букве

вашей философии. Или моральный закон должен существовать независимо от какой бы то ни было воли? Тогда мы

оказываемся в области фатализма, так как закон, который

не может быть объяснен из какого-либо независимо от него

существующего бытия, господствующего как над высшей,

так и над самой незначительной силой, санкционируется

одной только необходимостью. Или моральный закон должен быть объясним из моей воли? Быть может, я должен

предписывать закон всевышнему? Предписывать закон?

Предписывать пределы абсолютному? Я, конечное существо?

…Нет, это от тебя не требуется! Ты должен только

исходить в своем умозрении из морального закона, так

построить всю свою систему, чтобы моральный закон появлялся в ней в начале, а Бог в конце. Когда ты достиг

таким образом Бога, моральный закон уже готов положить

его причинности пределы, которые позволят тебе сохранить

свою свободу. Если же кому-либо этот порядок не нравится,

что ж, он сам виноват, коль скоро ему придется отчаяться

в своем существовании…

Я тебя понимаю. Но предположим, что придет некто

умнее тебя и скажет: то, что значимо единожды, сохраняет

эту значимость как в одном направлении, так и в обратном.

Ты веришь в абсолютную причинность вне тебя, но позволь

мне идти в моих заключениях в обратном направлении

и прийти к выводу, что для абсолютной причинности не

существует морального закона, что божество не несет вину

за слабость твоего разума и из того, что ты можешь прийти

употребляемого Кантом слова «постулат» (его значение они должны были

бы знать по крайней мере из математики!), что в критицизме идея Бога

вообще рассматривается не как объект утверждения, а как объект действо¬

вания.

43к нему лишь с помощью морального закона, не следует, что

и к нему приложима та же мера, что его можно мыслить

лишь при таких же ограничениях. Короче говоря, пока ты

в твоей философии движешься вперед, я охотно во всем

соглашаюсь с тобой, но не удивляйся, милый друг, если

я проследую в обратном направлении по тому пути, по которому мы с тобой шли, и, идя назад, разрушу все то, что ты

с таким трудом воздвиг. Твое спасение лишь в непрерывном бегстве, остерегайся остановки, ибо там, где ты остановишься, я настигну тебя и заставлю вернуться со мной

назад, но на каждом шагу нас ждало бы разрушение, впереди нас — рай, за нами — глушь и пустыня.

Да, мой друг, вы должны были устать от похвал,

которыми осыпают новую философию, и от постоянных

ссылок на нее, как только возникает необходимость принизить разум! Может ли быть для философа что-либо более

унизительное, чем быть пригвожденным к позорному столбу восхвалений, вызванных его превратно понятой и во зло

употребленной системой, низведенной до уровня общепринятых формул и литаний? Если Кант предполагал сказать

только: «Добрые люди, ваш (теоретический) разум слишком слаб, чтобы вы могли постигнуть Бога, но вы должны

быть хорошими в моральном отношении людьми и во имя

моральности допустить некое существо, которое награждает добродетель и карает п о р о к » , — если в этом смысл

учения Канта, то что еще могло бы быть для нас неожиданным, необычным, неслыханным, ради чего стоило бы

поднимать шум и взывать в молитве: «Господи, спаси нас

от друзей, а с врагами мы справимся сами»?

ПИСЬМО ВТОРОЕ

Если критицизм основывает всю свою систему только на

свойствах нашей способности познания, а не на самой

нашей изначальной сущности, то его возможности в борьбе

с догматизмом очень невелики, мой друг. Я не говорю уже

о необычайной привлекательности догматизма, состоящей

в том, что он исходит не из абстракций или застывших

принципов, а (в своем наиболее совершенном виде во всяком случае) из бытия, перед лицом которого все наши слова

и мертвые принципы предстают в своем полном ничтожестве. Хочу только спросить, мог бы критицизм действительно достигнуть своей цели — сделать человечество свободным, если бы вся его система целиком и полностью основы-

44валась лишь на нашей способности познания в качестве

чего-то отличного от нашей изначальной сущности?

Ибо если требование не допускать абсолютной объективности исходит не из моей изначальной сущности, если

доступ в абсолютно объективный мир преграждает мне

лишь слабость разума, то ты можешь, конечно, строить

свою систему слабого разума, но не думай, что тем самым

ты создаешь законы для объективного мира. Твой карточный домик разлетится от одного дуновения догматизма.

Если в практической философии реализуется не сама

абсолютная причинность, а только ее идея, то не думаешь

ли ты, что эта причинность и ее воздействие на тебя будут

ждать, пока ты с огромными усилиями практически реализуешь ее идею? Если ты хочешь действовать свободно, то ты

должен быть до того, как Бог есть; ибо то, что ты веришь

в него лишь тогда, когда ты уже совершил свои действия,

ни к чему не приведет: прежде чем ты начнешь действовать

и верить, его причинность уничтожит твою.

Впрочем, следовало бы в самом деле пощадить слабый

разум. Однако слаб не тот разум, который не познает Бога,

а тот, который хочет его познать. Поскольку вы считали

невозможным действовать без объективного Бога и абсолютно объективного мира, пришлось, чтобы тем самым

с большей легкостью отнять у вас эту игрушку вашего

разума, сослаться на его слабость; необходимо было утешить вас обещанием, что впоследствии вам вернут вашу

игрушку в надежде на то, что за это время вы сами научитесь действовать и станете наконец взрослыми людьми. Но

когда же осуществится эта надежда?

На том основании, что первая попытка опровергнуть

догматизм могла исходить только из критики способности

познания, вы сочли возможным дерзко взвалить на разум

вину за то, что ваша надежда не осуществилась. Это вас

вполне устраивало. Вы обрели то, чего давно ж е л а л и , —

возможность посредством проведенной на высоком уровне

попытки показать слабость разума. Для вас рушился не

догматизм, а разве что догматическая философия. Ибо

критицизм мог только одно — доказать вам недоказуемость

вашей системы. Конечно, причину этого вы должны были

искать не в самом догматизме, а в вашей способности познания; поскольку же для вас догматизм был наиболее приемлемой с и с т е м о й , — в несовершенстве, в слабости этой

способности. Вы полагали, что основа догматизма более

глубока, чем только способность познания, и он легко

устоит под напором наших доказательств. Чем убедитель-

45нее мы доказывали вам, что эта система не может быть

реализована посредством способности познания, тем непоколебимее становилась ваша вера в нее. То, чего вы не

находили в настоящем, вы перемещали в будущее. Ведь вы

с давних пор рассматривали способность познания как

накинутое на нас одеяние, которое по своей воле может

снять с нас, если оно устарело, некая высшая длань, или

как величину, которую можно произвольно уменьшить или

увеличить.

Несовершенство, слабость — разве это не случайные

ограничения, допускающие бесконечное расширение?

И разве убеждение в слабости разума (какая великолепная

возможность узреть наконец философов и мечтателей, верующих и неверующих, согласными в одном пункте) не

вселяет в вас надежду когда-либо стать сопричастным

высшим силам? Разве вместе с верой в упомянутую ограниченность вы не возложили на себя и обязанность использовать все средства для ее устранения? Вы, безусловно,

должны быть нам очень благодарны за опровержение вашей системы. Теперь вам больше не нужно выискивать

изощренные, трудно постигаемые доказательства: мы указали вам более короткий путь. На все то, что вы не можете

доказать, вы накладываете печать практического разума,

заверяя, что ваша монета будет иметь хождение повсюду,

где еще господствует человеческий разум. Хорошо, что

разум укрощен в своей гордыне. Некогда он довлел себе,

ныне же он признает свою слабость и терпеливо ждет вмешательства высшей длани, которое даст вам, счастливцам,

больше, чем тысячи бессонных, полных раздумий ночей

дали бедным философам.

Настало время, друг мой, рассеять заблуждение и со

всей ясностью и определенностью сказать, что смысл критицизма отнюдь не сводится к тому, чтобы дедуцировать

слабость разума и доказать своей критикой догматизма

только, что он недоказуем. Вы сами прекрасно знаете,

к чему уже теперь привели нас ложные истолкования

критицизма. Я, безусловно, предпочитаю старого честного

вольфианца; тот, кто не верил в его доказательства, считался просто неспособным к философствованию. Это было

не страшно! Тот же, кто не верит в доказательства наших

новейших философов, несет на себе печать моральной

отверженности.

Настало время размежевания; пора перестать терпеть

в нашей среде тайного врага, который, сложив оружие

в одном месте, вновь обращается к нему в другом, чтобы

46поразить нас — и не в открытом бою в сфере разума, а в

убежище суеверия.

Настало время провозгласить свободу духа для лучшей

части человечества и не терпеть более, что она оплакивает

потерю своих оков.

ПИСЬМО ТРЕТЬЕ

Этого я не хотел, друг мой. Я совсем не хотел возводить

обвинение за все эти ложные толкования на саму «Критику

чистого разума». Правда, она дала повод к этому, ибо она

должна была его дать. Но подлинную вину несло на себе все

еще продолжающееся господство догматизма, который, даже находясь в руинах, все еще владел сердцами людей.

Повод к этому «Критика чистого разума» дала потому,

что она была только критикой способности познания и в качестве таковой могла прийти только к отрицательному

опровержению догматизма. На своей ранней стадии борьба

против догматизма могла исходить лишь из точки, общей

для него и для другой, лучшей, системы. Обе они противоположны по своему главному принципу, но должны когдалибо встретиться в некой общей точке. Ибо, если бы не

существовало некой общей для всех систем области, вообще

бы не было различных систем.

Таково необходимое следствие понятия философии.

Философия ведь не должна быть изощренной выдумкой,

способной вызвать восхищение остроумием ее создателя.

Задача философии — изобразить движение самого человеческого духа, а не только развитие индивидуума. А это

развитие должно проходить через общие всем философским

системам области.

Если бы речь шла только об абсолютном, между различными системами никогда бы не возникал спор. Лишь

потому, что мы выходим из абсолютного, возникает противоречие по отношению к нему, и лишь как следствие этого

изначального противоречия — спор между философами в

самом человеческом духе. Если бы когда-либо оказалось

возможным — не философам, а просто человеку — покинуть эту область, куда он попал, выйдя из абсолютного,

тогда исчезла бы всякая философия и сама эта область. Ибо

она возникает только как следствие этого противоречия

и реальна лишь до тех пор, пока длится это противоречие.

Следовательно, тот, кто хочет примирить философов

и прекратить их споры, должен исходить именно из того

пункта, из которого вышел спор внутри самой философии

или, что то же самое, вышло изначальное противоречие

47в человеческом духе. Но эта точка есть не что иное, как

выход из абсолютного; ибо в нашем отношении к абсолютному мы были бы все едины, если бы никогда не

покидали его сферу; и если бы мы не вышли из нее, у нас не

было бы иной области для спора.

И действительно, «Критика чистого разума» начала

свою борьбу из этой точки. Каким образом мы вообще

приходим к синтетическим суждениям? — спрашивает

Кант в самом начале своего труда, и этот вопрос лежит

в основе всей его философии, будучи проблемой, касающейся подлинной общей точки всякой философии. В другой

формулировке этот вопрос гласит: каким образом я вообще

выхожу из абсолютного и перехожу в противоположную

сферу?

Синтез возникает только в результате противоречия

множества изначальному единству. Ибо без противоречия

вообще нет необходимости в синтезе, там, где нет множества, есть просто единство; а