эллинам поэтов, и наоборот — лишь эпоха, давшая поэтов, принесла с собой вполне

развернутую историю Богов. Поэзия не предшествовала

173истории Богов, по крайней мере реальная поэзия, и поэзия

не произвела, собственно, высказанную в слове историю

Богов, одно не предшествовало другому, но и то и другое

вместе было общим и единовременным скончанием прежнего состояния — состояния свернутости и немоты.

Теперь мы уже значительно приблизились к тому, что

задумал сказать наш историк; он говорит — Гесиод и Гомер создали теогонию эллинам, а мы бы сказали — создала

ее эпоха этих двух поэтов. Геродот может выразиться так,

как он выразился, потому что Гомер — это не индивид в отличие от позднейших поэтов, от Алкея, Тиртея и других, он

означает целую эпоху, принцип целой эпохи. Геродота надо

в этом месте о поэтах разуметь не иначе, как самого же Гесиода, когда он в тех же самых словах рассказывает о Зевсе,

что, когда по окончании битвы с титанами Боги вызвали его

принять господство над миром, Зевс разделил между бессмертными почести и обязанности *. Зевс воцарился, и с

этого момента наличествует собственно эллинская история

Богов, — это тот самый поворотный пункт, начало собственной эллинской жизни, которое поэт отмечает мифологически, посредством имени Зевса, и которое историк отмечает исторически, посредством имен двух поэтов.

Однако сделаем еще один шаг вперед и спросим: разве

кто-либо читавший Гомера со смыслом не видел у него

даже и то, как возникают Боги? Впрочем, и у него Боги

выходят наружу из какого-то непостижимого для него самого прошлого, но по крайней мере чувствуешь, что они выходят. В гомеровской поэзии все ослепительно ново, исторический мир Богов предстает здесь в своей первозданной,

юношеской свежести. Религиозная сторона Богов — это

извечное, что, однако, лишь проглядывает сквозь темноту

фона, а историчность и вольная подвижность Богов — это

* См. «Теогонию», ст. 881:

(«Как поделили богатства и почести между собою») 14.

Дискуссии, к которым подало повод место у Геродота, удивительны

тем, что, насколько мне известно, никто не подумал об этом месте у Гесиода.

174новое, только возникающее. Кризис, вследствие которого

мир Богов разворачивается в историю Богов, совершается

не помимо поэтов, но в поэтах самих, он, кризис, создает

эти поэмы, и потому Геродот вправе сказать: оба поэта,

по его категорическому и вполне обоснованному мнению

самые ранние у греков, создали теогонию эллинам. Не личность поэтов, как вынужден выразиться Геродот, но приходящийся на их время кризис мифологического сознания

творит историю Богов. И оба этих поэта творят теогонию

еще и в ином смысле — не в том, в каком говорится, что

две ласточки не делают весны, потому что весна наступит

и так; нет, история Богов творится лишь в самих поэтах —

в них она становится, в них она разворачивается, в них

впервые наличествует и высказывается в слове.

Так мы, выходит, и оправдали нашего историка, острый

ум которого, что касается существа дела, проявляется в отношениях самой седой старины, в самых глубокомысленных и з ы с к а н и я х , — мы оправдали его во всем, включая

словесное выражение. Для него возникновение теогонии

было еще слишком близким по времени событием, чтобы

он мог притязать на исторически обоснованное суждение

о нем. И мы можем ссылаться на его мнение как таковое,

приводя его суждение в доказательство того, что поэзия

могла послужить естественным концом мифологии и была

необходимым, непосредственным ее порождением, но как

реальная поэзия (а какой толк говорить о поэзии in potentia?) не могла быть производящим основанием, не могла

быть источником представлений о Богах.

Так это выступает в самом закономерном развитии,

в развитии народа по преимуществу поэтического —

эллинского.

Если же, чтобы охватить все, что еще можно исторически распознать в этих отношениях, мы отправимся еще

дальше назад, то тут прежде всего появятся индийцы.

Правда, если бы все, что приходит в голову одному или

нескольким, тотчас становилось догмой, то мы вот только

что произнесли немалую историческую ересь — мы непосредственно подсоединили индийцев к грекам. Но ведь на

деле индийцы — единственный народ, у которого есть общее с греками, а именно тоже свободное, развитое во всех

своих формах и точно так же вышедшее из мифологии поэтическое искусство. Не говоря обо всем остальном, одна

эта богато развитая поэзия указала бы индийцам такое

место. Однако к этому прибавляется и нечто иное, что само

по себе имело бы не меньшее з н а ч е н и е , — это язык, кото-

175рый не только относится к той же формации, что и греческий, но и ближе всего к нему по своему грамматическому

развитию

1 5

. Надо быть человеком совершенно бесчувственным к закономерностям любого развития, особенно исторических явлений, чтобы при этих обстоятельствах придерживаться мнения, которое возвышает индийцев, провозглашая их изначальным народом и выводя его далеко за

рамки истории всех остальных народов, хотя при первом

своем появлении такое мнение вполне объяснимо и извинительно. Потому что изучать впервые язык, на котором

написаны самые выдающиеся памятники индийской литер а т у р ы , — это требовало и большого лингвистического дарования, и значительных усилий, да и можно ли отказать

в признании ученым мужам, кто, отчасти будучи уже

в летах, когда изучение языков идет не так-то гладко, не

только овладел санскритом (правда, с дальней дистанции),

но и облегчил и выровнял своим последователям тернистый

путь его освоения? Однако справедливо ждать от великих

усилий и серьезного результата, так что если предтечи почитали великой наградой уже само освоение и завоевание

санскрита, то последователям и ученикам, которые сразу

же появляются, когда речь заходит о расширении человеческих знаний, пришлось искать иных способов вознаградить себя за труды, будь то даже легкомысленные преувеличения и такие гипотезы, которые опрокидывали прежде

принятую последовательность народов и все переворачивали вверх дном. И на деле такое возвышение индийцев не

следует оценивать существенно иначе, нежели геологическую гипотезу о возвышении материков, о которой Гёте

говорит, что она исходит из такого взгляда на вещи, «где

уже не остается ничего твердого и правильного и где речь

может идти лишь о случайных и бессвязных событиях» *16 , — суждение, к которому можно присоединиться,

если иметь в виду современное состояние названной теории, отнюдь не недооценивая важность фактов, на которые

эта теория ссылается, и отнюдь не находя более вероятными прежние гипотезы, тем более не желая отстаивать их.

Пусть не удивляет вас то, что я с самого начала своих

разысканий столь решительно высказываюсь против подобного п р о и з в о л а , — ведь если поступать так, как поступают

с индийским языком, то лучше уж мне сразу прервать едва

* Goethe J. W. Nachgelassene Schriften. Stuttgart, Tubingen, 1833,

Bd 11, S. 189-190.

176начатое исследование, потому что тогда нечего думать о

внутреннем развитии, о развитии самого существа дела, —

тогда все можно привести лишь в поверхностную и случайную взаимосвязь. Тогда самое новое, наиболее удаленное

от истока, можно прилагать в качестве масштаба к самому

первому и изначальному и самое позднее приводить в качестве примера и доказательства своего самого поверхностного и неосновательного взгляда на самое древнее. Индийский материал назойливо, надоедливо примешивают теперь

ко всему, даже, например, к исследованию Книги Б ы т и я , —

настоящие знатоки индийского, конечно, никогда не согласятся с э т и м , — и всему прикрытием обязана служить

мифология, потому что под флагом ее самые далекие вещи,

самые отдаленные ступени, противоположные концы рассматриваются как совершенно тождественные друг другу.

Однако в самой мифологии существуют огромные различия, и мы не можем согласиться ни с тем, чтобы отдельные,

вполне отличные друг от друга по именам и рангу Боги

сопоставлялись друг с другом как придется и различия их

снимались, ни с тем, чтобы внутренняя, благодаря этому

закономерная последовательность великих моментов мифологического развития стиралась и полностью уничтожалась; с последним тем менее способны мы согласиться, что,

будь только нечто подобное дозволено, пришлось бы прекратить любое научное исследование более глубокой древности, для какого мифология — единственная надежная

путеводная нить *.

Если бы мифология вообще была поэтическим вымыслом, то таковым была бы и индийская мифология. Однако

индийская поэзия, в какой мере известна она нам теперь,

снискала всеобщее признание, и, как явление новое, ее нередко ставили даже слишком высоко. Напротив, в индийских Богах не найти какой-либо особой поэтичности. Гёте,

* У кого, с другой стороны, есть свои причины максимально изолировать греческий язык и не включать его в великую взаимосвязь, тот

именует «индоманами» тех, для кого индийский язык — ключ ко всему.

Мне не надо было дожидаться изобретения этого слова, чтобы в своем

трактате о самофракийских божествах 17 высказаться против любого выведения греческих представлений из индийских; это произошло еще

раньше известных высказываний в «Западно-восточном диване» Гёте 18.

В моей работе (с. 30) решительно выражено мнение о более высоком

происхождении греческого учения о Богах — его нельзя свести к индийским представлениям; если бы первые понятия пеласгов, откуда произошло все эллинское, шли из таких вторичных стоков — не из самого

источника мифологии, — то греческие представления о Богах никогда не

развились бы в такую красоту.

177как известно, отзывался об их безобразной форме в достаточно крепких выражениях

1 9

, но не несправедливо, если

даже в словах его и заметен привкус негодования, в котором отчасти повинны резко выраженный, присущий индийским богам характер реального ° и доктрины и вполне

ощутимая невозможность применять к ним те чисто

идеальные объяснения, какими можно довольствоваться,

когда говоришь о греках. Ибо без объяснения индийских

Богов никак нельзя оставить, простым суждением вкуса их

тоже не у с т р а н и ш ь , — отвратительны они или нет, они все

равно существуют, а коль скоро так, их надо объяснить.

Невозможно, как представляется, и иное — индийских

Богов объяснять так, а греческих иначе. Если же делать

какой-то вывод из сопоставления тех и других, то он, должно быть, будет таким — собственно религиозное содержание мифологических представлений преодолевалось лишь

постепенно и было совершенно преодолено лишь самым

последним решением.

Кризис дал эллинам Богов, но этот же кризис, очевидно,

поставил их в свободное отношение к Б о г а м , — напротив,

индиец остался в более глубокой и проникновенной зависимости от своих Богов. Бесформенные эпические и искусные

драматические поэмы Индии отличаются гораздо более

догматическим характером, нежели любое греческое создание такого типа. Поэтическая просветленность 21 греческих

Богов в сравнении с индийскими — не что-то вообще изначальное, но лишь плод более глубокого, даже вообще полного, преодоления той силы, которая продолжает властвовать над индийской поэзией. Не будь лежащего в их основе

реального принципа, пресловутая идеальность греческих

Богов была бы мнимой.

Творческая поэзия, поэтическое искусство, которое

вольно вращается в кругу любых форм, встречается помимо

греков лишь у индийцев, т. е., другими словами, мы находим поэзию лишь у тех народов, которые были последними, самыми младшими в процессе развития мифологии.

Причем между индийцами и греками в свою очередь складывается такое отношение — у первых все еще преобладает

доктрина, и она сказывается значительно более заметно,

нежели у вторых.

Если же пойти еще дальше в глубь веков, то тут мы

прежде всего встретим египтян. Египетское учение