мифологии» — научно допустимым выражением или неверно употребленным сочетанием

слов. А обосновывая свой взгляд, мы все еще оставались

за пределами объявленной нами научной дисциплины, на

позициях предварительного исследования, которое — почему бы не подумать задним числом — могло бы достичь

своей цели и более коротким путем, если бы мы сразу же

исходили из мифологии как всеобщего феномена, заключив

о неизбежной всеобщности причин; однако подобное умозаключение не повело бы нас к определенной природе этих

причин, какая теперь равным образом познана нами; кроме

того, ему противоречили бы такие объяснения, согласно

которым предполагаемая всеобщность лишь иллюзорна,

поскольку родство содержания различных мифологий опосредовано лишь внешне, опосредовано переходившей от

народа к народу традицией, а ведь такой способ объяснения был выдвинут не первыми попавшимися, случайными

людьми, а учеными мужами, на стороне которых то, что

занимались они этим предметом по долгу службы и самым

основательным образом, а проницательность их в исследованиях иного рода общепризнана. Особенно же надо было

преодолеть обычную для многих антипатию к философскому вмешательству в чужие дела; ведь если бы мы назвали

чьи-то взгляды и объяснения нефилософскими, нам просто

ответили бы: наши взгляды и не обязаны быть философскими, мы и не притязаем на э т о , — так бельгийцы отвечали агентам Иосифа I I : «Nous ne voulons pas etre lib¬

res»

1 6

. Вот таким людям и надо было сначала доказать несостоятельность их объяснений, прибегнув к иному способу. Однако и доказательство не было делом совсем уж нефилософским. Ведь если, по словам Платона и Аристотеля,

философ по преимуществу любит достойное удивления 17,

то, выходит, он вполне занят своим делом, когда повсюду

выискивает удивительное, в особенности если оно искажено и прикрыто ложными объяснениями, а он освобождает

его от таких покровов и стремится явить миру во всей чистоте облика. Да и со стороны формы — ведь простого перечисления тут мало — занятие было философским, поскольку применялся метод, при котором истинное достигается

путем последовательного отрицания относительно-истинного, т. е. одновременно и относительно-ложного. Но философией мифологии наше объяснение сделалось лишь тогда,

когда не осталось никакой иной возможной предпосылки,

кроме необходимого и вечного отношения человеческой

345природы, которое в поступательном движении превращается для человека в закон. И потому мы не выдвинули наше

понятие как бы диктаторским жестом, сверху вниз, а обосновывали его, начиная снизу, что единственно можно считать убедительным для всех. Взгляды других должны были

послужить нам при этом руководством к достижению

взгляда истинного, потому что среди всех этих взглядов нет

такого, который не постиг бы одной стороны, какого-либо

момента в п р е д м е т е , — все такие стороны и моменты необходимо постигнуты и осмыслены также и завершенной теорией.

Позиция этой первой части нашего исследования была

по преимуществу историко-критической, или диалектической, и время, затраченное на нее, не сочтет дурно употребленным ни один человек, знающий ценность для науки полного, начинающего с самых основ и исчерпывающего все

возможности, исследования хотя бы одного предмета.

Понятие «философия мифологии» входит в более общее — теория мифологии. Одно и то же может становиться

предметом чисто внешнего познания, когда речь идет просто о наличном бытии предмета, не о его сущности; если

подняться до сущности, познание будет теорией. Отсюда

легко усмотреть, что возможна лишь теория того, в чем есть

истинная сущность; понятие же сущности состоит в следующем — быть принципом, источником бытия или движения. Механизм не действует сам по себе, и, однако, слово

«теория» применяется к чисто механическому порождению

движения, тогда как не говорят о теории в тех случаях,

когда нет хотя бы видимости внутреннего источника движения, внутренней сущности, все приводящей в движение.

Такая сущность, такой внутренний принцип отсутствует в мифологии, если следовать прежним ее объяснениям, которые по этой причине можно называть «теориями», лишь злоупотребляя этим словом. Теория любого естественного или исторического предмета — это не что иное,

как философское созерцание его, причем все дело в том,

чтобы открыть в нем зародыш живого, тяготеющий к развитию, или вообще истинную, настоящую его природу.

На первый взгляд нет ничего менее сходного, нежели

истина и мифология, что выражено и тем словом, которым

пользовались долгое в р е м я , — «учение о баснях» * 1 8; нет

больших противоположностей, чем философия и мифоло-

* Известно, что греческое слово «миф» не влечет за собою непременно то побочное понятие, с которым связано для нас слово «фабула»,

«басня».

346гия. Однако в самом противоречии заключены определенное требование, определенный призыв и задача — именно

в этом кажущемся неразумии надо открыть разум, в этой

кажущейся бессмыслице — смысл, причем не так, как пытались делать прежде, когда, рискнув считать что-то разумным или осмысленным, именно это провозглашали существенным, все же остальное объявляли случайным, относящимся к облачению или к искажению сущности. Намерение, напротив, должно быть таким, чтобы и форма явилась

как необходимая и постольку разумная.

Если кто-нибудь видит в мифологии лишь то, что противится нашим обычным понятиям, так что она представляется ему как бы вовсе недостойной какого-либо рассуждения, тем более философского созерцания, тот пусть поразмыслит над тем, что конечно же природа не вызывает

удивления у человека бездумного, чей взгляд притупился

от каждодневного наблюдения ее, а между тем мы вполне

можем представить себе такое духовное и нравственное

настроение, для какого эта же природа явится не менее

невероятной, удивительной и странной, чем сама мифология! Человек, привыкший жить в высоком духовном и моральном экстазе, вполне мог бы спросить, когда бы его

взгляд вновь нечаянно упал на землю: для чего эти нагромождения материи, бесполезно растраченной на фантастические формы скал и утесов? Могло ли Богу или все равно

какому моральному существу нравиться творить подобный

мир? Для чего эти фигуры животных, отчасти баснословные, отчасти чудовищные, в самое существование которых,

по большей части совершенно бесцельное, мы бы не поверили, если бы не видели их собственными глазами? Для чего

в поведении животных так много неприличного? Для чего

вообще этот материальный мир? Почему не существует

один лишь чистый мир духов, что было бы вполне понятно

нам? И все же мы не можем не искать в этой ставшей непонятной для нас природе изначальный смысл, суть ее возникновения. Конечно, многие из тех, кто видит в мифологии лишь бессмысленное и пошлое «учение о баснях»,

думают о ней ничуть не хуже, чем думают о природе некоторые не симпатизирующие натурфилософии философы,

которые не знают иных предикатов ее: она-де и бессмысленная, и неразумная, и небожественная и т. д. А насколько

больше людей будут так судить о мифологии! И потому не

было бы ничего удивительного, если бы философию мифологии поначалу ожидала та же судьба, что и натурфилософию, которая теперь всеми, однако, признается и стала

347необходимым элементом общей философии.

Есть и такие предметы, на которые философия должна

смотреть как на совершенно внеположные ей. Сюда относится все, в чем нет существенной действительности, что

является «чем-то» лишь в произвольном мнении людей. Но

мифологический процесс есть нечто такое, что совершилось

в человечестве независимо от его мнений и желаний. Внеположно философии и все просто сделанное. А мифология — это естественная, необходимая поросль; мы признали, что поэзия может ее разрабатывать и может даже

расширять ее содержание, однако тут то же самое, что и с

языком: им можно пользоваться, можно расширять его,

в известных пределах можно обогащать его своими изобретениями, однако основа его такова, что на нее даже не распространялись человеческие изобретения и воля, все это не

сделано человеком.

С чем не имеет философия ничего общего, это, далее,

все испорченное и искаженное; лишь исконное, изначальное имеет для нее значение. Возможно, что в различных

учениях о Богах можно встретить отдельные разошедшиеся, выпавшие из своих пазов части (как во всем, что про¬

шло через руки людей), однако сама мифология не возникла вследствие порчи, она — изначальное порождение сознания, устремленного к своему восстановлению.

Третье, в чем не может обосноваться и что не может

познавать ф и л о с о ф и я , — это безграничное, неконченное.

А мифология — это истинная целостность, нечто завершенное со всех сторон, удерживаемое в известных пределах, особый мир для себя; мифологический процесс —

это явление такой полноты протекания, как, например,

в физическом организме болезнь, правильно и естественно

протекающая, т. е. благодаря необходимой направленности

снимающая себя и восстанавливающаяся в здоровье; это

движение, которое исходит из определенного начала, проходит через определенные центры, достигает определенного конца, тем самым замыкая и завершая себя.

Наконец, противится философии мертвое, стоящее на

месте. А мифология — это нечто сущностно подвижное,

притом самодвижное; согласно с имманентным ей законом,

в ней живо высшее человеческое познание, оно оказывается

реальным, истинным, необходимым благодаря самому же

противоречию, в котором оно запутывается, которое оно

преодолевает.

Вы видите теперь: выражение «философия мифологии»

надо понимать в собственном смысле и точно так, как дру-

348гие, подобные е м у , — «философия языка», «философия

природы». В этом выражении есть какая-то неловкость —

постольку, поскольку многие под мифологией уже понимают науку о мифах. Такой неловкости можно было бы избежать, если бы я предпочел сказать «философия мира

мифа» или что-либо подобное. Однако всякому осведомленному человеку известно, что слово «мифология» употребляется также и в объективном смысле и означает целое мифологических представлений.

Пока еще можно было думать о том, чтобы рассматривать мифологию как целое, утратившее внутреннюю

взаимосвязь, как целое, в основе которого лежала некая

праисторическая философия, под «философией мифологии» можно было понимать именно эту самую потонувшую

в ней философию, которую мы, скажем, вознамерились бы

вывести на свет или восстановить по ее обломкам. Однако

теперь такое неверное понимание стало невозможным.

Если бы все дело было только в том, чтобы отвоевать для

философии некоторое влияние на разработку мифологии,

то тут не было бы надобности в тщательном обосновании.

Влияние такое давно уже признано; если не научная и глубокая, так случайная и поверхностная философия не преминет изречь свои суждения по поводу мифологии — относительно тех состояний человеческого рода, которые будто бы ей предшествуют. Некоторую сопряженность с внутренним смыслом мифологии философия обрела лишь вместе со своим собственным внутриисторическим оформлением — с того времени, как она начала свое поступательное движение через исторические моменты, с того времени,

как она заявляет о себе как об истории по меньшей мере

самосознания *, — метод, который впоследствии был еще

расширен и продолжает воздействовать вплоть до настоящего времени; более реальной стала эта сопряженность,

когда необходимым моментом развития вошла в философию природа.

Мифология, бесспорно, наиболее родственна природе —

помимо того, что она столь же всеобща, у нее есть то общее

с природой, что она предстает как замкнутый в себе мир,

а по отношению к нам — как прошлое. Посему нельзя не

заметить известную тождественность содержания. Могло

считаться вполне приемлемым представлением смотреть на

мифологию как на природу, возвышенную до духа путем

своего преломления. Недоставало, однако, средств, чтобы

* System des transcendentalen Idealismus. Tubingen, 1800 1 9.

349постичь такое возвышение; бесспорно, более ранние объяснения в таком духе обрели бы большую значительность,

если бы не этот недостаток подлинно натурфилософских

идей. Однако благодаря философии, в которой все естественное неожиданным образом одновременно приняло значение божественного, исследование