в том, что позволяет
им, так сказать, не действовать, но «проявляться». Вот это
и было бы той сущностью, тем собственным принципом,
какого мы ищем. Все поэтическое и научное обнаруживалось бы лишь в продукте, оно было бы тем, что необходимо
возникает вместе с иным, и такое возникающее вместе
с иным, попутно, было бы привходящим, случайным. Так
что в соответствии с двумя прежними способами объяснения случайным оказывались либо доктрина, либо поэзия,
204здесь же и то и другое одинаково сводятся к случайному,
а существенное, т. е. то, что, собственно, все объясняет,
есть совершенно не зависящее от них начало, расположенное вне их и над н и м и , — это до сих пор вовсе не известная
нам величина, о которой мы можем знать только то, что
она подчиняет себе поэзию и философию, по этой причине
не может иметь ничего общего со свободным изобретением
и должна происходить откуда-то еще. Но откуда же? Коль
скоро от принципов, какие единственно ведомы нам, от
философии и поэзии, нет пути к их действенному и реальному единству, нам пока остается только гадать. Может
быть, кто-нибудь предложит нам в качестве такого принципа ясновидение, к которому и так часто прибегают и на
которое очень часто с с ы л а ю т с я , — ясновидением, конечно,
многое можно было бы объяснить, если бы только мы яснее
видели, что это такое. Наверное, и состояние сна тоже
можно было бы вполне допустить, ведь мыслил же Эпикур
лишь как сновидения те проходящие явления, какие доказывали для него существование Богов 6. И кстати говоря,
естественно присущие человеку поэзия и философия могут
проявляться и в состоянии сна. Да и безумие нельзя отвергнуть — это ведь состояние, в котором невозможно свободное изобретение, хотя безумие и не исключает влияния
разума и фантазии. Однако что бы дали нам такие объяснения? Ровным счетом ничего, потому что любое состояние,
какое мы приняли бы, чтобы объяснить им возникновение
мифологических представлений, само нуждалось бы в
объяснении, т. е. его надо было бы исторически мотивировать. Обоснование заключалось бы тогда в следующем —
нам следовало бы показать, по чьей воле, природы или Богов, человеческому роду или его части в такое-то и такое-то
время было суждено находиться в плену такого-то состояния, ведь мифология — это прежде всего исторический
Это замечание показывает нам, что нам не продвинуться
вперед при помощи абстрактных предпосылок того и другого способа объяснения, чем занимались мы до сей поры,
ведь и сами эти объяснения вынуждены связывать
с абстрактными предпосылками исторические. Начнем же
рассматривать теперь эти последние — а вместе с тем наше
исследование оставит область абстрактных рассуждений
и встанет на историческую почву.
Вернемся сначала к взгляду, согласно которому мифология — это вообще вымысел, изобретение. Если мы приняли это, следующей внешней предпосылкой будет то, что
205она изобретена отдельными людьми. Для философского
способа объяснения такое допущение неизбежно. А поэтический способ будет поначалу сопротивляться ему, однако
если не отказываться от прослеживания истории, если не
теряться в неопределенности, то в конце концов дело все
равно сведется к отдельным поэтам. Если же пристально
присмотреться, то ведь считать создателями мифологии
отдельных лиц — это такая чудовищная предпосылка, что
приходится только изумляться той бездумности, с которой
столь часто принимают ее, словно иначе и вообще нельзя
поступать! Правда, в общем и целом ни для кого не составляет труда предположить — если уж они так нужны —
существование поэтов или философов, ведь при неопределенности представлений о праистории (считают себя вправе рассматривать ее как пустое пространство, куда каждый волен помещать все, что ему заблагорассудится) все
заведомо допустимо. Гейне испытывает нужду не только
в поэтических философах, но и в настоящих поэтах, которые превратили бы философемы в сказки, а кроме того,
и во властных жрецах, которые превратят сказки в народные верования. У Германа же философы, которые, сверх
того, еще и поэты, правда очень трезвомыслящие, непосредственно обращаются к народу, и он позабыл только об
одном — объяснить нам, как это случилось так, что народ
заставили выслушивать мудрые выдумки, и не только выслушивать, но и запоминать их так крепко, что потом все
смешалось и выдумки сложились в целое учение о Богах.
Вообще же, кто знает, что означает для народа мифол о г и я , — если уж он соглашается, что мифология придумана отдельными людьми, то он сочтет возможным и то, что
язык народа тоже возник трудами отдельных людей.
Вводить мифологию — это не простое дело, оно не протекает так гладко, как введение новых школьных программ, учебников, катехизисов и т. д. Создать мифологию,
придать ей в мыслях людей достоверность и реальность —
а все это необходимо, чтобы она достигла той степени народности, в какой нуждается даже поэтическое пользование е ю , — это выходит за пределы возможностей и одного
человека, и нескольких, объединись они ради такой цели.
Впрочем, если даже согласиться со всем этим, все равно
возникнет лишь мифология для одного народа, а ведь
мифология — дело не одного, а многих народов.
Была счастливая пора — Гейне объяснял по-своему,
своими гипотезами греческую мифологию и был доволен
полученным результатом. Герман же не был столь счаст-
206лив — он знал, что в греческих мифах много сходств с мифами восточными, чтобы не возникали они сходным
путем *. Он чувствовал: принцип, объясняющий одну
мифологию, должен объяснять любую мифологию. А с другой стороны, он был слишком проницателен, чтобы не увидеть, что, согласно его объяснению, мифология даже одного
народа возникает крайне замысловато, так что решительно
превосходит всякое вероятие, чтобы один и тот же случай
или, лучше сказать, целая цепочка случайностей, в которой
каждое последующее звено невероятнее предыдущего, повторились у второго, третьего, четвертого народов. Однако
Герман упорно держался своего: ведь всегда остается возможность, что представления, возникшие где-то и когда-то,
были усвоены другими народами, а такая возможность
лишь умножает ценность сделанного открытия, поскольку
из него вытекает, что верования не только Греции, но и
Азии, и Египта, и целого света происходят от того учения
о возникновении мира, какое было вымышлено отдельными
лицами, жившими среди одного народа, какое обрело случайную форму, было неверно истолковано и тем не менее
было сочтено истинным и передавалось из рук в руки; теперь же этимологически-грамматическая эксегеза Германа обнаружила в поэме Гесиода изначальные идеи этого
учения, сохраненные для нас словно бы чудом, причем оказалось, что в этой поэме первоначальные восточные имена
лишь заменены равнозначными греческими, искусно воспроизводящими первоначальный смысл**.
Чтобы искренне, но в приличной форме выразить впечатление, какое производит на нас такая случайность, скажем так — она напоминает нам миф об Ио в истолковании
все того же Германа. Зевс влюбляется в Ио, внучку Океана,
дочь Инаха, вызывая тем ревность Геры; чтобы скрыть Ио
от глаз Геры, Зевс превращает ее в корову, однако подозрительная Гера велит стражу охранять эту корову и т. д.
Но что же такое внучка Океана (Мирового океана) и дочь
Инаха (этимологически — «выступающего», т. е. заливающего берега потока)? Конечно же не что иное, как
воды вышедшего из берегов потока, что продолжают течь.
И верно, ведь Ио значит со стороны этимологии просто
„идущая». А любовь Зевса к Ио — что же это такое? Конеч-
* Hermann G., Creuzer F. Briefe fiber Homer und Hesiodus. Heidelberg, 1818, S. 14, 65 u. a.
** Ibidem; Hermann G. Dissertatio de Mythologia Graecorum antiquis¬
sima. Lips., 1817, p. IV.
207но же не что иное, как дождь, от которого еще сильнее набухает поток. А ревность Геры? Это, конечно, недовольство, какое испытывает народ (Гера переводится Популония)
при виде наводнения; корова же, в которую Зевс превращает И о , — это вьющаяся лента потока, продолжающего
течь, потому что у коровы кривые рога, а кривые рога
означают вьющийся, т. е. кривой, поток. Страж — это
дамба, возведенная народом, чтобы предотвратить наводнение; имя ему — Аргус, белый, потому что дамба возведена
из белой глины, и тысячеглазый, потому что в глине множество пор или мельчайших капилляров, заполняемых
водой. Вместо того чтобы прямо сказать так, миф говорит — стража усыпляют. Свирель означает шепот волн;
стража убивают — значит вода прорывает дамбу; безумная
Ио мчится в Египет и сочетается браком с Нилом — значит
бегущая вода соединяется с водами Нила; Ио рождает от
Нила Эпафа (Оккупа) — значит от воды возникает Нил,
заливающий и захватывающий землю *.
Итак, вот ведь какое обыденное событие — выходящий
из берегов поток и все пустое и незначительное, что следует
з а т е м , — древнейшая поэзия облекла в драгоценный наряд!
Вот ведь какое водянистое начало у мифа о безумии и бегстве Ио, описание которого у Эсхила наполняет нашу душу
изумлением и ужасом! 7 Такое случайное происхождение
у царственного Нила — властителя Египта! И — чтобы
продолжить — у всего живого потока учений и сказаний
о Богах, какой велико и могуче, питаясь неисчерпаемыми
источниками, покрыл собою весь праисторический м и р , —
именно такое мелкое, плоское происхождение от случайных и бесплодных мыслей одного человека, нескольких
людей?! И из этих понятий и персонификаций, рожденных
сухим рассудком, жалкими познаниями, извлеченных из
произвольных р а с с у ж д е н и й , — подобно забавам ребячливого ума, они и одной минуты не могли бы занимать их
создателя! — отсюда пошла тысячелетняя история блужданий народов, из таких слабых и ненатуральных начал развилась колоссальная мощь верований?!
Случайность вроде названной только что — мифология
греков, египтян, индийцев, короче говоря, целого света
происходит из совершенно случайно измышленного, потом облеченного в иную форму, наконец, неверно понятого
* Так в «Dissertation de Historiae Graecae primordiis» (Lipsiae, 1818),
где Герман применил свой прежний принцип толкования к мифической
истории Греции.
208космогонического учения одного или нескольких человек,
в которое продолжают свято в е р о в а т ь , — подобная случайность такова, что, стоит взвесить все обстоятельства, не
решится думать о ней и тот, кто полагает, будто самые великие и могучие события в этом мире происходят от самых
случайных и не заслуживающих внимания причин.
Однако более высокое понимание мифологии предполагает, что она была изобретена инстинктообразно; сторонник такого понимания и в этом случае займет более высокую позицию и, коль скоро нам представляется нелепостью
считать мифологию изобретением отдельных людей, преспокойно возразит нам: конечно же мифология не изобретена отдельными людьми, она рождена самим народом.
Мифология настолько сплелась со всей жизнью народа,
с самим его существом, что и выйти она могла только из
него. Тем более что все инстинктивное скорее проявляется
в массе, чем в отдельных личностях, и подобно тому как
общий художественный инстинкт (в некоторых семействах
живых существ) связывает воедино все индивидуумы, которые совместно возводят искусные сооружения, так и в народе между различными индивидуумами сама собою и как
бы по внутренней необходимости устанавливается духовная
связь, которая и обнаруживается в таком совместном произведении, как мифология. И более того, представляется,
что это духовное взаимодействие продолжалось и позже,
когда мифология уже возникла. Аналогию, выдающуюся,
значительную, давно уже являют нам гомеровские исследования Вольфа, если только разобраться в них получше,
чем то удавалось его современникам. Если «Илиада» и
«Одиссея» — не создания одного человека, а
