоязнь», отсутствие убеждений и идеалов, своекорыстие, грубый гедонизм и плотоядность.
Собирательный тип «шалунов» получил дальнейшее творческое развитие в образах «легковесных», «хищников» («Признаки времени») и «ташкентцев» («Господа ташкентцы») в направлении все более углубляющейся сатирической социально-политической характеристики[159].
В последних разделах хроники Салтыков рисует другой собирательный портрет — «детей». «Дети» — это широкие круги демократической интеллигенции, в том числе и передовая студенческая молодежь. Самый термин, по-видимому, ассоциируется со спорами вокруг тургеневского романа «Отцы и дети».
В связи с этим образом поднимается вопрос о наиболее приемлемой в условиях спада общественной активности тактике социального поведения людей, преданных социалистическим идеалам, о формах и способах практического воздействия на инертную массу, зараженную предрассудками.
Салтыков осуждает «детей» за пассивность в завоевании выгодных для демократии идеологических позиций, за отрыв от реальных запросов и практических нужд «толпы», за презрительное отношение к будничным, повседневным формам пропаганды нового учения.
«Дети», так же как и «шалуны», — емкое типологическое обобщение. Оно вбирает в себя, например, черты политического
