презренные, о которых не стоит и говорить, потому что торговля, в них производящаяся, едва-едва дает на хлеб будочникам. — К «литературному будочничеству» в Петербурге Салтыков относил несколько новых, начавших выходить в 1863 г., изданий охранительного направления, в числе которых были: «Весть» (орган дворянско-крепостнической оппозиции реформам 60-х годов), «Мирское слово» (газета «для народа», в которой большое место занимали «выражения признательности временнообязанных крестьян царю»), «Народная газета» (реакционный орган, проповедовавший официальную точку зрения на все важнейшие вопросы современности), журнал «Якорь» (близкий к славянофильству и «почвенничеству») и др. Успеха у читателей эти издания не имели.
Стр. 300. «Вот тебе и «братцы, братцы, поцелуйтесь»! Вот тебе и «божественная Оливинска»! «И ни́што!» — Салтыков цитирует строки из заметки (без подписи) «Франко-польско-русский куриоз», помещенной в № 67 «Московских ведомостей» за 1863 г. В заметке излагается по парижской газете «Le Temps» содержание письма французского офицера Брето. Француза поразило поведение в варшавском театре русского офицера («русского дикаря»), прибывшего в Варшаву с карательными целями. «Этот дикарь, в шумном изъявлении восторга, готов был лезть целоваться с танцовщицами на сцене…» «Поцелуемтесь, божественная Оливинская, — кричал он приме-балерине. — Взгляните, как мы вас любим…» В этом эпизоде, по словам «Le Temps», отразилось «исполненное противоречий, неопределенное и смутное положение просвещеннейших из русских по отношению к Польше, — русских, этих завоеванных завоевателей, этих покоренных и обольщенных варваров, исполняющих против воли жестокие приказания». Строки, которыми «Московские ведомости» прокомментировали это сообщение французской газеты, Салтыков переадресовывает самим «будочникам».
Стр. 300. «Моя личность наводит панический страх»… — В заметке «Нам пишут из Могилева» некое, по-видимому, официальное лицо делится с читателями следующими впечатлениями: «Моя личность наводит панический страх на всех без исключения поляков, в присутственных местах чиновники кланяются в пояс, а чуть выехал из города, так всеобщая тревога по уездам — помещики все пожгли, что у них было бесцензурного, что малейше указывало на сочувствие их центральному комитету; можно смело надеяться, что восстания не будет, даже присоединения к шайкам, если бы таковые прошли из Минской губернии» («Наше время», 1863, 27 марта, № 66).
Рады вы, что ли, тому, что льется человеческая кровь? — Возможный комментарий к этим словам см. ниже стр. 641–642.
СОПЕЛКОВЦЫ
В «Отрывке» передано впечатление от того «патриотического экстаза», в который ввергали себя публицисты ведущих московских печатных органов в период польского восстания. События 1863 г., по словам Герцена, вывели «наружу все татарское, помещичье, сержантское, что сонно и полузабыто бродило у нас; мы знаем теперь, сколько у нас Аракчеева в жилах и Николая в мозгу» («Виселицы и журналы». — Собр. соч. в тридцати томах, т. XVII, изд. АН СССР, М. 1959, стр. 236). Для обозначения этого явления Салтыков соединяет новообразование от глагола «сопеть» (в противоположность — «свистеть») с названием реакционной секты бегунов-странников, именовавших себя «сопелковцами» (от села Сопелково, Ярославской губ.).
Стр. 301. Сопцы и народ молвящ — слова из Евангелия (Матф., IX, 23), в переводе с церковнославянского: «И пришел Иисус в дом начальника и увидел свирельников и народ в смятении…» С эпиграфом перекликается строка из «Отрывка»: «…но простой народ встревожен» (стр. 301).
…клятву, которую произносит в «Князе Серебряном» колдун-мельник: «Шикалу! ликалу! слетаются вороны издалека, кличут друг друга на богатый пир, а кого клевать, кому очи вымать, и сами не чуют, летят да кричат! шагадам! шагадам!» — Здесь сведены воедино заговоры, многократно произносимые колдуном-мельником в «Князе Серебряном» А. К. Толстого. На эту повесть Салтыков поместил в «Современнике» памфлетную рецензию (см. в наст. томе, стр. 352–362).
…случилось с одним нигилистом, беспечно гулявшим в сумерки по Страстному бульвару. — На углу Страстного бульвара и Б. Дмитровки помещалась типография, в которой печатались издания Каткова — «Московские ведомости» и «Русский вестник». Там же помещались редакции этих изданий.
…видел… упыря… — Под упырем подразумевается Катков.
Стр. 302…видел чудовищного горбуна. — Имеется в виду П. М. Леонтьев, который был горбат.
…сравнивают настоящее положение Москвы с теми временами, когда, бывало, наезжал в нее покойник Шешковский. — Наиболее реакционные периоды русской жизни ассоциировались в сознании Салтыкова с именем руководителя политического сыска при Екатерине II, «кнутобойца» С. И. Шешковского (ср.: «Письма к тетеньке», «Современная идиллия» и др.).
<ДЛЯ СЛЕДУЮЩИХ НОМЕРОВ «СВИСТКА»…>
Не вполне ясно, что представляют собой эти «наброски» Салтыкова: действительно ли план и «заготовки» задуманных статей для предполагавшегося продолжения «Свистка» или просто жанр сатирических миниатюр. Подобного рода «программы на будущее» часто встречались в сатирических изданиях эпохи, в частности, на страницах «Искры». См., например: 1863, № 1, стр. 15–16 — «Состав некоторых январских журналов и газет за 1863 год»; 1863, № 4, стр. 60 — «Содержание январской книжки «Русского вестника», которая «выйдет не в апреле (как было прежде объявлено), а в марте месяце» и т. п.
Стр. 303. «Прогулка в роще, или Птицы без перьев». Ученое исследование, написанное для журнала «Время»… — Первое такое «исследование» помещено Салтыковым в мартовской хронике «Наша общественная жизнь» (1863). Там, в фельетоне «Тревоги «Времени», пародируя стихотворение Ф. Берга «Птицы» («Время», 1863, № 1), он дает емкую сатирическую характеристику «птичьей» идеологии «почвенников», не имеющей твердых теоретических основ, межумочной, склонной к благонамеренности. Фельетон был первым шагом в создании Салтыковым образа «стрижей», которым публицисты «Современника» пользовались для борьбы с представителями «почвеннического» направления (об этой борьбе см. подробно в т. 6 наст. изд.).[248]
«Опыты самораздирания». Рассказ очевидца. — В январской хронике «Наша общественная жизнь» (1863) Салтыков дал следующую характеристику современной русской журналистики: «Из загнанной и трепещущей она превратилась в торжествующую и ликующую, из скептической в верующую, из заподозренной в благонамеренную и достойную доверия. Деятели, целую жизнь дразнившие и уськавшие общественное мнение, всенародно бьют себя в грудь, всенародно раздирают на себе одежды…» (Подчеркнуто нами. — Л. Р.). В данном случае речь шла прежде всего о «Русском вестнике» М. Н. Каткова, но характеристика имела отношение и к журналу «Время», по поводу которого Салтыков заявлял, что он в ближайшем будущем начнет «катковствовать». В упомянутом выше фельетоне «Тревоги «Времени» Салтыков упрекает в страсти к «самораздиранию» уже «почвенников»: «Ведь вы до такой степени галлюцинации дошли, что сами же свои собственные внутренности раздираете…»
Стихотворная элегия на кончину «Времени»… — «Элегия» не была, конечно, откликом на факт закрытия журнала «Время». Она написана раньше: «Современник», № 4, где появилось произведение Салтыкова, получил цензурное разрешение 20 апреля, а правительственное распоряжение о запрещении издания «Времени» датировано 24 мая 1863 г. (Поводом к закрытию журнала Достоевских была помещенная в № 4 «Времени» статья Н. Н. Страхова о событиях в Польше — «Роковой вопрос». Резкий отзыв о ней в газете «Московские ведомости», 1863, № 109 от 13 мая, предрешил судьбу журнала.)
В пародийном стихотворении на кончину «Времени» Салтыков использовал стихотворный размер «Моей эпитафии» Пушкина.
«Самонадеянный Федя»… — В сатирическом стихотворении, относящемся к Ф. М. Достоевскому, интересна мысль Салтыкова о том, что туманность, бесплодность идеологии «почвенников» должна отозваться и на творчестве писателя, на характере его гуманизма, который может превратиться в «тысячекратно повторяемое трясение гоголевской «Шинели» (как это было замечено еще в «Тревогах «Времени»). Содержание пародии проясняет более поздняя статья Салтыкова «Журнальный ад» (см. т. 6 наст. изд.). «Под «бездельничеством», — говорит Салтыков, — я отнюдь не разумею что-либо преступное <…>; нет, «бездельничество» означает лишь полное отсутствие какой-либо живой руководящей мысли, означает занятие таким делом, до которого ровно никому дела нет» (ср. «Все ленился, да ленился… и попал впросак!»). И далее: «Откуда нашла на русскую журналистику эта туча, я не берусь разрешить <…>. Гораздо проще, по моему мнению, будет, если мы примем это явление, как факт глухой, как знаменье особенного божьего гнева, над нами тяготеющего» (ср. ироническое: «Федя богу не молился, /«Ладно, мнил, и так!»). Здесь же вновь появляется образ обветшалой гоголевской «Шинели». Речь идет о герое «Записок из подполья», представляющем некий демонический вариант маленького человека — Макара Девушкина («Бедные люди»): «В довершение всего роль сатаны неожиданно присвоил себе известный попрошайка, Макар Алексеевич Девушкин, тот самый Девушкин, который из гоголевской «Шинели» сумел-таки выкроить себе, по малой мере, сотню дырявых фуфаек».
Стихотворение Салтыкова запомнилось Достоевскому. В романе «Идиот» (1868) он использовал его в своих пародийных целях.
Лева Шнейдера шинелью
Пятилетие играл
И обычной канителью
Время наполнял… и т. д.
Эти стихи написаны нигилистами с целью скомпрометировать положительного героя романа, князя Мышкина.
Стр 303. «Опыты сравнительной этимологии, или Мертвый дом», по французским источникам… — Салтыков неизменно высоко оценивал «Записки из Мертвого дома» Достоевского. В хронике «Наша общественная жизнь» за март 1863 г., обращаясь к редакции журнала «Время», он писал: «А что, если мы докажем вам, что в вас только и есть русского что «Мертвый дом»?» В статье «Литературные мелочи» (1864) повторяется та же мысль: «…есть настоящий Достоевский (Ф. М., автор «Мертвого дома» и «Бедных людей») и есть псевдо-Достоевский (М. М., автор «Старшой и меньшой» и предприниматель журнала «Эпоха»)». Однако о связи «Мертвого дома» с «французскими источниками» упоминалось в первоначальном тексте мартовской хроники 1863 г. («Наша общественная жизнь»): «Самое русское из всего русского, в вас помещавшегося, ваш «Мертвый дом» написан на манер французского…» (Не хотел ли этим сказать Салтыков, что автор «Мертвого дома» более привержен идеям утопического социализма, чем полагалось бы убежденному почвеннику?)
Изображая царскую каторгу, Достоевский находил здесь много общего с тем, что происходит «на воле». «Записки из Мертвого дома» были восприняты современниками как приговор всей социально-политической системе самодержавной России, а образ острога приобрел широкий, обобщающий смысл. Но в «Зимних заметках о летних впечатлениях», опубликованных в журнале «Время», 1863, №№ 2, 3, Достоевский использует этот образ с совершенно иной целью. С острогом, лишающим людей свободы личности, сравнивает он будущее общество, о котором мечтали французские утопические социалисты: «Фурьеристы, говорят, взяли свои последние девятьсот тысяч франков из своего капитала, а все еще пробуют, как бы устроить братство. Ничего не выходит. Конечно, есть великая приманка жить хоть не на братском, а чисто на разумном основании, то есть хорошо, когда тебя все гарантируют и требуют от тебя только работы и согласия. Но тут опять выходит загадка: кажется, уж совершенно гарантируют человека, обещаются кормить, поить его, работу ему доставить, и за это требуют с него только самую капельку его личной свободы для общего блага, самую, самую капельку. Нет, не хочет жить человек и на этих расчетах, ему и капелька тяжела. Ему все кажется, сдуру, что это острог и что самому по себе лучше, потому — полная воля…
Разумеется, социалисту приходится плюнуть и сказать ему, что он дурак,
