девице принадлежит — все оное оказалось исправно. И пишете вы нам, что оная Людмила есть дочь киевского князя Светозара, а в плакате значится: дочь фейерверкера. И для нас это все единственно, а так только к слову о сем упоминаем, что обманули вы нас. А, впрочем, с тех пор, как мы после поражения наших войск под Махрамом в верное подданство России перешли и под власть капитан-исправника Сидора Кондратьича подведены, в первый раз, по милости оной девиды Людмилы, восчувствовали, что и горесть не без утешения бывает. И за все то ваше одолжение и причиненную нам радость жалуем вам тартун (приношение): один глиняный кувшин воды и балык весом двадцать фунтов. Ах, отменна балык!

Засим, да спасет вас Аллах, а я того желаю.

Бывший мятежный, а ныне верный господина моего Сидора Кондратьича слуга Сеид-Махомед-Наср-Эддин, лже-хан».

— Зачем же он воды-то кувшин прислал? — полюбопытствовал я.

— А у них вода в редкость — вот он и вообразил, что и невесть как мне этим угодит. Хотите, я и кувшин покажу?

— Пожалуйста!

Принесли кувшин, осмотрели. Кувшин как кувшин, только сырой глиной воняет.

— Да, господа, немало-таки было у меня возни с этим ханом! — сказал Балалайкин, — трех невест в течение двух месяцев ему переслал — и все мало! Теперь четвертую подыскиваю!

— Осмелюсь вам доложить, — предложил Очищенный, — есть у меня на примете девица одна, которая в отъезд согласна… ах, хороша девица!

— Прекрасно-с, будем иметь в виду. Однако, признаюсь вам, и без того отбою мне от этих невест нет. Каждое утро весь Фонарный переулок так и ломится в дверь. Даже молодые люди приходят — право! звонок за звонком.

— Странно, однако ж, что за все эти хлопоты он вас балыком да кувшином воды отблагодарил! — удивился Глумов.

— Que voulez-vous, mon cher![10] Эти ханы… нет в мире существ неблагодарнее их! Впрочем, он мне еще пару шакалов прислал, да черта ли в них! Позабавился несколько дней, поездил на них по Невскому, да и отдал Росту в зоологический сад. Главное дело, завывают как-то — ну, и кучера искусали. И представьте себе, кроме бифштексов, ничего не едят, канальи! И непременно, чтоб из кухмистерской Завитаева — извольте-ка отсюда на Пески три раза в день посылать!

— Тсс…

— А вот эти кильки… это достопримечательность! Я их сам, собственными руками, прошлым летом ловил. Вы знаете, ведь я, было, в политике попался… как же! да! Ну, и надобно было за границу удирать. Нанял я, знаете, живым манером, чухонца: айда, мина нуси, сколько, шельма белоглазая, возьмешь Балтийское море переплыть? Взял он с меня тысячу рублей денег да водки ведро, уложил меня на дно лодки, прикрыл рогожкой — валяй по всем по трем! Только как к острову Готланду стали подъезжать — тогда выпустил. Тут-то я и ловил кильку, покуда не обнаружилось, что вся эта история — одно недоразумение. Да, господа, испытал я в то время! Как ни хорошо за границей, а все-таки с милой родиной расставаться тяжело! Ехали мы, знаете, мимо Кронштадта — с одной стороны Кронштадт, с другой Свеаборг — а я лежу и думаю: вдруг выпалит? Ведь броненосцев пробивает — а мы… что такое мы?!

— Не выпалил?

— Нет, зазевались. Помилуйте! броненосцев пропускает, а наша лодка… представьте себе, ореховая скорлупа — вот какая у нас была лодка! И вдобавок поминутно открывается течь! А впрочем, я тогда воспользовался, поездил-таки по Европе! В Женеве был — часы купил, а потом проехал в Париж — такую, я вам скажу, коллекцию фотографических карточек приобрел — пальчики оближете!

При упоминовении о карточках Очищенный сладострастно зачавкал губами.

— Мне бы… — промолвил он, собираясь чихнуть.

— Покажу-с! я вам, господа, все покажу, все мои коллекции! Такие карточки есть, что даже постичь невозможно — parole d’honneur![11] Позвольте, что там еще такое? ба! кажется, семга? Обращаю ваше внимание на нее, messieurs! Эту самую семгу Немирович-Данченко собственными руками изловил! Мы G ним вместе в Соловках были, пиво-мед пили, по усам текло, в рот не попало — так вот он, на память связывающих нас уз, изловил и прислал! Теперь от нее только хвост остался; но удивительный! Немирович предиковинные анекдоты об этой семге рассказывает. Уморительная, говорит, рыба! и умна… совсем как человек! Сидишь этак на берегу моря, разложишь костер, вскипятишь в котелке воду, и кликнешь: иси! Ну, она видит, что ее-то именно и недостает, чтоб вышла ухасейчас сама, живая, и приплывет! Клянусь! хотите, я вас с Немировичем познакомлю?

— Непременно! Хотим! хотим!

— На днях ваше желание будет выполнено. А вот эти фиги мне Эюб-паша презентовал… Теперь, впрочем, не следовало бы об этом говорить — война! — ну, да ведь вы меня не выдадите! Да вы попробуйте-ка! аромат-то какой!

— Эюб-то за что же вам подарки делает?

— А я тут ему одно сведеньице в дипломатических сферах выведал… так, пустячки!

— Балалайкин! пощадите! ведь вы себя в измене отечеству обличаете! — воскликнули мы в ужасе.

— Ah, mais entendons-nous![12] Я, действительно, сведеньице для него выведал, но он через это самое сведеньице сраженье потерял — помните, в том ущелий, как бишь его?.. Нет, господа! я ведь в этих делах осторожен! А он мне между прочим презент! Однако я его и тогда предупреждал. Ну, куда ты, говорю, лезешь, скажи на милость! ведь если ты проиграешь сражение — тебя турки судить будут, а если выиграешь — образованная Европа судить будет! Подавай-ка лучше в отставку!

— Не послушался?

— Не послушался — и проиграл! А жаль Эюба, до слез жаль! Лихой малый и даже на турку совсем не похож! Я с ним вместе в баню ходил — совсем, как есть, человек! только тело голубое, совершенно как наши жандармы в прежней форме до преобразования!

Балалайкин на минуту задумался, как бы захлебнувшись. Очевидно, лганье плыло на него с такой быстротой, что он не успевал справиться с массами беспрерывно вырабатывающегося материала.

— Да, господа, много-таки я в своей жизни перипетий испытал! — начал он вновь. — В Березов сослан был, пробовал картошку там акклиматизировать — не выросла! Но зато много и радостей изведал! Например, восход солнца на берегах Ледовитого океана — это что же такое! Представьте себе, в одно и то же время и восходит, и заходит — где это увидите? Оттого там никто и не спит. Зимой спят, а летом тюленей ловят!

— Желал бы я знать, тюленье мясцо — приятно оно на вкус? — полюбопытствовал Очищенный.

— Мылом отдает, а, впрочем, мы с Немировичем ели. Немирович, Латкин и я. Там, батюшка, летом семьдесят три градуса морозу бывает, а зимой — это что ж! Так тут и тюленине будешь рад. Я однажды там нос отморозил; высморкался — смотрю, ан нос в руке!

— Ах, черт побери!

— Да, батюшка. К счастью, я сейчас же нашелся: взял тепленького тюленьего маслица, помазал, приставил — и вот как видите!

Он предложил нам освидетельствовать свой нос: действительно, нельзя было даже заподозрить, чтоб тут когда-нибудь пустое место было.

— Всего я испытал! и на золотых приисках был; такие, я вам скажу, самородки находил, что за один мне разом пять лет каторги сбавили. Теперь он в горном институте, в музее, лежит.

— Гм… да? А скажите, пожалуйста, слыхивал я, что на приисках рабочие это самое золото очень искусно скрывают. Возьмет будто бы иной золотничок или два песочку и так спрячет, что никакими то есть средствами… Правда ли это?

— Не по золотничку, а фунтов по пяти разом прячут — вот я вам как скажу! Я сам… да что тут! вы думаете, состояние-то мы откуда? Обстановка эта и все?..

— Неужто?

— Все оттуда! там всему начало положено, там-с! Отыскивая для мятежных ханов невест, не много наживешь! Черта с два — наживешь тут! Там все, и связи мои все там начались! Я теперь у всех золотопромышленников по всем делам поверенным состою: женам шляпки покупаю, мужьям — прически. Сочтите, сколько я за это одного жалованья получаю? А рябчики сибирские? а нельма? — это не в счет! Мне намеднись купец Трапезников мамонтов зуб из Иркутска в подарок прислал — хотите, покажу?

— Ах, сделайте ваше одолжение!

— И покажу, если, впрочем, в зоологический сад не отдал. У меня денег пропасть, на сто лет хватит. В прошлом году я в Ниццу ездил — смотрю, на горе у самого въезда замок Одиффре стоит. Спрашиваю: что стоит? — миллион двести тысяч! Делать нечего, вынул из кармана деньги и отсчитал!

— Ах, господи!

Очищенный не выдержал: встал с кресла и перекрестился.

— Видал я, господин Балалайкин! даже очень часто видал! — сказал он, — но, признаюсь…

— Я в Ницце двадцать лет жил, так все даже удивлялись. Оркестр у меня был, концерты по пятницам…

Балалайкин постепенно вошел в такой экстаз, что пена у него показалась у рта. Тяжело становилось.

— Скажите, Балалайкин, как вам приходится покойный Репетилов? — спросил я, чтобы как-нибудь разредить атмосферу лганья.

— Репетилов? мне? Помилуйте! да он меня от купели воспринимал! Но, кроме того, и еще чем-то приходится. Наш род очень древний! Мы — пронские — Прокопа Ляпунова помните? — ну, так мы все по женской линии от него. Молчалины, Репетиловы, Балалайкины, Фамусовы — все! А Чацкий Александр Андреич — тот на границе с скопинским уездом!

— А знаете ли, Балалайкин, что про вас, пронских, дурная слава идет?

— Это что лгуны-то мы, что ли? Да, нечего сказать, любят-таки мои соотечественники поврать! Представьте себе, на днях какой случай был. Приезжает ко мне один компатриот: знаешь ли, говорит, что твоя родительница опять к Илюшке Соколову в табор сбежала?[13] Натурально, сейчас же телеграмму в триста тридцать слов к Загорецкому: так и так, нельзя ли предотвратить? И что ж! ровно через год получаю ответ: помилуй, сердечный друг! твоя родительница вот уже третий год, как без ног в Пронске на постоялом дворе лежит! Нет, вы мне скажите, зачем он мне солгал? Взбудоражил, заставил горячку пороть? а?

Беседуя таким образом, мы и не заметили, как съели и выпили все, что находилось на подносах. Наконец Глумов первый опомнился.

— А ведь мы сели совсем не с тем, чтобы пронское вранье слушать, — сказал он. — Иван Иваныч! ты, кажется, нам историю своих превращений обещал?

— Я готов!

— Так вот что, Балалайкин! велите-ка вы нам подать тех сигар, которые вам гаванский губернатор за лжесвидетельство прислал, да ликерцу того, который вам подарил Эрбер