произнесенной им в состоянии крайнего консервативного экстаза, является следующее свидетельство кн. Мещерского: «<…> старый, николаевского времени, вельможа, князь Долгорукий, ужасно сердился на затеи Валуева: создавать какое-то земство. Он восклицал с негодованием: qu’est ce qu’ils ont avec leur semska — не желая даже знать, как это революционерное слово произносится!» (кн. В. П. Мещерский. Мои воспоминания, ч. I, СПб. 1897, стр. 291).
Затем остался Рудин, который, подобрав небольшую шайку «верных», на скорую руку устроил комитет общественного спасения и в полном его составе отправился агитировать страну в тот край, где помпадурствовал Петька Толстолобов. — В данном случае, как и в ряде других салтыковских произведений, имя Рудина дано с намеком на М. А. Бакунина, поскольку современникам было известно, что в формировании образа тургеневского героя определенную роль сыграли впечатления писателя от фигуры знаменитого революционера-анархиста. Упоминание Комитета общественного спасения — руководящего грозного органа якобинской диктатуры (1793–1795) — знак решительности и беспощадности революционаризма М. А. Бакунина; упоминание поездки с целью «агитировать страну» — возможно, намек на участие Бакунина с «верными» единомышленниками (в том числе с сыном Герцена) в неудачной морской экспедиции Лапинского на пароходе «Ward Jackson», предпринятой для помощи польскому восстанию 1863 года и агитации крестьян в Северо-Западном крае России.
…уже успевшему погубить родственницу Райского. — Речь идет о Вере, героине романа Гончарова «Обрыв».
В Навозном… спасался Пустынник… Любил он в меру поесть и в меру же выпить, а еще более любил других угостить. — Хотя, как сказано выше, город Навозный связан в самом своем названии с впечатлениями Салтыкова от Пензы, образ Пустынника непосредственно восходит к Твери, а именно к епархиальному архиерею Филофею, епископу тверскому и кашинскому, с которым Салтыков был близко знаком в бытность тверским вице-губернатором (1860–1862). Рясофорный крепостник в политике, «преосвященный Филофей» был хлебосольным хозяином и вместе с тем светским бонвиваном и даже распутником в быту. О радушии, веселости, гастрономической тонкости приемов в Трехсвятском монастыре, загородной архиерейской резиденции, так же как и об артистическом монастырском пении, говорила «вся» Тверь. Салтыков не раз бывал на этих приемах. Впечатления сатирика от своеобразной личности тверского иерарха отразились, кроме комментируемого текста, в образе Пустынника же из очерка 1862 года «Наш губернский день» (см. т. 3 наст. изд.) и в не предназначавшейся для печати «детской сказке» 1880 года «Архиерейский насморк».
До зде — доселе, доныне (церковнослав.).
Свобода-с! несменяемость-с! — лозунги буржуазного демократизма (несменяемость судей и другого судебного персонала).
…песни пою — цензурное инословие: подразумеваются церковные песнопения.
…дух праздности, уныния и любоначалия… — слова из православной великопостной молитвы: «Господи и владыко живота моего!..»
«…из Пронска пишут: вчера наш помпадур, будучи на охоте, устроенной в честь его одним из подгородных землевладельцев, переломил пастуху ребро»… — Салтыков говорит здесь о преступлении, совершенном в августе 1873 года рязанским губернатором Болдаревым. Об этом факте рассказывает H. H. Кузнецов («Салтыков-Щедрин в воспоминаниях…», стр. 521).
Зиждитель
Впервые — ОЗ, 1874, № 4, стр. 429–451 (вып. в свет 17 апреля).
Рукописи и корректуры не сохранились.
В отдельном издании цикла 1879 года в текст рассказа был внесен ряд незначительных стилистических изменений и опущено имевшееся в первопечатной публикации рассуждение Быстрицына о нигилистах (см. стр. 208 после слов: «Это сословие нигилистов» до «— Итак, ты совершенно отвергаешь…»). Изъятие этого острого политического места из книги, издававшейся в крайне тяжелом, в цензурном отношении, 1879 году («страшном году», по определению Салтыкова) было, несомненно, предпринято не по творческим соображениям, а в качестве меры предосторожности против возможного преследования книги после ее выхода карательной цензурой. В настоящем издании рассуждение о нигилизме восстанавливается в основном тексте по первопечатной публикации «Отечественных записок».
«Зиждитель» написан вскоре после выхода в свет первого отдельного издания цикла, вероятно, в феврале — марте 1874 года. Салтыков высмеивает в рассказе «зиждительскую» деятельность губернских администраторов, осуществляемую чисто бюрократическим путем. Он показывает, что даже искренние намерения отдельных представителей власти улучшить народное благосостояние и поднять народную нравственность, если эти намерения проводятся методом административного своеволия, — по существу противонародны и означают на деле лишь произвол и насилие власти. Такая «зиждительская» деятельность — одна из форм правового беззакония, духом и делами которого проникнут весь режим самодержавной власти.
К сатире «Зиждитель» вдохновила Салтыкова фигура и деятельность пензенского губернатора А. А. Татищева, о котором писали в начале 70-х годов почти все газеты и журналы, в том числе и «Отеч. записки». В февральской книжке этого журнала за 1874 год «зиждительным» подвигам Татищева посвятил несколько страниц Н. К. Михайловский в своих «Литературных и журнальных заметках», а в апрельской, в той самой, в которой напечатан рассказ Салтыкова, к этой же теме еще раз обратился Н. Демерт в отделе «Наша общественная жизнь». Михайловский писал:
«В то время как Щедрин и кн. Мещерский[236] штудируют, каждый с своей точки зрения, деятельность помпадуров и градоначальников, нарождаются новые типы губернских администраторов, приводящие в восторг известную часть нашей печати. Такому восторгу предаются «Московские ведомости» в № 30-м, по поводу деятельности бывшего крестецкого предводителя дворянства, а ныне пензенского губернатора А. А. Татищева. Под самым непосредственным влиянием этого деятельного администратора, в Пензенской губернии составилось 1002 приговора о мерах против пьянства в кабаках, 94 — о совершенном уничтожении кабаков <…> Далее, под тем же непосредственным влиянием г. Татищева, 1992 селения общества, состоящие из 448 144 душ, еще в 1872 году разделили свои земли между домохозяевами на продолжительные сроки, так что в настоящее время остается лишь 33 277 душ, не поделивших общинных земель <…> Наконец, по мирским же приговорам и по увещанию того же губернатора, разными сельскими обществами приобретено для улучшения породы крестьянских лошадей около 500 жеребцов».
Все эти решения «мира» — и о приобретении жеребцов, и о разделе общинных земель — возникли, что особенно восторгало «Московские ведомости», с которыми полемизировал Михайловский, не вследствие распоряжений каких-то исправников, а потому, что губернатор «самолично объезжал около двух лет губернию, посещал волости, собирал сходки… Везде он беседовал с крестьянами, увещевал их составлять вышеупомянутые приговоры». «…Невольно возникает вопрос, — резюмировал свое отношение к «зиждительным» подвигам Татищева Михайловский, — что как каждый губернатор будет вводить свои principes во вверенной ему губернии этим способом? Один, не упуская, разумеется, из виду взыскания недоимок, побудит крестьян к коннозаводству, другой — к садоводству или разведению фруктовых деревьев. Один отдалит сроки переделов, а другой похерит общину совсем». «Во всяком случае, — заключал Михайловский, — радоваться такому своеобразному расширению губернаторской власти, кажется, нечего» (ОЗ, 1874, № 2, «Современное обозрение», стр. 343–345).
Статья Михайловского и приведенные в ней материалы послужили фактической и публицистической основой для художественно-сатирической разработки Салтыковым темы об «административном творчестве» высших царских чиновников, о том их «зиждительстве», которое «разом коверкает целый жизненный строй»[237]. Следует заметить при этом, что ни Михайловский, ни Салтыков не касались существа своих взглядов на общину, которые не совпадали[238], что и оговорено в «Зиждителе» словами Глумова: «Хороша ли сельская община, или дурна, препятствует ли она развитию производительности, или не препятствует — это вопрос спорный…» Но оба они были солидарны в деле очередного протеста с демократических позиций против административно-бюрократических методов «благодетельствования» масс.
За публикацию «Зиждителя» «Отеч. записки» получили цензурное предупреждение. Сохранился следующий отзыв Главного управления по делам печати:
«Очерк Н. Щедрина, под заглавием «Зиждитель», — памфлет, направленный на пензенского губернатора, д<ействитсльного> с<татского> с<оветника> Татищева. Правда, в очерке губерния не названа, самый уезд Крестецкий, в котором г. Татищев был предводителем дворянства, переименован в Чухломский, но только эти две ширмы и находятся в рассказе; во всем остальном рисуется не тип, а всем известное живое лицо, представленное лишь в умышленно карикатурном и пошлом виде; так, разведение им коров и телят заменено разведением свиней и поросят; далее, все меры его, одобренные правительством, как-то: старание поднять сельское благосостояние, ограничение пьянства и т. п., представлены в смешном и извращенном виде. Такая сатира не должна бы была являться на страницах журнала, уже давно отмеченного по его тенденциозному и предосудительному направлению» (цит. по кн.: В. Е. Евгеньев-Максимов. В тисках реакции, М. — Л. 1926, стр. 44).
Появление «Зиждителя» вызвало ряд отзывов в критике. «Новый очерк г. Щедрина «Зиждитель», — писал В. П. Буренин, — прибавляет нового «Помпадура» к галерее прежних. Это помпадур-хозяин, один из представителей административных организаторов самой последней формации. Любопытный и интересный тип этого организатора очерчен сатириком очень хорошо и, конечно, наряду с «Помпадуром борьбы», является наиболее живым и современным типом. <…> Этот очерк <…> выдается из ряда и принадлежит к числу наиболее удачных. <…> остается только удивляться, — заключал Буренин свой обзор очерка, — гибкости и мастерству, с. какими сатирик умеет владеть своими средствами, и ловкости, с какою он прилагает их к очень щекотливым сюжетам» (Z. Журналистика. — «СПб. ведомости», 1874, № 121 от 4 (16) мая).
«В «Зиждителе», — указывал, со своей стороны, А. П. Чебышев-Дмитриев, — Щедрин затрагивает одну из важных наших болезней — неуважение законности и непонимание той простой истины, что твердая почва даже и плохого закона все-таки основательнее и прочнее, чем благоусмотрение хотя бы и хорошего произвола» (Экс. Письма о текущей литературе. Письмо третье. — «Биржевые ведомости», 1874, № 118 от 4 (16) мая).
Афиш нет. — В старой России на все время семинедельного «великого поста», перед праздником пасхи, запрещались почти все театральные или эстрадные представления.
Сходил бы, наконец, в дом бывшего откупщика, а ныне железнодорожного деятеля… к Моисею Соломонычу — ни-ни! Говеет. — Намек на крупного железнодорожного промышленника, в прошлом откупщика, Самуила Соломоновича Полякова.
…одну половину…вымарывал, а в остальную… вставлял: «О ты, пространством бесконечный!» — то есть вставлял, хотя и вовсе ненужный для развития мысли, но совершенно безопасный в цензурном отношении текст, в данном случае — начальную строку оды Г. Р. Державина «Бог» (1784).
При содействии цензуры, литература была вынуждаема отсутствие своих собственных политических и общественных интересов вымещать на Луи-Филиппе, на Гизо, на французской буржуазии и т. д. — Подробно о значении для русской передовой мысли и своего собственного идейного развития событий французской революции 1848 года и предшествовавших ей событий, вроде упоминаемых февральских банкетов, Салтыков говорил в знаменитой четвертой главе «За рубежом» (см. т. 14 наст. изд.).
…спохватился было г. Головачов, издал книгу «Десять лет реформы»… — Книга А. А. Головачева, печатавшаяся отдельными статьями в «Вестнике Европы» с февраля 1871 по май 1872 года, вышла отдельным изданием в 1872 году. Иронический характер отклика на книгу Головачева, с которым Салтыков был близко знаком начиная с Твери, объясняется «постепеновской» либеральной идеологией автора
