издания. «История одного города», — пишет, например, в конце 1870 года анонимный рецензент либеральных «С.-Петербургских ведомостей», — принадлежит, по нашему мнению, к числу наиболее удачных произведений г. Салтыкова за последние годы. Эта юмористическая «история», пожалуй, даст больше материалов для уразумения некоторых сторон нашей истории, чем иные труды присяжных историков»[251]. «Историзм» «Глуповского Летописца» отметил и находящийся за границей И. С. Тургенев, посвятивший книге Салтыкова специальную критическую статью, напечатанную 1 марта 1870 года в английском журнале «The Academy». Считая, что «История одного города» — оригинальная «сатирическая история русского общества во второй половине прошлого и начале нынешнего века» и что ее с интересом прочтут не только «любители юмора и сатирического духа», но и «несомненно примет во внимание и будущий историк», изучающий те перемены, которые преобразовали за последние сто лет «физиономию российского общества», Тургенев особо подчеркивает своеобразие щедринской сатиры — ясный и трезвый реализм «среди самой… необузданной игры воображения», — неизменно преувеличивающей истину «как бы посредством увеличительного стекла»[252], но никогда не искажающей ее сущности. Почти одновременно с Тургеневым, но с совершенно иных позиций в журнале «Вестник Европы» со статьей «Историческая сатира» выступил А. С. Суворин. «Смешав» мнение автора с мнением глуповских архивариусов и заявив, что хотя Салтыков и писал «сатиру» на подлинную историю России, с его точки зрения, «ни история, ни настоящее вовсе не говорят нам ничего похожего на те картины, которые нарисовал г. Салтыков»[253], Суворин обвинил писателя в стремлении «поглумиться» над массами, барски-пренебрежительно «позлословить» над темными и забитыми «глуповцами». Статья Суворина, подписанная псевдонимом «А. Б — ов», вызвала резкое возмущение со стороны самого сатирика, заявившего в упомянутых выше и печатаемых в наст. томе письмах в редакцию «Вестника Европы» и к А. Н. Пыпину, что г-н А. Б — ов приписал ему такие желания и намерения, каких он «никогда не имел», да и не мог иметь. Полную внутреннюю несостоятельность критического выступления Суворина раскрыл в 1873 году и сатирический журнал «Искра» — один из лучших демократических журналов 60-70-х годов. Исключительно высоко оценив творчество писателя в целом («г-н Щедрин относится к числу самых отрадных явлений в нашей литературе»), безымянный критик «Искры» (возможно, А. М. Скабичевский[254]) отметил в статье Суворина скрытую «пенкоснимательную» попытку свалить сатиру Щедрина на одного «бедного Макара», чтобы не увидеть «в глуповцах… себя и своих собратий». Цель же «Истории одного города», утверждает критик «Искры», «заключается вовсе не в том, чтобы осмеять русскую историю вообще или нравы какого-либо века в частности», а в том, чтобы «выставить на вид в нескольких исторических чертах народной жизни вопиющий общественный недостаток нашего же времени, именно: ту возмутительную пассивность, с которою общество наше переносит всякие безобразия и самодурства, относясь к ним не только как к тяготеющему року, но и как к чему-то должному и даже высокосвященному…»[255]. Противостоящие друг другу статьи Суворина и «Искры» и — в какой-то мере — суждения И. С. Тургенева[256] собственно и легли в основу последующих критических отзывов о «глуповской эпопее», в зависимости от литературных взглядов и политической ориентации исследователей на самые различные лады варьируясь в работах 1870–1910 годов (С. С. Трубачев, О. Ф. Миллер, К. К. Арсеньев, А. Н. Веселовский, Вл. Кранихфельд и др.). Решить затянувшийся спор о «смысле» «Истории одного города» фактически оказалось по силам только советскому литературоведению, раскрывшему органическое единство ее исторической формы и ее политического и философского содержания.
III
Не поняв замысла «Истории одного города» в целом, дореволюционное русское литературоведение не случайно увидело в ней «сатиру», «зеркало которой обращено не к настоящему, а к прошедшему»[257]. Многие «бесхитростные» рассказы «смиренных» глуповских летописцев действительно содержат в себе намеки на самые различные стороны иногда подлинной, иногда фантастически-легендарной, но, как правило, достаточно хорошо известной русскому образованному читателю «Истории Государства Российского». Так, например, собственно «история» Глупова, по сведениям глуповских архивариусов, началась только тогда, когда древние предки глуповцев — наивные и безалаберные головотяпы, — устав от взаимной вражды, взаимных «надругательств и разорений», вняли мудрому совету древнего старца Добромысла и добровольно призвали к себе в правители «князя» с просьбой помочь им обрести прочный «мир и покой» и приобщиться к неуловимой «правде». Но с таких же событий, как сообщает об этом H. M. Карамзин, будто бы начались «исторические времена» и будущей Российской империи. «Начало Российской Истории, — пишет он в «Истории Государства Российского», — представляет нам удивительный и едва ли не беспримерный в летописях случай: славяне добровольно уничтожают свое древнее народное правление и требуют государей от варягов, которые были их неприятелями. Везде меч сильных или хитрость честолюбивых вводили самовластие (ибо народы хотели законов, но боялись неволи): в России оно утвердилось с общего согласия граждан»[258], поскольку граждане новогородские, «убежденные — так говорит предание — советом новогородского старейшины Гостомысла, потребовали властителей от варягов. Древняя летопись, — замечает далее Карамзин, — не упоминает о сем благоразумном советнике; но ежели предание истинно, то Гостомысл достоин бессмертия и славы в нашей истории»[259]. «Много, — пишет о правителях Глупова последний глуповский архивариус, смиренный Павлушка Маслобойников, — видел я на своем веку поразительных сих подвижников, много видели таковых и мои предместники. Всего же числом двадцать два, следовавших непрерывно, в величественном порядке, один за другим, кроме семидневного пагубного безначалия, едва не повергшего весь град в запустение. Одни из них, подобно бурному пламени, пролетали из края в край, все очищая и обновляя; другие, напротив того, подобно ручью журчащему, орошали луга и пажити, а бурность и сокрушительность предоставляли в удел правителям канцелярии. Но все, как бурные, так и кроткие, оставили по себе благодарную память в сердцах сограждан, ибо все были градоначальники» (подчеркнуто мною. — Г.И.). Если учесть, что первым русским «самодержцем», первым «помазанником божьим», считается Иван Грозный, в 1547 году официально венчавшийся на царство и присоединивший к титулу «великого князя» новый для России громкий титул «царя», то окажется, что с 1547 года до выхода в свет «Истории одного города» Россией формально правили также двадцать два царя, следовавших «один за другим», кроме так называемой «семибоярщины». В Глупове, помимо «градоначальников», неустойчивые «бразды правления», последовательно сменяя друг друга, держали в своих руках шесть глуповских градоначальниц, и в России после смерти Петра I высшая государственная власть принадлежала почти исключительно женщинам (Екатерина I, Анна Иоаиновна, Анна Леопольдовна, Елизавета Петровна, Екатерина II)[260], «наследовавшим» одна другой с самыми незначительными интервалами. В Глупове в 1802 году «за несогласие с Новосильцевым, Чарторыйским и Строгоновым… насчет конституций» прекращается политическая карьера бывшего «гатчинского истопника» Онуфрия Ивановича Негодяева, — и в России в 1801 году заговорщики, убив Павла I (жившего много лет в своей резиденции в Гатчине), возводят на русский престол императора Александра I, причем, как отмечают мемуаристы, «дикое самодержавие Павла внушило Александру стремление к правилам конституционным»[261], стремление, которое так и не было осуществлено, но которое активно поддерживали в нем Новосильцев, Чарторыйский и Строгонов. В Глупове, подчеркивает летописец, «целых шесть лет сряду» не было ни голода, ни пожаров, ни скотских падежей, ни повальных болезней, — и в России, по подсчетам А. П. Щапова, голод, пожары и болезни несколько лет сряду «отсутствовали» не так уж часто[262]. В Глупове «войны за просвещение» неизбежно сопровождались «экзекуцией», недаром, пытаясь «снять с глуповцев испуг», градоначальник Микаладзе принимает решение «просвещение и сопряженные с оным экзекуции временно прекратить», — и в России «войны за просвещение», будь то насильственное распространение картофеля или «освобождение» крестьян в 1861 году, неизбежно сопровождались насилием. Один из глуповских градоначальников — Феофилакт Иринархович Беневоленский — неоднократно цитирует в «Летописце» письма М. М. Сперанского к Ф. И. Цейеру. Другой глуповский градоначальник — Грустилов, — знакомясь с аптекаршей Пфейфершей, явно напоминает собою императора Александра I во время его первой встречи с известной Юлией Крюднер, ставшей вскоре своего рода царевой «пророчицей» и советчицей. Третий градоначальник — Угрюм-Бурчеев — оказывается откровенно схожим и с А. А. Аракчеевым и с Николаем I. Подобно «людоеду»[263] Аракчееву, прославившемуся при Александре I своими «военными поселениями», «тюремщик» Угрюм-Бурчеев пытается превратить Глупов в один огромный острог; подобно императору Николаю, который, по словам Герцена, «на улице, во дворце, с своими детьми и министрами, с вестовыми и фрейлинами пробовал беспрестанно, имеет ли его взгляд свойство гремучей змеи — останавливать кровь в жилах»[264] «подвижник» Угрюм-Бурчеев наделяется таким «взором», которого не мог вынести ни один глуповсц и который вызывал невольное опасение «за человеческую природу вообще» и т. д. Таким образом, стремление критики связать историю Глупова с подлинной историей России, казалось бы, целиком опирается на текст «Истории одного города», которая, как подчеркивал писатель в своих письмах к Пыпину и в редакцию «Вестника Европы», хотя и не является собственно «исторической сатирой», наделена им своеобразной «исторической формой», позволяющей в одних случаях придерживаться указанной истории, а в других — говорить о таких фактах и явлениях, которые либо вообще не имели к истории абсолютно никакого отношения, либо объединялись им в самых причудливых сочетаниях.
Вместе с тем, что также было отмечено критикой, текст «Истории одного города» содержит в себе немало намеков и на современную писателю действительность, текущую историю России середины XIX столетия и — главное — на тот «порядок вещей», который господствовал в России и в XVIII и в XIX веках. Рассказывая, например, о страшном голоде и пожаре, внезапно обрушившихся на Глупов при бригадире Фердыщенко, писатель не просто отдавал дань истории, но и непосредственно откликался на те трагические события, которые всколыхнули Россию в конце 60-х годов и сообщения о которых во время его работы над «Историей одного города» регулярно, из номера в номер, появлялись почти во всех русских газетах и журналах. «Истекший 1868 год, — пишет, например, в передовой статье газеты «Новое время» Н. Юматов, словно разъясняя читателю название одной из глав «Летописца», — оставляет после себя неутешительные воспоминания. В народе этот год останется под мрачным наименованием «голодного года»[265]. «Прежде всего, надобно указать на два <…> явления <…> голод и лесные пожары»[266], — сообщают в 1869 году «Отеч. записки». «На первом плане год тому назад стоял <…> вопрос о «хлебе насущном», — вторит им журнал «Вестник Европы». — <…> С неурожаем на нас напал в нынешнем году особенно яростный и исконный враг наш — огонь»[267]. «Голода, войны и моры, — утверждает, переходя от частных, конкретных случаев к самым широким обобщениям, Скалдин, — …вот события, которыми только и обозначалось тысячелетнее существование
