в других отношениях, ибо
конструкция как таковая всегда в математике и в философии есть абсолютное и реальное отождествление всеобщего и особенного 5. Особенное в геометрии ведь не эмпирический треугольник, нарисованный на бумаге или еще
где-нибудь, но и, по Канту также, треугольник чистого
созерцания; только его имеет, собственно говоря, в виду
конструкция; эмпирический треугольник предстает как
акциденция, случайность, которая совсем не рефлектируется; но это особенное уже есть именно особенное,
выраженное во всеобщем, следовательно, идея или само
реальное всеобщее, и оно находится с идеей не только
в формальном, но и в сущностном единстве 6.
Достаточно странно, что Кант предлагает философу
и геометрическое понятие, чтобы соперничать с геометром
9в его конструкции. « Д а й т е , — говорит о н , — философу
понятие треугольника, и пусть он найдет свойственным
ему способом, как относится сумма его углов к величине
прямого утла. У него есть только понятие фигуры, ограниченной тремя прямыми линиями, и вместе с ней понятие
о таком же количестве углов. Сколько бы он ни размышлял
над этим понятием, он не добудет ничего нового. Он может
расчленить и сделать отчетливым понятие прямой линии,
или угла, или числа «три», но не откроет новых свойств,
вовсе не заключающихся в этих понятиях. Но пусть за
тот же вопрос возьмется геометр»
7
и т. д. Это столь же
умно, как требовать от геометра конструкции идеи, например, красоты, права, равенства или самого пространства;
он, безусловно, не проявит при этом большего умения,
чем философ при конструкции треугольника. Подобное
предложение равносильно требованию от музыканта, которому даны краски и кисть, музыкального исполнения или
требованию от скульптора, которому предоставлены ноты
и инструменты, создания с их помощью статуи; а из невозможности выполнить требуемое умозаключить, что их
искусство не существует.
Из этого указания можно одновременно сделать вывод,
что, по мнению Канта, философ способен оперировать
понятиями, которыми он ограничен, только аналитически.
Неужто таково действительно мнение Канта или он забыл
в этой поздней главе более ранние главы своей работы?
Ближе духу его собственной системы другие его высказывания, которые, однако, являются не чем иным, как
повторениями того же противоположения дискурсивных
понятий созерцаниям, единства многообразию.
Все многообразное a priori уже отошло к математике,
философии таким образом, не остается ничего, кроме
чистого рассудка, с одной стороны, эмпирически многообразного — с другой, которое, однако, в качестве эмпирического из неё исключается. Следовательно, она оказывается с пустыми руками, т. е. с одним пустым рассудком.
Располагая неопределенным многообразием, подобным
материалу, некоторых других, она конструировала бы без
объекта. Следовательно, она вообще не конструирует.
Или, по-иному: философия не содержит a priori других
понятий, кроме понятий синтеза возможных созерцаний
(тем самым лишь возможность созерцаний), посредством
чего можно a priori выносить синтетические суждения,
но не конструировать. — Совершенно верно, что с помощью
этих понятий конструировать невозможно, но можно их
10конструировать, хотя и это невозможно, поскольку они —
синтетические и к тому же дискурсивные понятия, которым действительность противостоит в созерцаниях; вообще
эти понятия также конструируются только в идеях: например, понятие причины и действия — в идее абсолютного
единства возможности и действительности, само понятие
возможности и действительности — в идее абсолютного
единства субъективного и объективного 8 и т. д.
Все эти высказывания необходимы в таком воззрении,
согласно которому в человеческом духе нет ничего, кроме
пустых понятий и эмпирических созерцаний, а между
ними — абсолютная пустота. В этой части своего учения
о методе и его содержании Кант не может дать полный
отчет даже о своих собственных действиях, т. е. показать,
как он сам пришел к названным синтетическим понятиям.
Совершенно правильно, он их не конструировал, он взял их
скорее по аналогии из опыта. Трудно себе представить,
что он сознательно установил предпосылку: нет более
высокого источника познания тех понятий, из которого они
могут быть познаны необходимо и истинно a priori. В конструировании или (поскольку это не допускается) в мышлении вообще возвращение может остановиться не раньше,
чем на точке, где конструирующее и конструированное —
мыслящее и мыслимое — полностью совпадают. Лишь эта
точка может быть названа принципом конструкции. Этого
в тех понятиях нет; ибо, без сомнения, то, что в философской рефлексии мыслит эти понятия, есть другое, чем то,
что мыслит по ним и что в аналитике Канта, собственно,
есть конструированное. Для последнего эти понятия могут
быть принципом, для первого они не таковы. Следовательно,
последнее полностью выпадает из сферы конструкции —
или философии в о о б щ е , — эта сфера вообще может быть
замкнута только описанным здесь совпадением.
Следовательно, превращать понятия, которые сами
не сути конструированное — или, во всяком случае, не
носят характера принципа к о н с т р у к ц и и , — в средства конструкции значит доказать, что не сделан ни один шаг от
просто рефлектированного и в ы в е д е н н о г о , — хотя и совершенно верно, что с помощью этих понятий конструировать
невозможно. И геометр не конструирует с помощью понятия треугольника, квадрата и т. д., ибо в противном случае
было бы столько же различных построений, сколько существует конструкций, все они сами конструированное,
изображенное в самом по себе бытии геометра; если бы
ему пришлось конструировать с помощью этих понятий,
11то он оперировал бы ими так же, как это делает, согласно
указанному выше, философ.
Существует лишь один принцип конструкции, один,
с помощью которого конструируют как в математике, так
и в философии. Для геометра это равное во всех конструкциях абсолютное единство пространства, для философа —
единство абсолютного. Конструируется, как уже было сказано, лишь одно, а именно идеи, а все выведенное конструируется не как выведенное, а в своей идее.
Быть может, нигде не выражено столь непосредственно
и прямо, как в этом рассуждении Канта о философской
конструкции, то, что в своей «Критике чистого разума»
он безусловно оперирует только рассудком, что таким
образом он проник 9 к истинным предметам философии,
в царство идей, о котором у него лишь весьма смутные
представления, заимствованные у других. В понятиях
автора рассматриваемой книги обнаруживается еще известная зависимость от ограниченности Кантовой философии
и ее направленности на конечность рассудка, когда он
на с. 47 говорит: «Даже те понятия, которые он (Кант)
называет идеями, возникают посредством конструкции.
Идея есть, собственно говоря, понятие, которое само по себе
лишено реальности и, следовательно, вообще не есть понятие; оно не конструировано и не может быть конструировано; ведь в более широком смысле идея — также понятие,
которое теперь только еще не имеет реальности. Следовательно, подлинная идея была бы ничем или даже не чем-то
мыслимым; однако поскольку она в другом отношении
есть понятие, то в этом конструировано именно мое тщетное усилие конструировать его». Однако автору ведь
известны, как ясно уже из сказанного, элементы всякой
конструкции, совершенно неведомые Канту: абсолютное,
само по себе не ограниченное и совершенно единое, и
особенное, ограниченное и не единое, а м н о ж е с т в е н н о е , —
противоречие, которое может быть разрешено только в конструкции идеи и посредством продуктивного воображения.
В приведенных выше основаниях против конструкции
в философии содержится уже и то, что конструкция создает
лишь возможные объекты; автор данной работы также
настаивает, быть может, больше, чем это приличествует
философии, на внешней необходимости, которую он отличает от идеальной, или внутренней и которая, по его мнению, с давних пор прежде всего занимала метафизику.
Что Кант, которому его чистые рассудочные понятия
вечно давали всегда лишь возможности, ищет действитель-
12ность вне их, необходимо. Ибо в конструкции, идею которой автор считает значимой, дана не только относительная
или чисто идеальная, но и абсолютная возможность, которая заключает в себе действительность. Трактовка идеи
конструкции привела автора к абсолютному идеализму.
Если ставить вопрос об абсолютной реальности, то она
непосредственно дана вместе с абсолютной идеальностью.
Если речь идет, как нам кажется, о внешней необходимости
в качестве определения эмпирической действительности,
то она как таковая никогда не может быть обнаружена
в идее, ибо эмпирической действительностью она становится именно в своем обособлении от идеи, и даже общие
законы, по которым она в этом обособлении превращается
в определенное так, а не по-иному, могут в свою очередь
быть конструированы только в идее.
Последнюю опору фантастической надежды, как именует ее Кант, создать прочную науку в интеллектуальном
мире он полагает устраненной, показав, что ни один из трех
принципов, необходимых в качестве прочной основы математики, а именно дефиниции, аксиомы и демонстрации,
в философии не могут быть применены даже в подражании.
Весьма необходимым было бы исследовать, в какой мере
дефиниции и аксиомы действительно способствуют основательности математики. Древние скептики видели основные причины сомнения именно в этом подходе к математике. Допустимо ли считать доказательством основательности, скажем, способность дать дефиницию прямой
линии или окружности, если мы не способны указать
на их генезис? Как я вообще обретаю две вещи или несколько вещей, чтобы построить аксиому, согласно которой
две вещи, равные третьей, равны друг другу, или понятия
целого и части, чтобы утверждать, что целое больше его
части? Число таких вопросов может быть бесконечным;
возможность этого доказывает, что аксиомы и дефиниции
отнюдь не являются, как характеризует их Кант, истинными принципами, что они скорее являются пограничными
точками принципов и науки — пограничными точками
в возвращении к абсолютно первому. Такие пограничные
точки необходимы в каждой подчиненной науке, например
в физике; благодаря им она как бы изолируется и формируется для себя. Как же можно видеть в том, что составляет только ограничение науки, мерило основательности
науки вообще и науки всех наук в частности? Именно
потому, что философия полностью находится в сфере
абсолютного знания, что она конструирует саму конст-
13рукцию и должна была бы дефинировать так же и дефиницию, для нее этих ограничений не существует.
Но даже в том случае, если бы эта особая научная форма
обладала общезначимостью, основания, посредством которых Кант доказывает невозможность истинных дефиниций
и аксиом в философии, не выдерживают критики так же,
как те, исходя из которых он выводил невозможность
конструкции в философии вообще. Он и в дефинициях
рассматривает дело философии как чистую аналитику;
из этой предпосылки он черпает все свои основания. Поэтому автор совершенно правильно замечает: «Если бы
в математике потеряли из виду действие конструкции
или перестали бы уделять внимание преимущественно ей,
строили бы дефиниции по обычным правилам логики
с указанием рода и того, посредством чего понятие становится видом в этом роде, в математике возникли бы те же
трудности и заблуждения, которые Кант обнаруживает
только в философии; в математике, как и в философии,
анализ никогда не может дать уверенность в правильности
и полноте и т.д.» (с. 60).
Кант и сам замечает, что для дефиниции пригодны
лишь понятия, содержащие произвольный синтез, который
может быть конструирован a priori. Но именно все подобные
одновременно свободные и необходимые синтезы являют
собой конструкции философии и вообще суть идеи. Если
в философии нет дефиниций в математическом смысле,
то лишь потому, что она нигде не ограничивает свое конструирование. Дефиниции математики также конструкции,
только для нее непосредственные.
Если Кант описывает аксиомы как синтетические
суждения a priori, обладающие непосредственной достоверностью, то здесь мы сталкиваемся с более высоким
исследованием правильности общего утверждения Канта
о синтетическом характере всех математических основоположений и теорем. Здесь не место для общего доказательства того, что очевидность вообще и математическая в
частности не может быть основана на одном только синтетическом отношении. Из того, что
