прежде всего стремится осуществить или выразить себя в единичном. Поэтому
на первых порах в обеих сферах предстает величайшая
строгость формы, ибо без ограничения не могло бы явить
себя безграничное; не будь твердости, не было бы и мягкости, и, для того чтобы единство стало ощутимым, необходимы самобытность, обособление и противоборство. Поэтому вначале созидающий дух являет себя полностью погруженным в форму, недоступным, замкнутым и даже
жестким в своем величии. Однако, чем больше ему удается
концентрировать всю свою полноту в одном творении, тем
больше он постепенно умеряет свою строгость, а там, где
он достигает такого полного завершения формы, что может
умиротворенно в ней покоиться и постигать самого себя, он
как бы преполняется радостью и начинает придавать своему движению мягкость очертаний. Это — состояние прекрасной зрелости и расцвета, когда чистый сосуд предстает полностью завершенным, дух природы освобождается
от своих уз и ощущает свою родственность душе. Нежной
зарей, разгорающейся над всем образом, душа как бы вещает о своем грядущем появлении; ее еще нет, но в едва
заметной игре нежных движений все готовится принять ее:
резкие контуры расплываются и переходят в мягкие очертания; нечто прелестное в своей сущности, не чувственное
и не духовное, нечто непостижимое, заполняет весь образ,
приникает ко всем его линиям, всем его изгибам. Эта
69сущность, неуловимая, как было сказано, но тем не менее
всеми ощущаемая, и есть то, что греки называли харитой, а
мы называем грацией.
Там, где грация является в совершенно законченной
форме, творение природы завершено; ему больше ничего не
нужно, все требования удовлетворены. И здесь уже душа и
тело находятся в полном согласии; тело — форма, грация — душа, хотя и не душа сама по себе, но душа формы,
душа природы.
Искусство может пребывать на этой стадии и остановиться на ней, ибо в одном отношении по крайней мере
его задача выполнена. Чистый образ красоты, остановленной на этой ступени, есть богиня любви. Однако высшее
обожествление природы — это красота души самой по себе
в ее слиянии с чувственной грацией.
Дух природы лишь по видимости противоположен душе; сам по себе он — орудие ее откровения: он творит,
правда, противоположность вещей, однако лишь для того,
чтобы тем самым могла проявиться единая сущность в
качестве высшей мягкости и примиренности всех сил.
Все создания, кроме человека, движимы только духом природы и с его помощью утверждают свою индивидуальность; только в человеке как в некоем средоточии возникает
душа, без которой мир был бы подобен природе без
солнца.
Следовательно, душа в человеке не есть начало индивидуальности, а то, благодаря чему он возвышается над
всякой самостью, благодаря чему он становится способным к самопожертвованию, к бескорыстной любви и, что
превыше всего, к видению и познанию сущности вещей, а
тем самым и искусства. Душа уже не занята материей, не
соприкасается с ней непосредственно; она соприкасается
только с духом как с жизненным началом вещей. Являя
себя в теле, она тем не менее свободна от него, и в
прекраснейших творениях сознание о нем лишь витает над
ней, подобно легкой грёзе, не нарушающей ее покой.
Душа — это не свойство, не способность или нечто особенное такого рода; она не знает, но есть знание, не благостна,
но есть благо, не прекрасна, каковым может быть и тело,
Сначала или прежде всего душа художника проявляет
себя в произведении искусства, открывая себя в единичном,
а также в целом, когда она парит над ним как единство в
покое и тишине. Однако она должна стать зримой в
изображаемом: как исконная сила мысли, если люди
70изображаются преисполненными каким-либо понятием,
достойным размышлением, или как внутренне присущее
сущностное благо. То и другое находят свое отчетливое
выражение и в состоянии полнейшего покоя, которое
становится, однако, более живым, если душа может
открыться в деятельности или противоположности; и поскольку мир жизни нарушают прежде всего страсти, то
принято считать, что красота души проявляется прежде
всего в спокойной власти над бушующими страстями.
Однако здесь следует иметь в виду важное различие.
Для того чтобы утихомирить страсти, которые суть лишь
возмущение низших духов природы, нет необходимости
взывать к душе, не может она явиться и в противоположности им; ибо там, где с ними еще борется благоразумие,
душа вообще еще не появилась; подобные страсти надлежит умерять самой природе человека силой духа. Но
существуют иные случаи высшего порядка, когда не только
отдельная сила, но и сам разумный дух срывает все
плотины, случаи, когда и душа вследствие уз, связывающих ее с чувственным бытием, испытывает страдание,
которое должно быть чуждо ее божественной природе, когда человек чувствует, что ему противостоят в борьбе не
просто силы природы, а нравственные силы, подтачивающие самые корни его жизни, когда заблуждение, в
котором он неповинен, вовлекает его в преступление и
тем самым в беду и глубоко ощущаемая несправедливость возмущает в нем самые священные человеческие
чувства. Таковы истинно трагические в самом высоком
смысле события, которые предстают перед нашим взором в
античной трагедии. Когда возмущаются слепые силы
страстей, красоту охраняет благоразумие духа; но какая
сила защитит и охранит священную красоту, если и дух
увлечен некоей неистовой силой? Или, если и душа страждет, как спастись ей тогда от боли и осквернения?
Намеренно сдерживать силу страдания, возмущенного
чувства было бы прегрешением перед смыслом и целью
искусства и свидетельствовало бы о недостаточной силе
чувства и душевной глубины художника. В том, что
красота, опирающаяся на величественные и прочные формы, нашла свое выражение в характере, искусство обрело
средство показать, не нарушая равновесия, все величие
чувства. Ибо там, где красота покоится на прочных формах,
как на непоколебимых колоннах, даже самое незначительное, едва затрагивающее красоту изменение их соотношения позволяет заключить, какая мощная сила для этого
71потребовалась. Еще большую святость страданию придает
грация. Ее сущность состоит в том, что она не знает саму
себя; но так же как она не может быть произвольно
достигнута, она не может быть и произвольно утрачена:
если невыносимое страдание, даже безумие, ниспосланное
карающими богами, омрачает сознание и разум, она, как
гений-хранитель, остается со страдальцем и ведет к тому,
чтобы он не совершал ничего неподобающего, ничего
недостойного человека и, если ему суждено погибнуть,
погиб бы как чистая, ничем не запятнанная жертва.
Еще не будучи самой душой, а лишь ее предвосхищением,
грация достигает естественным воздействием того, чего
душа достигает посредством божественной силы, превращая страдание, омертвение, даже саму смерть в красоту.
И все-таки эта грация, проявляющаяся в самых тяжких
превратностях судьбы, была бы мертва, если бы ее не
просветляла душа. Но в чем же может выразиться душа в
этой ситуации? Она спасается от страдания и выступает не
побежденной, а победившей, благодаря тому что порывает
узы, связывающие ее с чувственным бытием. Пусть даже
дух природы прилагает все усилия, чтобы противодействовать этому, душа не вступает в борьбу; но одно ее присутствие смягчает даже порывы страждущей, борющейся жизни. Внешняя сила способна похитить лишь внешние блага,
душу она затронуть не может; она способна порвать связь
во времени, но не связь вечной, истинно божественной
любви. Душа не выступает жесткой и бесчувственной
или отказывающейся от любви, но показывает, что лишь в
страдании любовь есть чувство, которое длится дольше,
чем чувственное бытие, и в божественном ореоле возвышается над руинами внешней жизни или счастья.
Такое выражение души дал нам в своем произведении
творец Ниобы 1 0. Здесь пущены в ход все средства искусства, способные умерить впечатление от ужасного.
Мощность форм, чувственная грация, даже природа самого
предмета смягчают страдания тем, что страдание, превосходя всякое возможное выражение, снимает его, и красота, сохранить живой которую казалось невозможным,
остается незатронутой благодаря тому, что она застыла в
камне. Но чем бы было все это без души и как душа
себя открывает? На лице матери выражена не только
скорбь об уже погибших в расцвете юности детях, не только
смертельный страх за жизнь остальных, за жизнь младшей
дочери, бросившейся к ней в надежде найти спасение в
ее объятиях, не негодование, вызванное жестокостью богов,
72и менее всего (вопреки тому, что часто утверждают)
холодное упорство; все это мы видим, но не само по себе;
сквозь скорбь, страх и негодование в качестве единственно
неизменного сияет, подобно божественному свету, вечная
любовь, и в ней мать предстает не как та, которой она
была, а как та, которая есть и остается связанной
вечными узами с теми, кого она любит.
Каждый признает, что величие, чистота и доброта души
находят и свое чувственное выражение. Но как бы это было
мыслимо, если бы и действующее в материи начало не
было сущностью, родственной и подобной душе? В изображении души в искусстве также есть ряд ступеней в зависимости от того, связана ли она только с характерностью
или сочетается с прелестью и грацией 11. Кто не согласится
с тем, что уже в трагедиях Эсхила выступает та высокая
нравственность, которой проникнуты произведения Софокла? Однако у Эсхила она еще заключена в жесткую
оболочку и в меньшей степени пронизывает целое, так как
здесь еще отсутствует связь с чувственной грацией. Однако
из этой строгости и из еще ужасных граций раннего
искусства могла возникнуть привлекательность искусства
Софокла, а с ней и то полное слияние обоих элементов, которое заставляет нас сомневаться в том, восхищает
ли нас в творениях этого трагика прежде всего нравственная грация или чувственная прелесть. То же можно сказать, сравнивая произведения пластики строгого стиля с
мягкостью произведений более позднего периода.
Если грация, будучи просветлением духа природы, становится и связующим звеном между нравственной благостью и чувственным явлением, то совершенно ясно, что
к ней как своему средоточию должны тяготеть все стороны
искусства. Красота, возникающая из полного проникновения нравственной благости чувственной грацией, волнует
и восхищает нас, когда мы ее обнаруживаем, как чудо. Ибо
если дух природы обычно выступает повсюду как бы независимым от души и даже в известной степени сопротивляющимся ей, то здесь кажется, что под действием добровольного согласия и внутреннего горения божественной любви
он полностью сливается с душой; созерцающего с внезапной ясностью озаряет воспоминание об изначальном единстве сущности природы с сущностью души: уверенность
в том, что всякая противоположность лишь иллюзорна, что
любовь есть связь всего сущего, а чистая благость — основа
и содержание всего сотворенного.
Здесь искусство как бы выходит за свои пределы и вновь
73превращает себя в средство. На этой вершине чувственная
грация также вновь становится лишь оболочкой и телом
некоей высшей жизни; то, что ранее было целым, рассматривается как часть, и высшее отношение искусства к природе достигается тем, что оно превращает природу в средство, чтобы сделать в ней зримой душу.
Однако если в расцвете искусства, так же как это происходит при расцвете в растительном мире, все предшествующие стадии повторяются, то можно представить себе и
обратное, а именно по каким различным направлениям может следовать искусство, выступая из этого средоточия.
Здесь особенно бросается в глаза различие в природе двух
форм изобразительного искусства. Для пластики, воплощающей свои идеи в телесных вещах, высшим должно
быть, по-видимому, полное равновесие между душой и материей; если она допускает перевес материи, то оказывается ниже своей собственной идеи; однако совершенно
невозможным представляется, чтобы душа была возвышена
за счет материи, так как тем самым пластика поднялась бы
выше своих возможностей. Достигший совершенства художник не возьмет для своего творения больше материи,
чем необходимо для выражения его духовного намерения,
как показывает Винкельман на примере Аполлона
