ясно видим, что имеет он в виду. Первый пример — это чума из первой песни «Илиады», где,

как известно, Агамемнон оскорбляет жреца Аполлона, жрец

молит об отмщении и Бог немедленно насылает на войско

чуму; если теперь считать верными все эти факты, т. е. что

жрец Аполлона напрасно просит отдать ему дочь, что его

просьбу отвергают с насмешками и издевательствами, что

вслед за тем войско поражает чума, если, значит, считать

верными эти факты, то «все те, кто был исполнен веры в

мощь Аполлона, в его способность мстить и карать», тотчас же сами собою и с полным единодушием устанавливали

связь между мольбой оскорбленного жреца, обращенной

к Аполлону, и чумой, ниспосланной Богом, и были столь же

убеждены в существовании этой связи, как и в самих фак-

* Ibid., S. 111.

329тах (тут мы видим, что значит для него «происходящее»),

которые всякий наблюдал собственными глазами. Отсюда

можно выводить, что объяснение, какое излагает наш автор, вовсе не относится к тому, что единственно является

здесь загадочным, а именно к тому, как случилось, что

люди были убеждены в существовании Аполлона и в его

способности мстить и карать, т. е. объяснение вовсе не распространяется на собственное содержание мифологии, потому что рассказ первой песни «Илиады» так же мало

относится к самой мифологии, как рассказ о legio fulmi¬

natrix 2 и тому подобные вещи — к самому учению христианства. Когда я установил это, то увидел, что пролегомены О. Мюллера не имеют ничего общего с философией

мифологии. Эта последняя относится к изначальному, к самой истории богов, а не к тем мифам, которые возникают

оттого, что такой-то исторический факт приводится в связь

с тем или иным божеством, и вот причина, почему взгляд

О. Мюллера и не мог быть упомянут раньше, в числе иных

взглядов на м и ф о л о г и ю , — он относится не собственно

к мифологии. Это было бы все равно, как если бы ктонибудь, когда речь идет о смысле христианства, заговорил бы о легендах, объясняя, как они возникали. Конечно,

у кого что болит, тот о том и говорит: если люди полны

представлений о Богах, то они примешивают эти представления к любым отношениям и к любым рассказам, и так,

наверное, и возникают, без уговора и без намерения, по

своего рода необходимости, мифы в понимании О. Мюллера.

Во всем нашем изложении я стремился к исторической

верности в отношении своих предшественников, стараясь

воздать каждому по заслугам, так что, надеюсь, никто не

будет пенять мне, если я применю к себе самому это правило справедливости и оставлю за собою тот самый первый

шаг, без которого я едва ли когда-либо читал лекции по

м и ф о л о г и и , — шаг заключался в мысли искать местопребывание, subjectum agens 3, мифологии в самом человеческом

сознании. Эта мысль — поставить на место изобретателей,

поэтов и вообще индивидов человеческое сознание — чуть

позже обрела соответствие себе в попытке превратить в носителя и опору всех христианских идей христианское сознание. Хотя, как представляется, анализируя учения об

откровении, приходится скорее искать средств освободиться от всех объективных проблем, тогда как в первом случае

все дело было в том, чтобы утвердить объективность мифологических представлений.

330Гёте сказал однажды — не помню сейчас, по какому поводу: кто хочет добиться чего-то в своей работе, притом так,

чтобы ему не очень мешали, тот будет по мере возможности

благоразумно скрывать свои замыслы 4. Самая малая беда,

какой он должен дожидаться в противном случае, состоит

в том, что, коль скоро люди думают — он-то знает, где зарыт клад, многие поспешат вырыть клад раньше его или,

если уж они очень вежливы и скромны, пожелают помогать

ему в раскопках. Однако хуже всего публичному лектору,

если только он не твердит давно всем известное, ведь его

окружают тысячи ушей, а то, что произносится в Германии

с кафедры, тотчас же разносится в самую дальнюю даль

разными путями, разносится по контрабандным тропам,

главным образом в виде конспектов. Когда же академические преподаватели не вполне равнодушны к тому, что их

устно изложенные мысли присваивают себе недозволенным

образом другие люди, то это нередко неверно истолковывают — то принимают это за признание в бедности собственных идей, то порицают их за недостойную неблагожелательность. С первым можно примириться, потому что никто

не обязан быть богатым идеями и бедность не позорна, если

человек сам не повинен в ней. Что же касается второго

упрека, то нужно быть справедливым и поразмыслить над

следующим: если человек не был столь счастлив, чтобы защищать отечество с оружием в руках, если он никогда не

принимал участие в общественных делах управления и законодательства, если в ответ на вопрос «Dic cur?» 5 он может предъявить лишь свои поэтические создания или некоторые научные идеи, то этот человек все же имеет право

охранять во всей чистоте то самое, на чем основывает он

свое значение в глазах современников или потомков; вот

почему и самые благородные умы всегда болезненно воспринимали присвоение посторонними людьми их идей.

Только что названный великий поэт упоминает о том

в своем жизнеописании вот по какому поводу: один его

знакомый успевает разработать его же сюжет (и не такой

уж завидный!) раньше его 6. Если скажут, что богатому

пристало делиться с бедняками своим богатством, то ведь

у каждого человека, у которого есть мысли о предметах

научных или обыденных и который привык высказывать их

в доверительных беседах, не будет недостатка в ситуациях,

когда он сможет упражняться в этой христианской добродетели втихомолку. Однако и щедрости положен предел,

потому что ни одна добродетель не творит столько неблагодарных, как эта. Я говорю не о той обычной неблагодарно-

331сти, о которой сокрушаются п р о ф е с с о р а , — быть может, все

такое происходит вполне естественно, как с полюсами магнита, когда соприкосновение немедленно рождает противоположный себе заряд. А уж кому хотя бы раз случалось

вынести на рынок мысли другого, случайно ставшие ему

известными, тот, естественно, остается непримиримым врагом этого другого на всю жизнь. Странно, что именно те,

кто крайне энергично выступает против незаконных перепечаток книг и самыми скверными прозвищами наделяет

занимающихся этим позорным ремеслом, призывают

снисходительно относиться к незаконным предварительным публикациям, хотя эти последние, если они достигают

цели, представляют собою гораздо худший вид воровства.

Ведь полные ошибок и опечаток книги служат аргументом

против перепечаток, но почему-то никто не думает о том,

в каком растерзанном и измаранном виде обнародуются

краденые мысли — они самому автору противны. Пользоваться конспектами, написанными под диктовку публичного лектора, который не пересказывает давно известное,

а излагает новые и своеобразные и д е и , — это значит учиться; не признавать же себя учеником — значит пытаться

обойти своих конкурентов, которым такой источник недоступен или которые пренебрегают им; ведь если даже воздерживаться от того, чтобы материально пользоваться чужими мыслями, то все равно получаешь выигрыш в знании

метода, способа разработки, терминологии, коль скоро все

это ново и специфично. Впрочем, если всему такому и не

придается столь большое значение, то потому, что настоящего автора в конце концов всегда отличишь, тогда вместо

Sic vos поп vobis 7 исполнится другое речение: Sic redit

ad domimun quod fuit ante suum 8.

Последний полученный нами результат был вот каким:

мифология в общем смысле возникает благодаря процессу,

в специальном — благодаря теогоническому процессу, в

каком по своей сущности заключено человеческое сознание. Как только мы обрели понятие теогонического процесса, это понятие в соответствии со всем ходом нашего

исследования должно непосредственно стать исходным

пунктом нового развития, и именно этот процесс составит

единственный предмет научной дисциплины, введением

в которую служили все предыдущие лекции. От вашего

внимания не ускользнуло то, что пока мы воспользовались

своим результатом лишь для рассмотрения субъективного

значения процесса, т. е. того значения, какое он имеет для

человечества, постигнутого таким процессом. Этот вопрос

332надлежало разрешить прежде всего потому, что все наше

исследование исходило из первоначального значения мифологии для тех, в ком она впервые возникла. Итак, что

касается этого вопроса, то тут достигнут вполне удовлетворительный итог, и исследование можно считать завершенным. Однако именно поэтому мы призваны разрешить более высокий вопрос, а именно что означает указанный процесс не относительно сознания, какое подпало ему, но что

означает он сам по себе, объективно.

Мы видели, что порождаемые в этом процессе представления обладают субъективной необходимостью для человечества, захваченного им, и равным образом субъективной

истинностью. Однако это, как вы сами понимаете, ничуть

не препятствовало бы тому, чтобы те же самые представления, рассмотренные объективно, тем не менее были ложными и случайными, и в этом отношении тоже мыслимы

объяснения, о которых не могло быть и речи прежде, потому что они становятся возможными лишь теперь, на достигнутом уровне субъективной необходимости. Прежние

объяснения со всеми их предпосылками застряли в историческом времени, мы же теперь выдвинули такое объяснение, которое восходит к надысторическому процессу,

и теперь здесь мы встречаем таких своих предшественников, о каких не могли еще думать раньше. Весьма древнее

мнение и язычество, и всю порчу в человечестве выводит

из грехопадения, только из него. Такое объяснение приобретает то чисто моральную, то пиетистскую или мистическую окраску. Однако, в каком бы виде оно ни представало, оно заслуживает признания уже за понимание того,

что мифологию нельзя объяснить, не представив себе, что

человек был реально, материально сдвинут со своего первоначального места. В этом моменте такое объяснение согласуется с нашим; однако дальше оно протекает иначе, потому

что тут считают нужным привлечь природу и толковать

политеизм как обожествление природы. Этот теологический

взгляд отличается от аналогичных объяснений, пользующихся известностью, тем, как, согласно ему, человечеству

приходит на ум обожествлять природу; однако сама идея

обожествления природы относит такое объяснение к той

группе толкований, которая была у нас уже прежде. Вследствие греха человек оказывается в сфере притяжения природы и, все глубже и глубже падая в этом направлении,

смешивает творца и тварь, а тогда творец перестает быть

для него единым и становится множественностью. Вот

коротко содержание такого объяснения — в наипростей-

333шей форме. Если же объяснение повернуто в сторону мистики, то оно приобретает примерно такой вид. Тут мы

должны исходить не из изначального знания, сколь бы

великолепно оно ни было, но из бытия человека в божественном единстве.

Человек сотворен в самом центре божества, его

сущность — пребывание в центре, ибо лишь здесь он

на своем истинном месте. Пока он тут находится, он все

вещи, каковы они в Боге, видит не в той бездуховной и

лишенной единства поверхностности, присущей обыкновенному зрению, но в том, как они по порядку ступеней

вбираются друг в друга, в человека как их владетеля и через человека в Бога. Но как только человек выдвинулся из

средоточия всего и отклонился от него, так все окружение

смешивается для него, божественное единство сдвигается

для него с места, потому что он сам уже не пребывает над

вещами, б о ж е с т в е н н о , — он пал и оказался на одной ступени с ними. Однако коль скоро он хочет утвердить свое

центральное положение и сопряженное с таковым созерцание, находясь