собиравшим содержание мифологии *.
Более конкретно мнение Крейцера можно подытожить
в следующем виде. Не непосредственно само откровение,
но лишь результат его, оставшийся в сознании, подвержен
изменению, поэтому в центре внимания оказывается — это
так — учение, но только такое, которое представляет Бога
не теистически, как Бога, и только, в его отрешенности от
мира, но одновременно и как единство, обнимающее собою
и природу и м и р , — то ли так, как то свойственно всем тем
системам, какие (все без различия) известный пустоватый
теизм рассматривает в качестве пантеизма, то ли так, как
то свойственно древневосточным учениям об эманации,
когда божество, свободное в себе от любой множественности, нисходя в мир, воплощается во множество конечных
обликов — манифестаций, или, если прибегнуть к модному
ныне слову, «инкарнаций», его бесконечной сущности. Как
ни представлять себе это учение, оно в обоих случаях будет
не абстрактным, абсолютно исключающим множественность, но реальным, полагающим множественность в себе
самом монотеизмом.
Пока множественность элементов подчиняется и покорствует единству, в сознании не уничтожается (bleibt…
unaufgehoben) единство Бога; переходя же от одного народа к другому или существуя в одном и том же народе на
протяжении ряда эпох, это учение все более окрашивается
в тона пантеизма — элементы перестают органически подчиняться господствующей идее, складываются как более
самостоятельные, и, наконец, целое рассыпается — единство отступает, множественность выходит на первый план.
Так, уже У. Джонс находил в индийских ведах далекую от
позднейших индийских верований систему, ближе стоящую к п р а р е л и г и и , — по мнению Джонса, веды написаны
задолго до Моисеева призвания, в первые времена после
всемирного потопа. Позднейший индийский политеизм не
непосредственно происходит от древнейшей религии — он
складывается в процессе последовательного вырождения
традиции, которую еще содержали священные книги вед.
* Мифологию можно сравнить с большой музыкальной пьесой, которую продолжают чисто механически исполнять люди, утратившие всякое
чувство музыкальной связи, ритма и такта; музыка обращается в хаос
диссонансов, в которых немыслимо разобраться, тогда как та же пьеса,
исполненная по всем правилам, сейчас же явит свою гармонию, связь и
234Вообще для более пристального внимания в различных
учениях о Богах открывается картина того, как постепенно, можно сказать, ступенями отступает единство. Представления индийского и египетского учений носят больше
характер доктрины, они пропорционально могуществу,
каким отличается единство, более колоссальны, пространны, отчасти даже чудовищны — в греческой мифологии,
напротив, меньше доктринерства и больше поэзии пропорционально отказу от единства; заблуждение, можно сказать, очистилось от истины, а вместе с тем перестало, в свою
очередь, быть заблуждением и стало истиной особого свойства — истиной, отрешившейся от любой реальности,
заключенной в единстве; если все же рассматривать содержание такой мифологии как «заблуждение», то это по
крайней мере прелестное, красивое, а в сравнении с более
реальным заблуждением восточных религий, пожалуй,
невинное заблуждение.
Тогда мифология — это разбредшийся, разложившийся
монотеизм. Вот та последняя высота, на какую, ступень за
ступенью, поднялись взгляды на мифологию. Никто не
станет отрицать, что такой взгляд величественнее прежних,
уже потому, что он исходит не из неопределенного множества предметов, случайно выделяемых в природе, а из средоточия единства, какое правит множественностью. Не
какие-то частные существа, отличающиеся случайной и
двусмысленной природой, но идея необходимого, всеобщего
существа, перед каким склоняется человеческий д у х , — вот
что царит в мифологии, вот что возвышает ее до подлинной
системы сопринадлежащих моментов: даже распадаясь,
эта система налагает свою печать на любое отдельное представление, и именно поэтому она не расходится на неопределенное множество, но завершается лишь политеизмом,
т. е. множественностью Богов.
Этим последним выводом уже не просто философски
утверждается, что политеизм в своем реальном виде предполагает монотеизм; здесь монотеизм стал исторической
предпосылкой мифологии — прошу вас хорошо заметить
это, потому что для того, чтобы понимать курс, подобный
настоящему, во всем его значении, нужно прежде всего
внимательно относиться к п е р е х о д а м , — итак, сам монотеизм в свою очередь ведется от исторического факта, праоткровения; в силу таких исторических предпосылок сам
этот способ объяснения становится гипотезой, и притом
подлежащей исторической оценке.
Эта гипотеза предлагает наипростейшее средство для
235объяснения родства представлений, содержащихся в совершенно различных учениях о Б о г а х , — вот ее главная историческая опора, и можно лишь удивляться тому, что Крейцер недостаточно учитывал такое преимущество и большее
значение придавал историческим связям народов, связям,
трудно устанавливаемым и в основном вообще не фиксируемым, из которых он отчасти и выводит совпадения представлений. Однако уже наши прежние разработки привели
нас к следующему положению: мифология народа может
возникнуть лишь вместе с самим народом. Итак, различные
мифологии, а поскольку мифология никогда не существует
in abstracto, то и политеизм вообще, могут возникать лишь
вместе с народами, а потому для предполагаемого монотеизма есть лишь одно место — это время до возникновения
народов. Крейцер, как кажется, рассуждал подобным же
образом, поскольку говорил: монотеизм, преобладавший
в самом древнем учении, мог существовать лишь до тех пор,
пока колена оставались в м е с т е , — когда же они разошлись,
необходимо появилось многобожие *.
Мы не можем, правда, сказать, что понимал Крейцер
под расхождением колен; однако если мы скажем вместо
этого — расхождение народов, то оказывается, что между
этим событием и появлением политеизма существует двойная причинная связь. Можно либо, в полном согласии
с Крейцером, сказать: человечество разделилось на народы,
и монотеизм не мог уже существовать, поскольку господствовавшее до той поры учение затемнялось и все более разнообразилось по мере удаления народов от первоистока.
Либо с тем же правом можно сказать: возникавший политеизм послужил причиной разделения народов. И нам нужно выбрать между этими двумя возможностями, чтобы все
не осталось в колеблющемся, неверном состоянии.
Решение же вопроса зависит от следующего. Если политеизм был только следствием разделения народов, то надо
искать иную причину разделения, т. е. необходимо исследовать, есть ли вообще таковая, а это значит, что мы должны
исследовать и решить вопрос, к которому давно уже подводит нас сам м а т е р и а л , — какова причина разделения человечества на отдельные народы? Прежние способы объяснения уже принимали существование народов за данность.
Но как же возникли народы? Можно ли думать, что столь
обширное и всеобщее явление, как мифология и политеизм,
* Hermann G., Creuzer F. Briefe iiber Homer und Hesiodus, S. 100 —
101.
236или — здесь впервые уместно это выражение — язычеств о , — можно ли, повторяю я, думать, что столь мощное явление постижимо вне всеобщей взаимосвязи великих событий, затронувших вообще все человечество? А это значит,
что вопрос о происхождении народов — не надуманный, не
произвольный, мы подведены к нему всем ходом наших
рассуждений, а потому он необходим и неизбежен, и мы можем радоваться тому, что этот вопрос выводит нас из тесного пространства наших разысканий и переносит нас в более
широкую, всеобщую область исследования — она и обещает нам всеобщие, высшие результаты.ПЯТАЯ ЛЕКЦИЯ
Физические гипотезы относительно возникновения народов. — Связь этой проблемы с вопросом о различии рас. —
Причина разделения народов — духовный кризис, доказываемый на основании узла связей, существующих между
разделением народов и возникновением языков, — Кн. Бытия, II. — Объяснение кризиса и позитивной причины возникновения народов. — Средство воспрепятствовать распадению на отдельные народы — поддерживать сознание
единства (праисторические монументы. Вавилонская
башня).
Как возникли народы? Кто считает этот вопрос излишним, должен был бы выставить такое положение: народы
существуют испокон века. Или же иное: народы возникают
сами собою. На первое вряд ли кто отважится. А утверждать, что народы возникают сами собою, можно попробовать: пусть они возникают вследствие постоянного умножения человеческих родов, вследствие чего они вообще населяют все большее пространство, а, кроме того, генеалогические линии все более расходятся между собой. Однако все
это вело бы к возникновению колен, а не народов. Можно
было бы сказать так: сильно разросшиеся колена принуждены разделиться и поселиться на удаленных друг от друга
местах, по мере чего они отвыкают друг от друга. Однако
и от этого они еще не делаются разными народами, если
только иные привходящие моменты не превратят каждый
такой осколок племени в народ, ведь колена еще не превращаются в народы от одного внешнего размежевания. Убедительнейший пример — огромные расстояния, разделяющие арабов Запада и Востока. Отделенные от соплеменников морями, арабы в Африке, за вычетом немногих нюансов
общего языка и общих нравов, и сегодня остаются теми же,
что и их соплеменники в Аравийской пустыне. И наоборот:
единство племени не препятствует его разобщению и складыванию отдельных народов — в доказательство того, что
здесь должен привходить независимый, отличный от происхождения момент, чтобы возник народ.
Пространственное разобщение родит лишь однородные — не неоднородные части, подобно народам, которые
начиная с момента своего возникновения и физически и духовно неоднородны. В историческую эпоху мы наблюдаем:
238один народ теснит другой, заставляет его сосредоточиваться на более узком пространстве, даже совсем покинуть первоначальные места жительства, и, однако, изгнанный, занесенный вдаль народ не утрачивает своего характера и не
перестает быть все тем же самым народом. Среди арабских
племен — тех, что живут у себя на родине, и тех, что кочуют в центре Африки, прозываясь по имени своих родоначальников и тем различаясь между с о б о й , — бывают и
взаимные стычки, схватки, но они, эти племена, не превращаются от этого в отдельные народы и не перестают быть
гомогенной м а с с о й , — так на море часты штормы, они вздымают гигантские волны, а спустя короткое время поверхность вод вновь спокойна, как прежде, не видно и следа
бурь, все остается прежним; так смерч поднимает песок
пустыни, собирает его в столпы, несущие разрушение,
а вскоре песок опять лежит ровно, как прежде.
Внутреннее и в силу этого необратимое, непререкаемое
разделение народов не может быть произведено ни чисто
внешними, ни чисто природными событиями, как можно
думать поначалу. Извержения, землетрясения, повышение
и понижение уровня моря, разрывы земной поверхности,
сколь бы катастрофическими мы их ни представляли, повлекли бы за собой разделение на однородные, а не на неоднородные части. Итак, в любом случае должны быть внутренние, возникающие в самом гомогенном человечестве
причины, чтобы человечество распалось, чтобы оно начало
разлагаться на неоднородные, исключающие друг друга
части. Однако внутренние причины все равно могли бы
быть причинами природными. В любом случае в качестве
причин, принудивших человечество разделиться на народы, легче внешних событий представлять себе внутренние
различия физического развития, проявляющиеся внутри
человечества, выходящие наружу согласно скрытому закону человеческого рода и влекущие за собой также известные духовные, моральные и психологические различия.
Дабы доказать силу разделения, присущую физическим
различиям, можно было бы сослаться на те последствия,
какие имели место всякий раз, когда огромные человеческие массы — народы, которых словно само Провидение
развело в разные к о н ц ы , — приходили в соприкосновение
или даже смешивались (напрасно, жалуется уже Гораций 1, божественный промысел разделил несоединимые
земли океаном, потому что на своей преступной ладье человек бороздит запретные просторы вод); вспомним влиявшие на мировую историю болезни, распространенные кре-
239стовыми походами, открытием Америки, вновь обретенной
по прошествии тысячелетий, эпидемии, возникавшие, когда
мировые войны сводили в
