что они
сами этого не знают», то трудно решить, чему следует более
удивляться — наивности ли, с которой он указывает на
Гомера для пояснения (современного) понятия о гении,
или добродушию, с которым он утверждает, что Виланд
сам не может знать, как сочетались в его сознании фантастические идеи; с точки зрения знатоков французской
и итальянской литературы, Виланд вполне может это знать.
Как известно, Виланд впоследствии дурно отблагодарил
Канта за его добродушие.
Невзирая на все это, несомненно одно: только начиная
с Канта и благодаря ему было дано научное определение
сущности искусства. Он, поистине сам того не ведая, дал
понятия, которые позволили увидеть и в прошлом немецкого искусства прекрасное и подлинное, составить о нем
правильное суждение; и, как почти все жизненное в науке,
тот смелый взлет, который наблюдается в критике последних лет, также может быть косвенно сведен к влиянию
Канта.
Это косвенное отношение ко всему позднейшему как бы
обособляет его и сохраняет чистоту его образа. Он олицетворяет собой границу между двумя эпохами философии —
одну он навсегда завершил, другую, мудро ограничиваясь
своей только критической целью, подготовил в ее отрицательном аспекте.
Образ его духа, который не способны исказить ни грубые черты, привнесенные непониманием тех, кто, именуя
себя его толкователями и сторонниками, были лишь его
карикатурами или плохими гипсовыми слепками, ни тем,
что приписывалось ему яростью его ожесточенных противников, будет сиять в его завершенной неповторимости
в будущем философского мира.
Распространение его философии среди других народов
кроме северных, которые всегда были ближе немецкой
философии, не было значительным и вряд ли может быть
таковым в будущем. Философия Канта, и еще более того ее
изложение, носит сильный национальный отпечаток
32и много теряет в оощедоступности и универсальности
вследствие многообразной связи с господствовавшей до
него в Германии школьной философией. Все те, кто до сих пор
пытался пересадить его на чужую почву, оказались не
способны отделить чисто национальное, примесь индивидуальности и времени от существенного, как, например,
господин Виллер 8, который к тому же познакомил своих
соотечественников с Кантом, искаженным непониманием
немецких кантианцев. Между тем если философия Канта
необходимым образом должна была оказаться чуждой
научному безразличию нации, величайшими философами
которой были кроме Бэкона Локк и Юм, то, не говоря уже
о том, что некоторыми своими сторонами она могла действительно оказаться ближе французской культуре, уже
само возмущение ведущих французских журналистов
учением и личностью немецкого философа свидетельствует
о том, что они рассматривают силу этой философии отнюдь
не с тем безразличием, которое они изображают; особенно
это относится к сенатору в Корнетте; желая отомстить
Канту за его славу, он в скудости своего остроумия не мог
придумать ничего лучшего, чем отнести к Канту плоскую
эпиграмму Попа 9 на Ньютона посредством еще более
плоского ее п р е о б р а з о в а н и я , — этому автору вообще следовало бы ограничиться в своей деятельности единственным достойным его противником, аббатом Жоффруа 10.
В памяти своей нации — ей он по своему духу и по своим
душевным дарованиям только и может действительно
принадлежать — Кант будет жить вечно как один из тех
немногих великих в интеллектуальном и моральном отношении индивидуумов, в которых немецкий дух созерцал
себя в своей живой целостности. Have sancta anima 11.ОБ ОТНОШЕНИИ РЕАЛЬНОГО
И ИДЕАЛЬНОГО В ПРИРОДЕ
Самым темным из всех вещей, более того — самим воплощением темного, многие считают материю. И тем не
менее это именно тот неведомый корень, который, прорастая, создает все образования и живые явления природы.
Без познания его физика теряет свою научную основу и
даже наука о разуме лишается той связи, которая опосредствует идею действительностью. Я не считаю материю
чем-то наличным вне зависимости от абсолютного единства, что можно было бы подложить под него в качестве
материала, но и не рассматриваю ее просто как ничто; я в
общем согласен с высказыванием Спинозы, который в одном из своих писем на вопрос, может ли быть все многообразие телесных вещей a priori выведено из понятия
протяжения (в картезианском смысле), ответил: я рассматриваю материю как атрибут, который выражает собой
бесконечную и вечную сущность. Однако поскольку каждая часть материи для себя должна быть отпечатком всего
универсума, то материю следует рассматривать не как один
атрибут, в котором выражена вся бесконечная сущность,
но как совокупность таких атрибутов. Что в основе материи
лежит противоположность, двойственность, предчувствовали или даже знали уже мыслители древности. Что эта
двойственность в ней снята посредством некоего третьего
и она тем самым представляет собой замкнутую и тождественную в себе троичность, у всех на устах с тех пор, как
вновь возродился интерес к исследованиям такого рода.
Тем не менее, по моим наблюдениям, глубина этого предмета до сих пор сохраняет неодолимое очарование для
исследователя и все более привлекает его, по крайней
мере пока он не возомнит, что обрел полную ясность в этом
вопросе. Исходя из этого, я полагаю, что, сообщая в краткой
и непритязательной форме выводы моих исследований о
началах, конечный результат которых есть материя в самом
34полном смысле этого слова, я совершу не бесполезное и не
излишнее для понимающих людей дело. Эти принципы необходимо и принципы всей природы, а в более глубоком понимании — и начала самой всеполноты, и поэтому мы
можем в материи как бы в символическом образе разглядеть
все внутренние движущие силы универсума и высшее
основоположение самой философии. Мы надеемся, что такое исследование не будет воспринято как чужеродное
данной работе, единственная ценность которой заключается в высказывании ряда добросовестных, основанных на
созерцании и впоследствии подтвержденных предположений о всеохватывающем значении того закона дуализма,
который мы обнаруживаем с одинаковой несомненностью
как в единичных явлениях, так и в целостности мира. Уже
первый взгляд на природу учит нас тому, чему учит последний; ибо и материя выражает не иную и не менее значительную связь, чем та, которая есть в р а з у м е , — вечное
единство бесконечного и конечного. Прежде всего мы
познаем в вещах саму чистую сущность, которая далее
объяснена быть не может, но объясняет саму себя. Однако
мы никогда не видим эту сущность для себя, но всегда и
повсюду в удивительном единении с тем, что своими силами не могло бы быть и, не способное когда-либо само стать
сущностным для себя, лишь освещается бытием. Мы называем это конечным или формой.
Бесконечное не может прийти к конечному, ибо, чтобы
достигнуть конечного, оно должно было бы выйти из самого
себя, другими словами, оно должно было бы не быть
бесконечным. Столь же немыслимо, однако, что конечное
может прийти к бесконечному; ибо оно нигде не может
быть до него и есть вообще нечто лишь в тождественности с
бесконечным.
Следовательно, для того чтобы вообще являться связанными, оба они должны быть объединены некоей изначальной и абсолютной необходимостью.
Эту необходимость мы называем, пока мы не найдем для
нее другого обозначения, абсолютной связью или связкой.
В самом деле, очевидно, что в самом бесконечном
эта связь только и есть истинно и реально бесконечное.
Оно не было бы безусловным, если бы ему противостояло
конечное или ничто. Оно абсолютно только как абсолютное отрицание ничто, как абсолютное утверждение самого
себя во всех формах, тем самым как то, что мы назвали
бесконечной связкой.
Столь же очевидно, что разум не познавал бы истинное
35и во всех отношениях безусловное, если бы он постигал
бесконечное только в противоположности конечному.
Если для бесконечного существенно утверждать самого
себя в форме конечного, то тем самым одновременно есть
и эта форма, а так как она есть только посредством связи,
то и она сама должна являться выражением этой связи,
т. е. связанностью бесконечного и конечного.
Столь же необходимо и вечно, как эти оба, соединена и
связь со связанным, более того, само их единство и
одновременность есть лишь реальное и как бы высшее
выражение того первого единства. Как только связь вообще
положена, она должна была бы сама себя снять как связь,
если бы она действительно не полагала бесконечное в конечное, т. е. одновременно не полагала бы и связанное.
Однако связь и связанное не составляют двойное и различное реальное, но то, что есть в одном, есть и в другом;
то, посредством чего связанное никоим образом не равно
связи, необходимо ничтожно, поскольку сущностность состоит именно в абсолютном тождестве бесконечного и
конечного, следовательно, и в тождестве связи и связанного.
Единственная разница между ними, которую мы можем
п р и н я т ь , — это та, которую можно обнаружить в законе
тождества (посредством которого’ связь определяющего
и определяемого выражена как вечная) и которая зависит
от того, рефлектируем ли мы абсолютное равенство, саму
связку, или субъект и предикат в качестве равноположных; и так же как они одновременны и нераздельны
со связкой, одновременно и нераздельно вообще связанное
со связью.
Связь одновременно выражает в связанном свою собственную, состоящую в тождестве сущность. Эту сущность
можно поэтому рассматривать как ее отпечаток. Если же я
устраняю из отпечатка то, что в нем оставлено тем,
отпечатком чего он является, не остается ничего, кроме несущественных свойств, а именно тех, которые присущи ему
в качестве просто отпечатка, пустой схемы; таким образом,
связь и отпечаток не являются двумя различными вещами:
либо они представляют собой одну и ту же сущность,
созерцаемую различным образом, либо одно из них есть
сущность, другое же не-сущность.
Это та же разница, которую некоторые видели между
Esse substantiae 1 и Esse formae 2 и которую также следует
понимать не как реальное, а как идеальное различие.
36Мы можем выразить связь в существенном как бесконечную любовь к самой себе (что во всех вещах есть наивысшее), как бесконечное желание открывать саму себя,
только сущность абсолютного следует мыслить не отличной
от этого желания, но именно как это самого-себя-воление.
Именно это самого-себя-утверждение есть независимо
от формы само по себе бесконечное, которое никогда и ни в
Однако абсолютное не есть только воление самого себя,
но воление бесконечным образом, следовательно, во всех
формах, степенях и потенциях реальности.
Отпечаток этого вечного и бесконечного самого-себяволения есть мир.
Если же мы взираем в этом отпечатке мира на то, что у
него от связи и посредством чего он ей равен, на положительное в нем, а не на свойства, которые являются несущественными, то он окажется не отличным от самого
абсолютного, а лишь полной и расширяющейся в прогрессивном развитии связкой.
Именно здесь мы находимся у первого и наиболее
важного пункта ее развертывания.
Универсум, т. е. бесконечность форм, в которых утверждает саму себя вечная связь, есть универсум, действительная целостность (totalitas) только посредством связи,
т. е. посредством единства в множестве. Поэтому целостность требует единства (identitas) и без него никак не
Однако связь не могла бы оставаться в множестве единой, т. е. сама не стать множеством, если бы она и в этом
своем единстве в множестве, а именно поэтому и в единичном, не была бы целым. Поэтому единство связи требует ее
сплошной целостности и не может быть мыслимо без нее.
Таким образом, единство в целостности и целостность
в единстве составляют изначальную и не допускающую
никакого разделения или расторжения сущность связи,
которая тем самым не обретает двойственности, но, напротив, только и становится истинно единой.
Ни из того, ни из другого в отдельности не может быть
полностью постигнуто возникновение вещей, оно может
быть постигнуто только из необходимого единения обоих во
всем и
