без причины, именно в том заключается истина
рассказа, противоречащего мнению, будто тут нечего
объяснять, будто народы незаметно возникают сами по
себе, от долгого времени и естественным путем. Для повествователя это неожиданно разразившееся событие, оно
непостижимо для человечества, которое затронуто им, а тогда не удивительно уже и то, что событие это оставило столь
глубокое, долго не проходившее впечатление, так что и
в историческое время о нем все еще помнили. Возникновение народов — это для старинного повествователя суд Божий, а потому на деле то, что мы назвали кризисом.
Непосредственной причиной разделения народов рассказ считает «смешение языка», до тех пор единого и общего для всего человечества. Тем самым возникновение народов объясняется духовным процессом.
Потому что «смешение языка» нельзя мыслить помимо
внутреннего процесса, помимо потрясения самого сознания. Если все происходившее расположить в естественном
порядке, то самое внутреннее — это изменение в сознании,
далее следует уже более внешнее — непроизвольное смешение языка, а наиболее внешнее — это разделение человеческого рода на массы, в дальнейшем исключающие друг
друга не только пространственно, но также внутренне и
духовно, т. е. разделение на народы. При таком порядке то,
что занимает место в середине, по-прежнему продолжает
находиться в отношении причины к наиболее внешнему,
к тому, что есть просто следствие; оно находится к нему
в отношении ближайшей причины; в повествовании и названа именно такая причина, наиболее вразумительная
для всякого, кто обратит свой взор к различиям, существующим между н а р о д а м и , — именно такая причина представится ему первой постольку, поскольку различие языков
доступно восприятию и с внешней стороны.
Сознание же было затронуто (что и имело следствием
смешение языка), и затронуто не просто п о в е р х н о с т н о , —
оно было затронуто в своем принципе, в своем основании
и — чтобы могло наступить предполагаемое следствие, смешение языков на месте единого для всех я з ы к а , — было
потрясено в том, что служило прежде общим для людей
и объединяло все человечество; духовная сила заколеба-
245лась — духовная сила, препятствовавшая до той поры
центробежному движению и сохранявшая человечество
в совершенной, абсолютной однородности, невзирая на разделение на колена, чисто внешнее дотоле различение.
Духовная сила производила все это. Потому что пребывание в единстве и нераспадение человечества тоже требует
для своего объяснения позитивной причины — не только
последующее распадение. Какой срок отведем мы этому
гомогенному человечеству, безразлично в той мере, в какой
время, когда ничего не происходит, сохраняет лишь значение исходной точки, чистого terminus a quo, с какого начинают вести счет, но в каком по-настоящему нет времени,
т. е. последовательности различных времен. Тем не менее
мы должны отвести какой-то срок этому единообразному
в р е м е н и , — длительность пребывания нельзя мыслить помимо силы, которая предотвращала бы любое центробежное развитие. Если же спросить, какая духовная сила была
достаточно мощной, чтобы сохранять человечество в неподвижности, то непосредственно можно усмотреть то, что это
был принцип, и притом единый принцип, которым было
всецело полонено сознание людей, который исключительно
владел им, ибо если бы два принципа делили между собой
господство над сознанием людей, то в человечестве непременно возникли бы различия, потому что человечество неизбежно распределялось бы между ними. Далее, таким
принципом, не оставлявшим места для чего-либо иного
в сознании, не допускавшим ничего иного, помимо самого
себя, мог быть лишь Бог — Бог, заполнявший собою сознание, общий для всего человечества, как бы втягивавший
все человечество в свое собственное единство и воспрещавший человечеству всякое движение, всякое отклонение —
«влево» или «вправо», как нередко говорится в Ветхом завете; лишь такой Бог мог придать длительность пребывания абсолютной неподвижности, замершему на месте развитию.
Подобно тому, далее, как нельзя было более решительно, нежели абсолютным единством Бога, какой владел человечеством, сводить в единство и удерживать в неподвижном покое человечество, так, с другой стороны, нельзя помыслить потрясение более глубокое и мощное, нежели то,
какое должно было произойти, когда неподвижное до той
поры Единое вдруг само пришло в движение, а то было
неизбежно, как только иные Боги внедрились в сознание
или выступили в нем. Этот политеизм, как бы он ни начался
(более конкретное объяснение пока невозможно), сделал
246невозможным единство человеческого рода. Итак, политеизм — вот разлагающее средство, которое попало внутрь
гомогенного человечества. Различные, расходящиеся
между собой, впоследствии даже исключающие друг друга
учения о Богах — вот безотказное орудие разделения народов. Если и можно придумать иные причины — после всего
рассмотренного мы сомневаемся в э т о м , — которые привели
к распаду человечества, тем началом, какое должно было
повлечь за собой, неудержимо и беспрекословно, разделение, а потом и полное размежевание народов, был решительный политеизм и неотделимое от него различие несовместимых друг с другом учений о Богах. Тот самый Бог, который
в своей несокрушимой самотождественности поддерживал
единство, должен был — не равный себе самому, переменчивый — рассеяться в человеческом роде, который прежде
собирал воедино; как в своей тождественности он был причиной единства, так теперь, в своей множественности, он
стал причиной для того, чтобы народы рассеивались 6.
Этот самый внутренний процесс, правда, не определяется так в Моисеевой традиции, однако если эта традиция
называет лишь более близкую причину (смешение языков), то она по крайней мере указывает на причину отдаленную и окончательную (возникновение политеизма). Из
всех этих указаний упомянем пока лишь одно — местом
смешения языков традиция называет Вавилон, т. е. место
будущего большого города, который во всем Ветхом завете
имеет значение начала и первого местопребывания решительного, неудержимо распространявшегося политеизма;
пророк говорит: «Вавилон был золотою чашею в руке Господа, опьянявшею всю землю; народы пили из нее вино
и безумствовали» (Иер. 51, 7). Вполне независимая историческая наука — впоследствии мы убедимся в этом —
тоже приводит нас к тому, что именно в Вавилоне совершился переход к подлинному политеизму. Понятие язычества, т. е., собственно говоря, принципа народов, потому
что еврейское и греческое слова, которые передаются словом «язычество», ничего иного не в ы р а ж а ю т , — это понятие
столь неразрывно связано с Вавилоном, что вплоть до последней книги Нового завета Вавилон считается символом
всего языческого и скрыто языческого. Такое символическое значение, какое присуще В а в и л о н у , — оно не стирается в памяти — возникает лишь тогда, когда коренится во впечатлениях, относящихся к незапамятным
временам.
В новейшие времена пытались отделить название этого
247большого города от того значительного воспоминания, которое хранит оно, пытались иначе, чем древний рассказ,
объяснить его этимологически. Вавилон, Бабель — это будто бы то же самое, что Баб-Бель (врата, двор Бела, Баала).
Но тщетно! Этимология сама опровергает себя — «баб»
в таком значении известен лишь в арабском. На деле же
все именно так, как говорит нам древний рассказ: «Посему
дано ему имя: Вавилон, ибо там смешал Господь язык всей
земли» (Быт. 11, 9). Бабель — это просто стяжение слова
«бальбель», в котором заключено нечто ономато-поэтическое. Странно, что этот звукоподражательный элемент,
стершийся в слове «бабель», сохранился в ином слове, про¬
изводном от того же «бальбель», в другом, гораздо более
«бар» — вне (extra), «барья» — чужеземец (extraneus) * 7.
Однако слово «варвар» имеет у греков и римлян не это
общее значение, но подразумевает лишь невнятно, непонятно говорящего, что явствует уже из известного стиха
Овидия:
Barbarus hic ego sum, quia non intelligor ulli… 8
Кроме того, выводя слово из bar, позабыли о повторении слога, в чем по преимуществу и заключается звукоподражательный момент — он один уже доказывает, что
слово это относится к языку, что отметил уже Страбон 9.
Греческое слово «барбарос» образовано (с известным,
весьма нередким смешением согласных R и L) от восточного слова «бальбаль», подражающего речи сбивчивой, невнятной, путающей звуки,— со значением «путаной речи»
это слово сохраняется в арабском и сирийском языках**.
Теперь же естественно встает другой вопрос: можно ли
представлять возникающий политеизм причиной смешения
** В арабском переводе Нового завета словом balbal пользуются и для
передачи слов поколебать душу (Деяи. 15, 24)
Примеры таких же звукоподражаний — латинское balbus, balbutiens —
«болтать», немецкое (швабское) babeln, babbeln; plapper; французское
babiller, babil.
248языка; какая связь между кризисом религиозного сознания
и проявлениями речевой способности?
Мы могли бы отвечать просто: это так, усматриваем ли
мы связь или нет. Достижения науки — не только в том,
что она разрешает трудные вопросы; быть может, еще большая заслуга в том, чтобы создавать и отмечать для будущих
исследований новые проблемы или же находить новые стороны в старых вопросах (вроде вопроса об основании и
взаимосвязи языков). Может быть, поначалу кажется, что
новая сторона лишь глубже низвергает нас в пропасть невежества, однако она тем более мешает нам доверяться слишком легким и поверхностным решениям, а потому может
стать средством для более успешного разрешения главного
вопроса, вынуждая нас подходить к себе с такой стороны,
о какой раньше никто не думал. К счастью, есть и некоторые факты, подтверждающие такую взаимосвязь; правда,
их сразу тоже не объяснишь. У Геродота находишь немало
загадочного — к числу самых поразительных вещей относится то, что говорит он о народе Аттики: «Будучи народом
пеласгов, аттический народ, превратившись в греков, пере-
57). Превращение пеласгов в эллинов, как уже было показано в нашем курсе лекций в связи со знаменитым местом у Геродота, было именно переходом от сознания, еще
не выразившегося явно, к развитому мифологическому
сознанию.
Считается, что во многих случаях под влиянием религиозных состояний наблюдалось (оставлю сейчас эти наблюдения в стороне) возбуждение речевой деятельности,
притом не только внешне, но и внутренне. Однако глоссолалия коринфской общины 1 0, которую апостол, заметим,
не допускает безусловно и лишь терпит и щадит, но именно
тем самым и подтверждает как имевший место факт,— что
иное эта глоссолалия, как не следствие религиозного возбуждения? Мы не очень привыкли к тому, чтобы в принципах, определяющих непроизвольные религиозные движения человеческого сознания, видеть принципы всеобщего
значения, какие при известных обстоятельствах могут служить причиной иных, даже чисто физических действий.
Однако не будем выяснять эту взаимозависимость именно
сейчас, ведь очень многое становилось понятным человеческому знанию лишь благодаря осторожному, постепенному движению вперед. Связь религиозных аффектов с возбуждением речевой деятельности не более загадочна, чем
249связь определенной мифологии или системы верований
и известных особенностей физической конституции. Одно
органическое строение египтянина, другое — индийца,
третье — эллина, и если исследовать повнимательнее, то
всякий раз оно находится в известной гармонии с природой
их учений о Богах.
Однако не столько для того, чтобы привести новый пример взаимосвязи религиозных движений души с языком,
сколько ради оправдания существующей здесь связи с политеизмом вспомним иной феномен, представляющий параллель смешению языка. Рядом с событием смешения
языка во всей религиозной истории можно поставить лишь
одно событие — это временное восстановление единства
языка в день Пятидесятницы; в этот день
начинается великий путь христианства, призванного познанием единого Истинного Бога вновь связать в единство
весь человеческий род *.
Да не покажется излишним, если я прибавлю к сказанному, что разделению народов во всей истории соответствует лишь одно событие — переселение народов, оно более
похоже, однако, на собирание
