Шеллинг Фридрих Сочинения. Том 2
Каждый, кто прочел эту работу, в которой с большой
ясностью обозначен и охарактеризован главный пункт,
необходимый в научном завершении философии, мог в
общем убедиться, что без введения в философию метода
конструкции во всей его строгости невозможно ни выйти
за узкие границы кантовского критицизма, ни продвинуться по указанному Фихте пути к положительной и аподиктической философии.
Учение о философской конструкции составит в будущем
одну из важнейших глав научной философии: невозможно
отрицать, что отсутствие должного понятия конструкции
препятствует многим участвовать в развитии философии.
Вместе с тем требование строгой, проведенной, исходя из
первых предпосылок, конструкции следует считать самым
действенным средством как против известной ложной
либеральности, которая довольствуется остроумным ходом
мыслей в философии и под ложной формой философствования стремится лишь к резонированию, так и против смешения всех точек зрения, в результате чего истинное и ложное
становится неясным и неразличимым друг от друга.
Ряд философских стремлений сохранят известную
внешнюю видимость связи единственно потому, что они не
решаются вступить на этот путь и не желают подвергнуться проверке посредством научной конструкции; между
тем ведь именно в философии материя и форма должны
быть совершенно нераздельны, и система, пренебрегающая
формой, должна обладать таким же недостатком со стороны
содержания. В философии дело вообще не в том, что познается, а из каких оснований оно познается. Пока мы
не достигли абсолютного, скептики все время будут с уверенностью и непоколебимостью утверждать, что каждому
основанию можно противопоставить другое, столь же убедительное основание. Нельзя отрицать, что и в самых
бессмысленных и нелепых со стороны формы системах
встречаются отдельные положения истинной философии;
однако они не имеют в них никакой научной ценности,
лишены смысла и содержания. Чувство истины в единичном при полной путанице в целом создает самую ограни-
4ченную самоуверенность и упрямое невежество, так что
в ряде случаев наилучшим способом убедить авторов в полном ничтожестве их философии было бы придать, если это
возможно, известную форму их произведениям.
Следовательно, форма, с одной стороны охраняющая
философа от ошибок и отклонений, с другой стороны,
служит ему очень важным, более того — единственным,
оружием против дилетантских и нефилософских по своей
сущности систем, которые не могут притязать на определенную форму, не обнаруживая при этом всю свою пустоту.
Поэтому пока еще ни одна философия не может считаться истинной и абсолютной, если она не может доказать,
что обрела абсолютную форму, или поскольку таковая,
пожалуй, еще вообще не существует, то ни одно направление и ни одно стремление в философии не может считаться
истинным, если его путеводной звездой и принципом
не служит понимание неразрывной связи между сущностью и формой.
Великий пример использования геометрического метода в философии, который дал нам Спиноза, не только
не способствовал стремлению к усовершенствованию этого
метода, но скорее привел к обратному; мир, не понявший
этот дух, искал главный источник его заблуждений в форме,
которой с этого времени стали приписывать известное
родство с фатализмом и атеизмом.
Если Спиноза и заблуждался, то только в том, что он
не придал достаточной глубины своей конструкции и не
уделил должного внимания если не форме, то чисто идеальной стороне философии. С догматизмом дело обстоит
так же, как с самим геометрическим методом: есть догматизм внешний и догматизм внутренний, формальный
и сущностный. Сущностный догматизм имеет лишь один
признак — применение форм рефлексии по отношению
к абсолютному. Тому, что это противоречит внутреннему
духу спинозизма, который скорее является антиподом
догматической системы, можно дать строгое доказательство, невзирая на все доказательства, которые исходят
из буквы этой системы. Спиноза не избежал формального
догматизма, его философии недостает необходимого элемента скептицизма. Поскольку философия полностью
находится в сфере бесконечного и над ней нет, как для
математики, высшей рефлексии, она объединяет все
рефлексии в самой себе, ее должна все время сопровождать
рефлексия ее собственной сущности; она не только знание,
но всегда и необходимо одновременно и знание этого зна-
5ния, но только не в бесконечном продвижении, а во всегда
наличной бесконечности 1.
О философии Вольфа мы говорить не будем; она —
во всех отношениях догматизм, и ее бедное и не проникнутое духом применение внешней формы геометрического
метода не могло пробудить идею конструкции.
Мы обратимся к Канту, который понимает демонстративный метод в философии только в духе догматизма и
как логический анализ и посвящает критике его употребления в философии особый раздел своего учения о методе.
Что касается самого общего понятия конструкции,
то Кант, вероятно, первым понял его столь глубоко и в столь
чисто философском духе. Он описывает конструкцию как
тождественность понятия и созерцания и требует для
этого неэмпирического созерцания; оно, с одной стороны,
в качестве созерцания единично и конкретно, с другой —
в качестве конструкции понятия должно выражать общезначимость для всех возможных созерцаний, которые
могут быть подведены под это понятие. Строится ли предмет, соответствующий общему понятию треугольника,
в чистом или эмпирическом созерцании, для его возможности выразить понятие, без ущерба его всеобщности,
безразлично, так как и при эмпирическом созерцании
имеется в виду только действие конструирования понятия
самого по себе и для самого себя и т. д.
До этого момента Кант полностью выражает идею
конструкции и основание всякой очевидности. Однако
если он потом отрицает возможность конструкции в философии, потому что философия оперирует только чистыми
понятиями, не прибегая к созерцанию, и допускает в математике для конструкции неэмпирическое созерцание, то
становится очевидным, что для него в конструкции по
существу важна лишь эмпирическая сторона — отношение
к чувственному, которой ему не хватает в философии.
Ибо что философия ограничена только одними чистыми
понятиями и не обращается к созерцанию, следовало бы
лишь тогда, если бы было доказано, что неэмпирического
созерцания, соответствующего ее понятиям, быть не может;
такое неэмпирическое созерцание Кант для философии
отрицает, потому что оно должно быть интеллектуальным,
тогда как, по его мнению, всякое созерцание необходимым
образом чувственно. Однако очевидно, что то, что в математическом созерцании есть совершенно всеобщее, то есть
чистое единство всеобщего и особенного, не чувственно,
6а чисто интеллектуально. Следовательно, он относит
исключительность математического созерцания полностью
к его чувственному отношению или к тому, что оно есть
чувственно рефлектированное интеллектуальное созерцание, и тем самым к требованию для математической конструкции неэмпирического, т. е. интеллектуального, созерцания должно быть присоединено еще особенное требование
чувственного отношения как такового.
Поскольку Кант допускает для геометрии неэмпирическое созерцание, он не может видеть абсолютное различие между математикой и философией в том, что для
философии должно было бы быть неэмпирическое созерцание, которого между тем нет. Различие их должно скорее
оказаться в том, что математик располагает рефлектированным в чувственности созерцанием, философ же —
только чистым, рефлектированным в себе самом интеллектуальным созерцанием. Пространство, которое, по Канту,
лежит в основе геометрии, и время, которое лежит в основе
арифметики, есть полностью интеллектуальное созерцание;
но в одном случае оно выражено в конечном, в другом —
в бесконечном. Какие основания во всей философии Канта
делают для него недоступным рассмотрение интеллектуального созерцания самого по себе, отчасти известно,
отчасти еще будет уяснено в дальнейшем.
Оставляя в стороне противоречия, в которые впадает
Кант из-за небрежения к конструированию и чисто интеллектуальному созерцанию,— ведь его трансцендентальная
сила воображения, его чистый синтез апперцепции включают в себя действительность подобного созерцания, и он,
как правильно замечено в рецензируемой работе, столь
часто утверждает, что понятия, которые служат лишь
опосредствованными представлениями объектов, вне
единства с этими объектами пусты, а между тем он сам
ограничивает философию чисто дискурсивными понятиями,— не касаясь этих противоречий, нельзя не задать
вопрос: в чем же, собственно, математика превосходит
философию, благодаря тому что в ней интеллектуальное
созерцание способно к чувственному выражению? Безусловно, ни в чем, кроме возможности без всякого интеллектуального сознания, как бы лишь по видимости, создавать
свои конструкции и случайной опоры внешнего чувственного созерцания для того, кто в такой опоре нуждается, —
преимущества, из-за обладания которыми истинный философ вряд ли позавидует математику, и уж конечно не о них
думал Платон, говоря, что философу необходимо знать
7геометрию, чтобы созерцать сущностное и возвыситься над
изменяющимся
3
.
Если согласиться с автором рассматриваемой работы,
что преимущество геометра состоит в том, что он кроме
образа, который ведет за собой его внимание, обладает
и знаком, фиксирующим его саму по себе текущую (?)
деятельность, благодаря чему он сразу же может обнаружить ошибки в своих умозаключениях, то, во-первых, как
указывает сам автор, это преимущество значительно
уменьшается в другом разделе математики, ибо там уже нет
образа объекта, а есть только знак и рассматриваются
отношения между величинами, а в алгебре даже только
отношения между отношениями; во-вторых, можно
надеяться на то, что кроме специального символического
и характеризующего изображения, существующего в математике, будет открыта универсальная символика или
характеристика, и тем самым реализована идея, о которой
помышлял уже Лейбниц. Что некоторые шаги, доказывающие возможность подобного открытия, уже сделаны,
Главные основания, которые создают препятствия в
господствующих представлениях для конструирования
в философии, а тем самым и для самой философии как
науки и которые находят свое отражение также в работах
Канта, сводятся к следующим.
Первое — это абсолютное противоположение всеобщего
и особенного, которое Кант, правда, в математической
конструкции вынужден признать снятым, но в философии
полностью оставляет. «Математическое з н а н и е , — говорит
о н , — рассматривает всеобщее в особенном; философское,
напротив, особенное только во всеобщем» («Kritik der
reinen Vernunft», S. 742 4 ) . По этому поводу можно сделать
ряд замечаний. Во-первых, поскольку каждое истинное
тождество всеобщего и особенного само по себе есть созерцание, то исходя из того, что в одном случае особенное дано
во всеобщем, в другом — всеобщее в особенном, нет основания в первом случае отрицать созерцание; здесь окажутся
лишь два различных типа созерцаний. Если под всеобщим
понимать чисто рассудочное или дискурсивное всеобщее,
то легко показать, что именно эти два типа созерцания
действительно даны в обоих разделах математики, что
арифметика выражает особенное (отношение отдельных
величин) во всеобщем, геометрия — всеобщее (понятие
фигуры) в особенном. Из этого ясно также, что все противоположности, возможные посредством антитезиса всеобщего
8и особенного, относятся к самой математике, что философия не противоположна математике и что, если в математике конструкция делится на две стороны, в философии
она — в точке абсолютной неразличенности, или, определеннее, если математика необходимо есть либо выражение
всеобщего в особенном, либо особенного во всеобщем, то
философия — не то и не другое, но выражение в абсолютной неразличенности единств, которые в математике
являют себя раздельно.
Существует и другая идея всеобщего, которую Кант
не знает и не принимает, несмотря на то что он заимствует
традиционное объяснение философии, несомненно построенное на этой и д е е , — идея, согласно которой философию
можно определять как выражение особенного во всеобщем.
Всеобщее здесь существенно и абсолютно всеобщее,
не понятие, а идея, которая, если мы мыслим всеобщее
и особенное как противоположности рефлексии в кантовском смысле, охватывает их самих, так же как особенное,
в том смысле, как это встречается в геометрии, т. е. как
особенное, охватывающее кроме особенного в качестве
формального фактора и всеобщее. В этом смысле, однако,
всеобщее в качестве единства всеобщего и особенного —
для себя уже предмет созерцания, конечно чисто интеллектуального, как идея; в этом смысле, однако, Кант его
не понимает, следовательно, он и философию не может
объяснить как выражение особенного во всеобщем.
Уже само проведенное выше различие между геометрией и арифметикой, а именно что первая выражает
всеобщее в особенном, вторая — особенное во всеобщем,
имеет место, если выразить это более точно, не в самой
конструкции как таковой, но
