Мы можем, конечно, возразить: то,

что они считают философией, вообще не философия, и

только мы знаем, что есть философия. Однако, во-первых,

этим сказано совсем не так много, как может показаться

на первый взгляд, ибо и у нас не раз уже приходилось

слышать: то, что данный человек выдает за философию,

совсем таковой не является — ведь немцам не занимать

учтивости по отношению друг к другу. Во-вторых, совершенно очевидно, сколь неразумно приписывать целым

народам, обладающим в ряде областей выдающимися талантами, неспособность к ф и л о с о ф и и , — объяснение тем

555более странное, что оно уж во всяком случае носило бы

чисто временной характер. Да и вряд ли можно решиться

полностью отрицать духовную склонность к философии

у народа, который дал человечеству Декарта, Мальбранша

и Паскаля. Таким образом, мы в конце концов вынуждены допустить хотя бы возможность того, что в основе

неприятия философии в немецком понимании, которое

мы обнаруживаем у других народов, может лежать нечто

истинное и верное. Таким образом, единственный удовлетворительный ответ на наш второй вопрос может состоять

в том, что другие народы в их нерасположении к философии в ее немецком понимании также могут быть в какомто смысле правы, а это возвращает нас к первому вопросу,

который гласит: в чем же состоит это различие? Поскольку же оно может заключаться только в характере философии, то какова же философия, которая только и соответствует склонности других народов, и как к ней относится

та наука, которую называем философией мы?

Это не требует длительных размышлений. Те другие

народы утверждают, что философия — наука эмпирическая, и принимают ее только в качестве таковой. Немцы

же считают — по крайней мере так было до настоящего

в р е м е н и , — что философия есть наука чистого разума, и

также принимают ее только в качестве таковой. Если под

эмпиризмом понимать утверждение, что знание может

быть основано только на опыте, что, следовательно, знать

можно только то, что основано на опытных данных, то в

зависимости от того, какой смысл мы вкладываем в слова

«основано на опытных данных», меняется и смысл этого

утверждения.

Обычно под опытом прежде всего понимают достоверность, которую мы благодаря нашим органам чувств обретаем о внешнем мире и его структуре. Однако наряду с

этим говорят и о внутреннем опыте, возникающем посредством самонаблюдения, наблюдения над процессами и

изменениями внутри нас. Если остановиться на этом и

понимать под эмпирическими данными только то, что может непосредственно стать предметом внешнего и внутреннего чувства, то окажется, что опыт внешних органов

чувств относится к области эмпирических естественных

наук; философии же остается изучать только данные

внутреннего опыта. В этом случае философия свелась бы

к анализу, в лучшем случае к комбинации явлений внутренней жизни и процессов сознания, короче говоря, к тому, что мы называем хорошей (полной) эмпирической

556психологией. Приблизительно так французы и представляют себе философию; и такое представление действительно довольно незначительно, если исходить из тех понятий, с которыми мы, например, до сих пор подходили к

философии. Однако если вспомнить, что и среди нас многие не только не связывают с философией более высокое

понятие, но и утверждают совершенно то же самое, т. е.

что философия в общем не способна выйти за пределы

фактов сознания, т. е. за пределы психологии или субъективной антропологии, то трудно, собственно говоря, сказать, в чем заключается существенное различие между значительной частью того, что именует себя в Германии философией, и тем, что носит то же наименование во Франции.

С каким бы почтением мы ни относились к Канту, но

совершенно очевидно, что если говорить только о результате, то невозможно увидеть, в чем результат Канта превосходит то, на чем до него остановился Локк или Кондильяк. Локк написал «Опыт о человеческом разуме»,

а Кант — «Критику чистого разума», методологически

более строгую, но значительно более тяжеловесную и, что

самое главное, менее понятную работу. Локк утверждает,

что не только все человеческие представления, но и все

наши понятия, не исключая и научных, опосредствованно

выведены из опыта. Кант допускает, правда, известные

независимые от опыта понятия, однако, поскольку они

могут быть применены только к предметам опыта, они не

делают нас менее зависимыми от опыта, и результат остается для нас тем же. Тот особый путь в сверхчувственный мир, который Кант нашел в своей моральной философии, мог бы определенным образом принять и эмпиризм. Ведь если Кант рассматривает безусловно господствующий в нас нравственный закон как своего рода свидетельство существования Бога, то ведь и Локк обнаруживает в нашем сознании доказательство этого существования. Однако существенная разница между ними состоит

в том, что в теоретической философии Кант делает Бога

предметом идеи разума. Но это и есть ведь 1

новой философии; невозможно себе представить, что высшая и совершеннейшая личность открывает себя только

посредством идеи чистого разума, если для познания даже

самой незначительной личности кроме разума требуется

еще нечто большее и более реальное. Следовательно, Кантом в философии был провозглашен рационализм (ранее

это еще не было вполне ясно, особенно в отношении идеи

557Бога). Кант, правда, возражал против этого и запрещал

всякое теоретическое использование этой идеи, однако

его возражение не могло быть действенным. Если Бог —

идея разума, то разум не может позволить воспрепятствовать осуществлению этой идеи как таковой; конечно, осуществлено это может быть также только в системе разума — и этим занялась последующая философия. Умозаключая о бытии Бога только как о существовании любой

другой личности на основании эмпирических, опытных

данных, признаков, следов или знаков, эмпиризм устанавливает тем самым то благодетельное свободное отношение к Богу, которое снимает рационализм. И следует

признать, что, если бы теперь, как в поздний период греческого и римского упадка, выбор был бы возможен только

между стоицизмом и эпикурейством, эпикурейскую систему именно благодаря тому, что представляется в ней абсурдным, так называемому clinamen atomorum 2, с помощью которого она вводит случайность в известной мере

как высший принцип, повторяю, эпикурейскую систему,

несмотря на эту нелепость или, вернее, из-за нее, каждый

человек свободного и свободолюбивого духа предпочел

бы стоицизму и счел бы убежищем свободы, так и при

необходимости выбора между эмпиризмом и все подавляющей мыслительной необходимостью доведенного до

крайнего предела рационализма каждый человек свободного духа, без сомнения, предпочел бы эмпиризм.

Таким образом, эмпиризм допускает рассмотрение на

более высоком уровне, его можно постигать с более высокой точки зрения, чем та, которая связана с обычным или,

во всяком случае, утвердившимся со времен Канта понятием, помещающим все интеллигибельное по ту сторону

не только рассудочных понятий, но изначально и по ту

сторону опыта. Отсюда и обычное в наши дни убеждение,

что эмпиризм отрицает все сверхъестественное. Однако

это неверно. Эмпиризм в качестве такового не обязательно именно поэтому отрицает все сверхъестественное и

совсем не считает все правовые и нравственные законы,

а также содержание религии чем-то случайным в том

смысле, что сводит все к чувствам, которые в свою очередь

суть лишь порождение воспитания и привычки — так,

правда, полагает Дэвид Юм; впрочем, он то же утверждал

о необходимости, с которой мы связываем причину и

действие в мышлении. Существует высокое и низкое понятие эмпиризма. Ибо если высшее, чего, по общему мнению, даже тех, кто раньше мыслил иначе, может достиг-

558нуть философия, состоит в том, чтобы постигнуть мир как

свободно созданный и сотворенный, то философия в том

главном, чего она может д о с т и г н у т ь , — или именно постольку, поскольку она достигает свою высшую ц е л ь , —

есть опытная наука (я не хочу сказать, что в формальном

смысле, но во всяком случае в материальном, т. е. ее высшая цель есть по своей природе нечто соответственное

опыту). Поэтому если до настоящего времени действительно существует упомянутая национальная противоположность в понимании сущности философии, то это свидетельствует лишь о том, что такой философии, в которой человечество могло бы познать само себя, что подлинно всеобщей философии до сих пор еще не существует. Подлинно всеобщая философия не может быть достоянием одной нации, и до тех пор, пока какая-либо философия не выходит за границы отдельного народа, можно с уверенностью сказать, что эта философия еще неистинна, даже если она находится на пути к этому.

Конечно, если философия, как это происходит, например, во Франции, берет из всего обширного царства опыта лишь узкую, небольшую область мелких, именуемых

психологическими наблюдений и анализов, это — жалкое

крохоборчество и ограниченность. Во Франции национальная философия, или, как ее стали в последнее время называть, идеология, по существу не пользуется признанием, ее скорее терпят и допускают

3

. Если ряду молодых

французских ученых удалось возбудить известный энтузиазм по отношению к философии, то главным образом

благодаря тому, что они противопоставили легкомысленной фривольности своей нации внешнюю мораль Канта,

видя в ней средство морального возрождения своего народа. Подлинному развитию французской и английской философии содействуют великие естественники этих стран,

и можно считать за благо, если англичане под философией

преимущественно, даже почти исключительно, понимают

физику. Во Франции проводниками немецких идей служат естественные науки. Читая, например, новейшие

исследования французов по анатомии мозга, мы с удивлением обнаруживаем в них новый язык, новый способ выражения, который в Германии еще недавно пренебрежительно именовали поэтическим, новое понимание, очень

близкое немецкому. Даже последние работы Кювье по

геологии и истории первобытной природы свидетельствуют о том, что на исследование этих значительных

явлений большое влияние оказали немецкие идеи в обла-

559сти истории природы Земли и даже немецкая манера

выражения. По ряду явлений можно также заключить,

что немецкая наука окажет свое воздействие во Франции

и в Англии в области истории и исследования древности.

Нелепо поэтому, просто нелепо, было бы пытаться призывать эти нации отказаться от учения эмпиризма, которое

они столь успешно применяют; для них это в самом деле

было бы шагом назад. Не перед ними, а перед нами, немцами, поскольку с появлением натурфилософии мы избавились от печальной альтернативы между парящей в воздухе, лишенной всякой основы метафизикой (над которой другие нации с полным правом потешались) и бесплодной, сухой п с и х о л о г и е й , — перед нами, повторяю я,

стоит задача развить систему, которую мы надеемся разработать и создать, ту положительную систему, принцип

которой именно вследствие его абсолютной положительности может быть познан уже не a priori, но a posteriori,

поднять ее до того уровня, на котором она сольется с

тем — в такой же степени расширенным и очищенным —

эмпиризмом.О НОВЕЙШЕМ ОТКРЫТИИ ФАР АДЕН

ВЫСТУПЛЕНИЕ НА ОТКРЫТОМ ЗАСЕДАНИИ АКАДЕМИИ

28 марта 1832 г.

Во всех научных открытиях, которые являются в каком-либо направлении первыми и открывают целый ряд

совершенно новых исследований, известную роль всегда

играет удача и случайность, поэтому им сначала неизбежно сопутствует кое-что от характера этого их происхождения, от чего их может освободить лишь последующее время; ему надлежит удалить случайные черты первого явления, чтобы выявить во всей его чистоте скрытое под этой

случайностью существенное и полностью открыть его значимость.

Так, в первом открытии Гальвани 1, которое стало

столь плодотворной матерью других не менее великих

открытий, случайное заключалось в животном органе,

рассматриваемом как, собственно, предмет эксперимента.

Однако