же, но не каждый

549может это высказать. Каждая вещь проходит определенные моменты, чтобы достигнуть своей завершенности: ряд

процессов, где каждый последующий продолжает предыдущий, приводит ее к завершенности. Этот процесс в растении, например, крестьянин видит так же, как ученый, но

по существу он его не познает, ибо не может разъединить,

обособить моменты, высказать их в их противоположности.

Совершенно так же, если бы человек и мог, на что претендуют теософы, проникнуть в самом себе в тот трансцендентный процесс, посредством которого произошло становление

всего, это не привело бы к подлинной науке. Ибо всякое

проникновение, чувство, созерцание само по себе немо, для

того чтобы оно было высказано, необходим опосредствующий его орган. Если созерцающий им не располагает или

преднамеренно от него отказывается, чтобы речь его шла

непосредственно из созерцания, он, как уже было сказано,

соединяется с предметом и столь же непонятен для третьего лица, как и самый этот предмет. Все, что в том принципе,

который мы называем подлинной субстанцией души, содержится potential, должно быть сначала доведено до подлинной рефлексии (в уме или в духе), чтобы достигнуть наивысшего выражения. Здесь, следовательно, проходит граница между теософией и философией, которую человек,

приверженный науке, целомудренно стремится сохранить

в чистоте, не позволяя соблазнить себя кажущейся полнотой материала в теософских системах. Действительно, философия незнания, например, предшествовавшая теософии,

отличается от нее главным образом абсолютным отсутствием субстанции. Обе эти формы как бы разделили между

собой два принципа, из совокупности которых только и возникает истинная наука. В философии Якоби тот же принцип, который можно определить как субстанциально незнающий, но именно поэтому стремящийся к знанию, жаждущий его, есть ум. Чувство у Якоби по существу лишь

жажда знания. Ум как положительный принцип знания,

есть в этой философии своего рода половинчатая воля, не

обладающая силой устранить в качестве чувства чувство, которое движет им, подобно тому как чувство голода

устраняется посредством привлечения или принятия пищи. Якоби не касается субстанции, он даже отталкивает

ее и поэтому оставляет и природу полностью вне себя; его

философия противоположна всякой натурфилософии.

Теософ же в той мере, в какой он спекулятивен, существенно и главным образом натурфилософ. Однако если философия незнания страдает от недостатка знания, то теосо-

550фия страдает от избытка одного только материала знания.

Этой общей характеристикой теософии я охарактеризовал

и удивительного индивидуума этого направления — знаменитого Якоба Бёме 9.

Якоба Бёме, у которого все еще подлинно и изначально,

следует отличать от того класса мистиков, у которых нет

уже ничего живого и изначального, у которых всё уже искажено. К этим людям относится прежде всего хорошо известный Сен-Мартен 1 0: в его речах мы слышим уже не глубоко взволнованного человека, как в словах Бёме, а лишь

компилятора, повторяющего чужие идеи, которые к тому

же служат теперь совершенно иным целям. То, что у Я. Бёме еще полно жизни, у него уже мертво, лишь труп, бальзамированный мертвец, мумия того, что некогда было живым, подобно тем, которые используются в тайных обществах, преследующих одновременно алхимические, магические и теургические цели. Предупреждать от подобных

мистерий — наш долг, тем более если мы знаем, а узнать

это нетрудно, что такой мистицизм находит своих сторонников не в здоровых, а в самых испорченных классах общества. Подобный напиток, сдобренный пряностями, а подчас и составленный из худших ингредиентов, пригодный

или предназначенный разве что для того, чтобы возбудить

чей-либо давно притупившийся вкус, годится для кухни

ведьмы, куда его и отправил Гёте в «Фаусте» 11. Да хранит

Бог немецкую молодежь от такого и подобного ему адского

снадобья ныне и во веки веков!

В наши дни люди, недостаточно осведомленные, пользуются понятиями мистицизма, мистики самым странным

образом; так, например, они называют мистиком каждого,

кто вообще верит в откровение, пусть даже в историческом

смысле. Для таких людей и Иоганнес Мюллер, например,

был бы уже мистиком. Это — злоупотребление, типичное

для времени, сваливающего все в одну кучу, не ведающего

различий понятий и слов. Неправильное применение слов

«мистическое», «мистицизм» основано на еще более глубоком непонимании этих слов, ибо ими пользуются для того, чтобы указать на некий материальный характер учений

или утверждений. Вкратце понятие мистического так, как

оно понимается многими, состоит в следующем: всё выходящее за пределы моей индивидуальной способности понимания я назову мистическим — пусть даже это будет положение, обретенное в ходе чисто научного и методически

совершенного развития, так как ничто не должно превышать нашу способность понимания и никто не смеет ут-

551верждать, что он достиг того, что мы раз и навсегда объявили недостижимым. Подобный способ обосновать в противовес утверждению, которое прежде всего требует проверки, голословное предубеждение, конечно, значительно легче, чем научное исследование. называется все

скрытое, тайное. Однако при материальном рассмотрении

скрытым, мистическим окажется всё; и те, кто претендует

на наиболее проникновенное понимание, своим излюбленным изречением «в мир природы не проникает сотворенный дух» объявляют и саму природу мистической. Действительно, именно природа и есть наиболее мистическое, а

в природе — то, что в наибольшей степени материально,

то, что эти враги всякой мистики, быть может, считают

наименее мистическим. Так, например, чувство, требующее

хорошей еды и питья, чувственность вообще и способ действия органов — ведь из всего, что происходит в природе,

это самое утаенное. Впрочем, упомянутые заявления, посредством которых с самого начала делается попытка

исключить или умолчать определенные понятия и утверждения, вполне достойны эпохи, считающей себя либеральной, а по существу в высшей степени нелиберальной, —

эпохи, в которой духовная ограниченность, пошлость и открытое невежество требуют для себя свободы мысли, отказывая в ней только подлинному пониманию и гениальности.

Слово «мистическое» имело в литературе сначала значение чисто формального различения. Если распространить это понятие на материальное, то рационализм, например, в его высшей, объективной разновидности следовало

бы назвать мистицизмом, ибо по своей материи, по содержанию они совпадают, тому и другому ведомо лишь субстанциальное движение

12

. И тем не менее мистицизм испокон

веку определялся как противоположность рационализму.

Следовательно, мистиком становятся не посредством того,

что утверждается, а посредством того, как это утверждается. Мистицизм противоположен только формально научному познанию. Утверждение нельзя назвать мистическим,

только исходя из его содержания, каким бы оно ни было,

даже в том случае, если оно случайно совпадает по своему

содержанию с утверждением какого-либо мистика. Ведь

если нельзя повторять ничего из того, что когда-либо было

сказано мистиком, то, пожалуй, окажется, что вообще ничего нельзя утверждать. Мистицизмом можно называть

лишь то духовное предрасположение, которое вообще отвергает всякое научное обоснование или истолкование, вы-

552водит истинное знание лишь из так называемого внутреннего света, видимого не всем, а замкнутого внутри индивидуума, из непосредственного откровения, чисто экстатической интуиции или чувства; приняв такое толкование,

можно, например, и философию чувства у Якоби назвать

мистической, и часто она так и называлась. Однако здесь

полностью отсутствует субстанциальное содержание, присущее подлинно умозрительному мистицизму. Следовательно, одна и та же истина может быть у одного мистической, у другого — научной, и наоборот. Ведь у того, кто ее

высказывает из чисто субъективного ощущения или предположительного откровения, она мистична; у того, кто ее

выводит из глубин науки, а поэтому только истинно ее и

понимает, она научна.

Подлинный признак мистицизма — ненависть к ясному

постижению, к разуму, получившему в наши дни столь желанное преобладание, к науке вообще. Однако поскольку

столь же яростными врагами науки являются не только

мистики, но и многие из тех, кто кричит о вреде мистицизма и выступает против него, то, собственно говоря, их самих следовало бы называть мистиками, если не считать

предпочтительным объявить их подлинными, действительными обскурантами.О НАЦИОНАЛЬНОЙ ПРОТИВОПОЛОЖНОСТИ

В ФИЛОСОФИИ

Тот, кто следил за нашим историческим обзором, мог

легко заметить, что в ходе изложения мы все более замыкались в рамках немецкой философии. Если слушатель

наших лекций, усвоив характер немецкой философии и

поняв, какие цели ставили себе философы в Германии,

захочет бросить взгляд на состояние этой науки в других

странах Европы, он неминуемо должен будет сделать следующий вывод: философия такого рода существует в Германии, но не во всем мире. Однако это серьезнее, чем может показаться на первый взгляд. Ибо если мы считаем,

что направленность немецкой философии не случайна,

а существенна, то мы вынуждены прийти к заключению,

что философия вообще существует только в Германии,

но не в других странах мира. Поэтому мы считаем необходимым поставить в конце нашего обзора вопрос: действительно ли и в какой степени существует это различие

между немцами и другими европейскими народами и если

оно действительно существует, то как его понять и объяснить? Поскольку отрицать данное различие, по-видимому,

невозможно, так как очевидно, что в то время, когда немцы все еще сохраняют душевный и духовный интерес к

философии, другие европейские народы, англичане и особенно французы, уже совершенно не склонны к умозрению и с некоторых пор вообще отказались от занятий

научной философией, то речь может, по-видимому, идти

прежде всего о причинах упомянутого различия. На это,

однако, трудно найти общезначимый ответ, т. е. такой, который удовлетворял бы в равной степени как немцев, так

и французов, как англичан, так и немцев. Ведь даже если

бы мы не знали, как французы объясняют нашу склонность к умозрению и философии, мы могли бы себе это

приблизительно представить и в равной степени могли бы

себе представить, как англичане отнеслись бы к попытке

немцев объяснить свое преимущество в области философии более глубокой духовной направленностью своей нации. Если немцы укажут на свойства своего языка, которому, как утверждал Лейбниц, внутренне присуще умозрение, то это должно, хотя бы в известной степени, относиться и к английскому языку. Ведь англичане возразили

554бы: именно в выражении основных понятий, которые следует искать в корнях языка, английский язык большей

частью родственен немецкому. Помимо всего этого большая глубина и предрасположение, так же как и философский характер языка, могли бы объяснить разницу в результате исследования, но не то, о чем здесь, собственно

говоря, идет речь, а именно что французы и англичане

вообще не признают философию в том смысле, как ее понимают немцы.

Быть может, более убедительно историческое объяснение, которое выводило бы постоянно и все вновь возбуждаемый интерес немцев к философии из религиозного

раскола, из существования в Германии равноправных

вероисповеданий. И действительно, кто, бросив взгляд на

развитие философии в Германии, не усмотрит в той подлинно религиозной строгости, более того, в энтузиазме,

которые в Германии уделялись занятиям философией,

потребность примирить разногласия в борьбе за свободу

религии, в которой в большей или меньшей степени участвовали все без исключения немецкие народы, и внутренне, в области науки, восстановить утраченное внешнее

единство. Это историческое объяснение показало бы, правда, как и благодаря чему в Германии постоянно сохраняется интерес к философии, почему, лишь только этот

интерес уменьшался, он вновь вызывался и возбуждался.

Однако речь ведь идет не о степени интереса, а о противоположности в самом существе дела, так как другие народы

отвергают не философию вообще и в любом смысле (ведь

именно французы первыми дали прошлому веку почетное наименование философского, и философия достаточно длительное время являла собой во Франции боевой

клич самых значительных писателей и даже государственных деятелей), следовательно, не философию как таковую отвергают другие народы, а лишь философию в ее

немецком понимании.