Гейне, а,

если угодно, только словесное выражение, и такая грамматическая персонификация не заключает в себе ничего

необычного, так как подобные выражения встречаются во

всех языках

1 6

. Представлять же как личности сами предметы — вроде того, как народный юмор называет резко

дующий ветер святым Блазием 1 7,— совсем не входило в

замыслы изобретателей или изобретателя мифологии

(в конце сам Герман говорит лишь об одном лице * ) . Эпохе,

отличавшейся такой научной серьезностью, какая необходима была, чтобы произвести на свет целое Гесиодовой

«Теогонии», как рассматривает ее Герман,— такой эпохе,

конечно, уже не по вкусу были персонификации в духе

гейневских, ведь в Гесиодовой «Теогонии», по словам Германа, заключены столь основательные знания, столь последовательная взаимосвязь, столь строгий порядок (все

это его собственные выражения), что Герман ни минуты не

колеблется объявить самым поразительным шедевром

древности учение, лежащее в основе «Теогонии»; в мифах

Герман видит не поверхностное собрание гипотез, но теории, основанные на «богатом опыте», тщательном «наблюдении», даже строгом «расчете», а в целом здании мифологии — не только фундаментальную науку, но и глубокую

мудрость **.

Оставим в стороне вопрос о том, какую роль в этих несколько преувеличенных похвалах играет естественная

привязанность человека к предметам его собственных подлинных или мнимых открытий, или же не слишком точное

понятие о ценности подобных эпитетов, которые не показались бы нам слишком умеренными, даже если бы речь шла

о Лапласе с его «Systeme du Monde» l 8, или же обе эти причины вместе. Бесспорно, к результатам фундаментальной

науки нельзя причислить следующие теории: семена

должны быть скрыты в земле (похищены богом

подземного мира), чтобы принести плоды; вино

происходит от винограда (Семелы); море всегда волнуется,

* Нumе D. Op. cit., p. 110.

** Ibid., S. 47.

189но направление волн бывает различным — и тому подобные

уроки, которые любой человек, появляясь на свет, получает

зазря и бесплатно. Чтобы убедиться в философическом

духе «Теогонии», нужно обратиться не к отдельному (где

неизбежны и общеизвестные суждения), но к целому, особенно же к началу, объяснению которого по Герману мы

с удовольствием уделим несколько мгновений.

Итак, древний философ, положивший самое первое

основание,— самому Гесиоду оно уже не было понятно —

намеревался повести свое объяснение мира с самого начала, т. е. с того момента, когда еще ничего не было. Поэтому

он говорит: прежде всего был Хаос; этимологически это

значит (от ) «широкое», еще открытое для всего,

не заполненное никаким веществом, пустое пространство.

Вслед за Хаосом может, естественно, наступить лишь то,

что заполнит его,— материя, которую пока следует мыслить как лишенную формы; этимологически это то, из чего

все становится (от ), т. е. не Земля, а правещест¬

во всего становления, еще не получившее формы основание

всего, что возникнет впоследствии. Таким образом, теперь

положено и то, в чем, и то, из чего все произойдет, и не

хватает лишь третьего, посредством чего все становится.

Это третье — все соединяющая связь, «единитель» Эрот

которому здесь присуще только это научное значение, а не значение позднейшего Бога. Положив теперь

эти три элемента, философ может перейти к объяснению

того, как сотворены все вещи.

Три первые порождения пространства как первоэлемента суть следующие: 1) Эреб, «покрыватель»; это имя придается тьме, которая покрывает вещество, пока ничего еще

не создано из него; 2) Никта — не ночь, потому что и здесь

следует держаться празначения; это имя — от

, nutare, vergere — «склоняться вниз», потому что

ближайшее следствие (т. е. порождение) пространства —

это движение, а первое, самое простое движение — это

движение вниз, падение. Эти двое и рождают теперь совместно Эфир и Имеру — ясность и светлоту; потому что

когда тьма, которую космогонический поэт представляет

себе как нечто вещественное, наподобие слабого тумана,

сочетается браком с Никтой, т. е. падает на землю, то наверху становится ясно и светло.

Теперь наступает черед порождений второго элемента — бесформенной пока материи. Она первым делом порождает, еще сама по себе, без супруга,— Урана, т. е.

«верхнего». Смысл таков: более тонкие частицы материи

190поднимаются вверх сами собою и в качестве неба отделяются от более грубой части, которая остается внизу как собственно Земля. На эту большую грубость указывают упомянутые выше высокие горы и Понт, означающий, однако,

не море, чего не понял уже Гесиод, но, как лучше понял

теперь г-н профессор Герман,— глубину вообще, от глагола

с которым родственно латинское слово «fundus» 19.

Итак, верхнее отделилось, и только теперь Гея получает

значение Земли; взаимодействуя с верхним, она рождает

Океан — не Мировой океан, а (этимологически от

«бегуна», т. е. распространяющуюся повсюду и заполняющую все низины воду. Это излияние первоводы сопровождается невероятным смешением элементов — они устремляются вверх, вниз, туда, сюда, пронизывают друг друга,

а в итоге ограничивают друг друга и обретают покой. Это

буйствование отмечено появлением детей Геи и Урана,

которые последовали за праводой,— это попарно составленные титаны, т.е. «стремящиеся», — от

ибо все это силы необузданной, неуспокоенной природы.

Каждая пара титанов, в соответствии с их именами, выражает одно из противоречий, какие можно предполагать в

природе, еще до крайности напряженной и не обретшей

единство внутри себя; вот эти пары: 1) Криос и Койос — разделитель и смешиватель; 2) Гиперион и Иапет —

подниматель и низвергатель; 3) Фейа и Рейа, для которых

общее понятие — быть уносимым вдаль, с тем отличием,

что одна сохраняет свою субстанцию (Фейа), а другая ее

утрачивает (Рейа — от — «течь»); 4) Фемида и Мнемосина, которые в этой взаимосвязи не могут сохранять

свое обычное значение: первая останавливает текущее,

а вторая, напротив, возбуждает и приводит в движение косное; 5) Фейба и Фетида — очищающая, уносящая все ненужное и притягивающая нужное сила; и, наконец, последний — Кронос, завершитель, от глагола ибо Хро¬

нос-Время получил свое наименование лишь от Кроноса,

потому что время тоже все приводит к завершению.

И вот, уверяет нас Герман, здесь перед нами не просто

научная взаимосвязь, но и самая подлинная философия,

которая воздерживается от сверхъестественного и соответственно стремится объяснить все естественными причинами. Никакого следа Богов, если только не вносить их сюда

искусственно. Целое доказывает такой образ мысли, который скорее можно считать атеистическим, нежели теистическим. А если проследить за тем, как с самых первых начал и до самых последних явлений подчеркивается лишь

191естественная, природная взаимосвязь, то невозможно судить иначе, нежели сказав, что автор целого и знать ничего

не желает о Богах, но что намерение его даже полемично,

направлено против уже существовавших представлений о

Богах *.

Тем самым мы подошли к самой вершине теории Германа — теории, которая, как вы видите, значительно превзошла слабую в целом попытку Гейне отнять у мифологии

любое изначально религиозное значение.

Одновременно становится ясно и то, что Герман распространяет свое объяснение лишь на собственно мифологических Богов. Он не собирается объяснять происхождение

веры в Богов вообще, а полагает для своих гипотез такой

народ, который философы освобождают от наличного религиозного с у е в е р и я , — впрочем, получается, что философы

лишь подают повод к новой, иной вере в Богов.

Да невозможно и представить себе, чтобы народ, в котором мог явиться столь глубокомысленный, по мнению Германа, философ, находился на одной линии с такими племенами, у которых и по сю пору не находят ни малейшего

следа представлений о Богах. Народ с богато развитым и

гибким языком, на каком можно было выражать словами

исключительно точными научные понятия, не стал бы

объясняться одними щелкающими звуками, как бушмены

Африки. Народ, к которому относятся принимаемые Германом философы, не стоит же на той ступени развития, что

дикари Южной Америки, ведь, как рассказывает Дон Феликс Азара 2 0, даже церковные соборы отказывались признавать в них людей, католические священники не решались совершать над ними таинства и лишь единоличным

решением папы — при непрекращающемся сопротивлении

находящегося в той стране духовенства — они были объявлены людьми **. Ибо лишь людские племена упомянутого

рода обходятся без каких-либо религиозных представлений.

И независимо от полемического намерения мы должны

будем признать за тем народом, какой предполагает Герман, представления о Богах, правда, представления самого

первичного и грубого свойства. По всей вероятности, религия этого народа заключалась в грубо природном суеверии,

какое покоилось на представлении о невидимых и находящихся в связи с явлениями природы существах. Ведь и

* Hermann G. Op. cit., S. 38, 101.

** Azara F. Voyage dans l’Amerique meridionale, t. II, p. 186, 187.

192помимо этого с ростом силы мысли отдельные люди начинают замечать, что так называемые Боги — не что иное, как

природа и ее силы; тогда-то и возникает основанное на

наблюдении природы, свободное от любого религиозного

элемента знание, которое основатели его сообщают народу,

с тем чтобы раз и навсегда освободить его от всяких представлений о Богах. А при этом неожиданным образом выясняется, почему мифология до сих пор оставалась чем-то

непостижимым, ведь ее всегда объясняли обратным путем,

выводя из представлений о Богах, теперь же открывается

нечто совершенно новое и поразительное, а именно то, что

она была изобретена, чтобы положить конец любым религиозным представлениям, и изобретена как раз теми, кто

лучше других знал, что на свете нет никаких Богов *.

Если бы благородное намерение изобретателя теогонии,

какое приписывает ему Герман, осуществилось, то филантроп наших дней мог бы порадоваться тому, что в седой

древности мы вместо суеверных идолопоклонников встречаем вольное племя людей, которое все познает естественным путем и совершенно свободно от любых иллюзий

сверхъестественного. Еще можно понять — хотя это и не

п р о с т о , — как и почему не удалось осуществить намерение

изобретателей мифологии: ведь они хотя и изложили народу свое учение, однако непостижимым образом позабыли

предпослать своему изложению объяснение своих чисто

грамматических персонификаций, тогда как ведь народ сам

был исполнен представлений о незримых, стоящих за любыми природными явлениями с у щ е с т в а х , — они, изобретатели, предоставили самому народу либо проникнуть в подлинный смысл мифологии, либо же, неверно поняв ее,

впасть в самообман; вот народ и принимает силы природы,

названные личными именами, за реальных лиц, «не думая

при их назывании ни о чем ином» **. Но вот что народ не

просто неверно понимает их учение, а это неверно понятое

(хотя ничто не принуждало его к этому!) принимает вместо

тех незримых существ, какие находились в связи с явлениями природы и потому обладали значением, что народ

позволяет возложить на себя бремя совершенно непонятных лиц или, лучше сказать, бессмысленных и м е н , — все

это настолько превосходит всякую вероятность, что мы воздержимся от того, чтобы последовать за достопочтенным

* Hermann G. Op. cit., S. 140.

** Hermann G., Creuzer F. Briefe iiber Homer und Hesiodus. Heidelberg, 1818. S. 17.

193изобретателем в его дальнейших объяснениях 21. Мы и без

того уделили его гипотезе внимание лишь потому, что,

во-первых, она последняя, какая вообще возможна в дан —

ном направлении, и обладает тем достоинством, что если

предполагать в мифологии научное содержание, то невозможно идти еще дальше; во-вторых, в ней есть нечто важное для нас — филологический фундамент и бесспорная

истинность исходного наблюдения, потому что мы никоим

образом не можем допустить, чтобы мнение такого мужа

не заключало в основе