целого рода,

творившего в течение большой эпохи, то надо признать:

этот род творил как один человек.

В качестве естественного порождения всеми, притом

с особым расположением к ней, признается народная

поэзия — она древнее любого поэтического искусства, она

продолжает существовать и наряду с ним — это легенды,

сказки, песни, истока которых никто не может назвать, это

и природная мудрость, которая вызывается событиями повседневной жизни, веселым, компанейским времяпрепровождением — тут придумывают все новые пословицы,

загадки, притчи. Природная поэзия и природная философия взаимодействуют не преднамеренно и планомерно,

но без всякого рассуждения в самой ж и з н и , — так и творит

народ высшие образы, в каких нуждается, чтобы заполнить

пустоту души и фантазии, благодаря каким сам он возно-

209сится на более высокую с т у п е н ь , — они, эти образы, задним

числом облагораживают и украшают жизнь народа и при

этом, с одной стороны, отличаются глубоким природным

значением, с другой же стороны, поэтичны.

И конечно! Если бы надо было выбирать между отдельными людьми и народом, кто бы в наши дни стал долго

размышлять, куда примкнуть! Однако, чем убедительнее

представление, тем пристальнее надо смотреть, не вкралась ли сюда некая неявная предпосылка, которая не выдержит поверки. Подобные неявные гипотезы — они для

исследователя все равно что скрытые под поверхностью

океана коралловые рифы для мореплавателя, и критический ум отличается от некритического лишь тем, что последний приступает к делу с неосознанными предпосылками, а первый не допускает ничего, что бы не было выявлено и обсуждено, и, насколько возможно, все извлекает

на свет.

Верно то, что мы вздыхаем с облегчением, когда

слышим: начало мифологии не в отдельных людях, а в целом народе. Но ведь этот народ, под которым понимают

совокупность всех принадлежащих к нему л и ц , — это ведь

только один народ. А мифология — это дело не одного,

а многих народов, и между мифологическими представлениями этих многих народов — не просто всеобщее согласие, но взаимосогласие, доходящее до мелочей. Вот пусть

и предстанет теперь перед нами этот великий, неопровержимый факт существования внутреннего родства между

мифологиями различных, самых непохожих друг на друга

народов. Как объяснить себе этот факт, как объяснить

мифологию, это всеобщее и в целом повсеместно тождественное себе явление? Ведь не объяснять же его такими причинами и обстоятельствами, какие мыслимы лишь у одного

народа? В последнем случае, когда, стало быть, мифология

возникает у одного народа, нет, очевидно, иного способа

объяснить тождество, как признать, что мифологические

представления, хотя и возникли первоначально у одного

народа, были переданы им другому, третьему и так далее,

притом с известными изменениями, но все же так, что

мифология в целом и в своей основе оставалась той же.

Не только Герман объясняет себе этот факт именно так.

И другие, кого не принуждают к тому особые предпосылки,

выдвигают объяснение, согласно которому мифология —

это мнимо всеобщий феномен, а материальное взаимосогласие разных мифологий лишь внешне и случайно. Может

быть, кому-то и кажется удобным объяснять так, через

210внешнюю и подчиненную взаимосвязь, родство, лежащее

не на поверхности, а в глубине, однако взаимосогласие

таково, что противоречит подобной гипотезе. Если бы греки

получили свою Деметру от египтян, и только, эта Деметра,

как Изида, должна была бы искать своего убитого супруга,

или же Изида, как Деметра, должна была бы искать похищенную дочь. Однако сходство лишь в том, что они ищут

утраченное. Однако утраченное всякий раз разное, так что

греческое представление не может быть простым отпечатком египетского, не может и зависеть от египетского представления, а должно было возникнуть самостоятельно,

независимо от предшествовавшего ему представления.

Сходства — не те, что между оригиналом и копией, они

указывают не на одностороннее происхождение одной

мифологии от другой, а на их общее происхождение.

Однако если родство различных мифологий и было бы

объяснимо внешне и механически, можно ли было бы нам

превозмочь себя и так легкомысленно поступить с великим

фактом, который надо чтить как могучее средство развития

подлинной теории: ведь все равно оставалась бы прежняя

предпосылка, а именно то, что мифология возникает лишь

в народе, среди народа. Но мне представляется, что как раз

то, в чем до сих пор никто никогда не находил для себя

преткновения, весьма нуждается в исследовании, вообще

говоря, мыслимо ли, чтобы мифология выходила из народа

и возникала в народе? Ибо начнем сначала: что такое народ,

отчего он становится народом? Бесспорно, не от того, что

большее или меньшее число физически сходных индивидуумов сосуществуют в пространстве, но в силу общности

сознания. Лишь непосредственное выражение такой

общности — общность языка; однако в чем искать нам эту

самую общность, в чем — основание ее, если не в общности взгляда на мир, а этот последний — в чем изначально

содержится он, в чем дан он народу, если не в мифологии?

Поэтому представляется немыслимым, чтобы к наличествующему уже народу прибавлялась еще и мифология,

будь то изобретенная отдельными индивидуумами в народе, будь то возникшая как общее, подобное инстинкту порождение. Все это представляется невозможным, потому

что немыслимо, чтобы народ был и чтобы у него не было

своей мифологии.

Быть может, кто-нибудь решит возражать нам так: народ связывает в целое какое-то общее дело, например

земледелие, торговля, общие нравы, законодательство, власти и т. д. Конечно, и это относится к понятию народа,

211однако, кажется, нет даже смысла напоминать о том, сколь

проникновенно взаимозависят у каждого народа власть,

законодательство, нравы, даже занятия и дела с представлениями народа о Богах. Вопрос и состоит ведь в том, можно ли мыслить все это заведомо предполагаемое и безусловно данное вместе с понятием народа помимо религиозных

представлений, которые никогда не обходятся без мифологии. Нам возразят на это, что есть такие племена, у которых не обнаружено ни следа религиозных, а следовательно,

и мифологических представлений. Сюда относятся, к примеру, уже упомянутые племена Южной Америки, которые

лишь наружно напоминают людей. Однако они-то, как сообщает Азара, и живут, словно животные полевые, вне всякой общности между собой — они не признают над собою

власти, ни зримой, ни незримой, они друг для друга чужаки, словно животные одного вида, и они не составляют

народа, как не составляют народа волки и лисы, и живут

они куда обособленнее, нежели обитающие и трудящиеся

сообща звери, как-то: бобры, муравьи и пчелы *. Напрасно

пытаться превратить их в народ, т. е. создать социальные

связи между ними. Если вводить таковые насильственно,

это поведет к их гибели — в доказательство того, что ни божеская, ни человеческая власть не в силах превратить в

народ не родившееся н а р о д о м , — где нет изначального единства и общности сознания, там его не произвести на свет.

И здесь язык вновь встает рядом с мифологией.

Сразу же поняли нелепость гипотезы, по которой язык народа возникает трудами отдельных индивидов в этом народе. Но разве меньшая нелепость считать возможным,

чтобы язык возникал среди народа, выходя из него, как

если бы народ мог быть без общего для него языка, как

* См.: Azara F. Op. cit., t. II, p. 44, где говорится о пампах: «Они не

знают ни религии, ни обрядов, ни подчинения, ни законов, ни обязательств, ни воздаяний, ни наказаний»; то же на с. 91 говорится о гуанах,

на с. 151 — о ленгвах: «Они не признают ни обрядов, ни божества, ни

законов, ни начальства, ни подчинения, они вообще свободны»; о мбайях

то же самое сказано на с. 113, откуда и явствует, как обстоит дело с так

называемыми «казиками», которые были перенесены к этим дикарям

другими, живущими в гражданском обществе, обитателями той страны;

эти казики (см. с. 43) не имеют права ни приказывать, ни наказывать,

ни чего-либо требовать, однако, впрочем, пользуются известным авторитетом у тех, кто на собраниях присоединяется к их мнениям и следует

за ними не как за вождями или из чувства долга, а просто потому, что их

считает более умными, хитрыми и сильными. У шаррнов никто не обязан

участвовать в исполнении принятого решения, даже тот, кто его предлагал; все споры стороны разрешают сами, обычно в кулачном бою

(см. с. 16).

212если бы народ не существовал благодаря общности

языка?

То же самое следовало бы сказать, если бы кто-нибудь

тот взгляд, что и в области законодательства не все совершается отдельными лицами и что законы порождаются

самим народом в процессе его существования, понимал

в том смысле, что народ может с самого начала давать себе

законы и, следовательно, быть без законов, тогда как лишь

благодаря законам он и становится народом и есть народ.

Ведь и закон своей жизни, своего пребывания — закон,

развитием которого являются все законы, которые выступят в течение его и с т о р и и , — он как народ обретает вместе с своим бытием. А этот изначальный закон народ может

получить лишь вместе со своим врожденным взглядом на

мир, и такой взгляд содержится в его мифологии.

Как бы ни объяснять возникновение мифологии — в народе или из народа, всегда предполагают народ и, например, считают, что эллин был эллином, египтянин египтянином еще до того, как тот и другой тем или иным способом

обрели свои мифологические представления. Я же теперь

спрошу: останется ли эллин эллином, египтянин египтянином, если отнять у них мифологию? А следовательно, оба

они и не переняли свою мифологию у других, и не породили

ее сами после того, как стали греком или египтянином, но

они стали самими собою лишь вместе с их мифологией,

лишь одновременно с тем, как им досталась их мифология.

Обычно же рассуждают совсем иначе — противоположным

образом 8: если мифология народа складывается в ходе

истории — а история начинается для народа, как только

он начинает с у щ е с т в о в а т ь , — если она возникает у него

благодаря историческим обстоятельствам и контактам

с другими народами, то у него, значит, есть история до

всякой мифологии. Однако народ обретает мифологию не

в истории, наоборот, мифология определяет его историю,

или, лучше сказать, она не определяет историю, а есть его

судьба (как характер человека — это его судьба); мифология — это с самого начала выпавший ему жребий. Кто

станет отрицать, что вместе с учением о Богах индийцам,

эллинам и т. д. дана вся их история?

Немыслимо, чтобы мифология народа возникала из чего-либо уже наличествующего и среди наличествующего,

а потому ей не остается ничего иного, кроме как возникать

вместе с народом — в качестве сознания народа-индивида;

вместе с этим сознанием народ и выступает из всеобщего

сознания человечества, благодаря такому сознанию он и

213есть вот этот народ, и оно отличает его от всех иных народов не меньше, нежели его язык.

А вместе с тем, вы видите, у прежних способов объяснения совершенно отнят их фундамент, на котором они пытались строить свое з д а н и е , — то была историческая почва,

где существование народа предполагалось заранее, между

тем как теперь стало ясно, что возникновение мифологии

восходит к той эпохе, к какой относится и возникновение

народов. Источник мифологии каждого народа восходит

к такой области, где нет времени изобретать, выдумывать

ее — все равно, отдельным ли лицам или всему народу,

где