от ложного, глубокий взгляд от случайной гипотезы или игры воображения.
Примеров этого можно было сколько угодно приводить
в ходе законченного нами исследования. Например, Герман
отрицает возможность того, чтобы мифологии предшествовал теизм, изобретенный самими же людьми, и придает
большое значение невозможности этого. Однако этот же
Герман не имеет ничего против того (сам он именно так и
считает), чтобы теизм все же был изобретен, но только несколькими тысячелетиями позже, т. е., по его мнению,
раньше, до мифологии, просто не хватило времени для
того, чтобы сделать подобное изобретение. А вместе с тем он
выражает надежду, что историю человечества ждет то же
самое, что историю Земли: как последняя в результате геологических исследований (о которых он вероятнее всего
узнал из «Праисторического мира» пастора Балленштедта 8,
а не из Кювье 9 ) , так история человечества в результате
изучения древности должна обогатиться обширным приложением, состоящим из неопределенных по времени ранних эонов *. А у кого в распоряжении так много времени,
сколько припас себе Герман, у того, конечно, не будет недостатка в нем для любых изобретений, стоит только приписать их праисторическому миру. Итак, Герман не сумел
бы опровергнуть того, кто предположил бы: существовала
праисторическая система мудрости, от которой сохранились только развалины и бессмысленные фрагменты, доставшиеся в руки немногих людей, что пережили одну из
катастроф (по мнению Германа, они время от времени
повторяются в истории Земли и нам предстоит таковая
в будущем **; человеческий род был погребен под развалинами вместе со всеми своими знаниями, а мифология со-
* Hermann G., Creuzer F. Briefe iiber Homer und Hesiodus, S. 67.
* В «Dissertatio de Mythologia Graeca» о земном шаре говорится:
360стоит из их остатков). Подлинной науке присуще и пристало насколько возможно все окружать известными границами, все замыкать в пределы постижимости; если же есть
безграничное время, то тут не исключить никакой произвольной гипотезы: варварским народам по нраву нагромождать тысячелетия, и философия, столь же варварская, стремится придать истории безграничную пространность,— для любителя же истинного знания всегда желательно видеть перед собой terminus a quo — понятие, которое отрезает всякое дальнейшее отступление; наше абсолютно-доисторическое время и есть такое понятие.
Если же брать историю предельно широко, то философия мифологии и есть первая, т. е. самая непременная,
самая необходимая, часть философии истории. Говорить —
в мифах нет истории — не поможет: действительно бывшие, реально возникавшие, они сами есть содержание древнейшей истории; если же ограничивать философию истории историческим временем, то невозможно найти для нее
начало или сколько-нибудь уверенно двигаться в ней до тех
пор, пока остается совершенно закрытым от нас все то, что
само собою полагает это историческое время в качестве
своего прошлого. А философия истории, не умеющая указать начала истории, может быть лишь чем-то бездонным —
она не заслуживает названия философии. Что же верно об
истории в целом, то верно и относительно всякого отдельного предмета исторической науки.
Итак, с каким бы намерением наши разыскания ни простирались до самых первоначальных времен нашего рода — будь то затем, чтобы вообще исследовать его начала,
будь то затем, чтобы исследовать начала религии и гражданского общества или наук и искусств,— везде мы наталкиваемся в конце концов на это темное пространство, на
«неясное время», занятое исключительно
мифологией. Поэтому уже с давних времен самым настоятельным требованием всех соприкасающихся с этими вопросами наук должно было быть преодоление мрака, чтобы
это пространство стало ясным, отчетливо распознаваемым.
Между тем — еще и потому, что, занимаясь всеми этими
касающимися происхождения человеческого рода вопросами, никак нельзя обойтись без философии, — одна плоская
и дурная философия истории начала оказывать незаметное
«На нем, уже стареющем, мы, стоя между двумя развалинами, стремимся к вечности, которая позже быстрее будет погублена новыми потоками».
361и тем более определенное влияние на все исследования
такого рода. Влияние это чувствуется в известных аксиомах,
которые повторяются всегда и повсюду без тени сомнения,
так, как если бы и не могло быть каких-либо иных предпосылок. Вот одна из таких аксиом: всякое человеческое
знание, искусство, вся культура непременно исходят из
самых жалких начал. В духе этого один известный, ныне
покойный историк 10 разражается таким душеспасительным рассуждением по случаю пещерных храмов Эллоры
и Мавальпурама в Индии: «Уже голые готтентоты разрисовывают стены своих пещер, а от этих рисунков до богато
разукрашенных индийских храмов — сколько ступеней!
И о д н а к о , — добавляет у ч е н ы й — и с т о р и к , — искусство должно было пройти их» *. Если разделять такой взгляд, то, напротив, ни египетского, ни индийского, ни греческого
искусства никогда и ни в какую пору не могло быть. Сочиняй какие угодно временные пространства и сохраняй за
собою право добавлять к этим выдуманным эпохам столько,
сколько вздумается, тысячелетий, все равно по самой природе вещей невозможно, чтобы искусство — за какое угодно время — достигало таких высот, начав со столь ничтожного уровня; несомненно, сам же упомянутый историк не
взялся бы определять время, за какое искусство могло
пройти весь этот путь. С тем же успехом он мог бы рассчитывать время, необходимое для того, чтобы что-то возникло
из ничего.
Конечно, нам возразят — нельзя задевать эту аксиому,
не затронув принцип неукоснительного, поступательного
движения человечества вперед, принцип, который в общем
и целом признают как бы священным. Однако если есть
поступательное движение, то есть и исходный пункт, есть
откуда и есть куда. Однако поступательное движение совершается не так, как тут д у м а ю т , — оно происходит не от
малого к великому, а наоборот — великое, гигантское всегда составляет начало, а сведенное к органике, сжатое,
стесненное лишь следует за ним. Гомер столь велик, что
позднейшие эпохи не могли произвести ничего подобного
ему, и, напротив, трагедия Софокла была бы немыслима
в гомеровский век. Времена различаются не большей или
меньшей степенью так называемой культуры, их различия — внутренние, то различия сущностно, или качест-
* Heeren F. Ideen iiber die Politik, den Verkehr und den Handel der
vornehmsten Volker der alten Welt. [Gottingen, 1793]. Th. 1, Abth. 11,
S. 311 Anm.
362венно, различенных принципов, которые наступают друг
после друга и из которых каждый может достигать величайшего развития в свое время. А той системе недвусмысленно противоречит сама история; впрочем, ее сторонники
больше носятся с ней — развить же ее никто из них не был
в состоянии, и никто даже не попытался сделать это, и вся
система основывается на мнении, которое исходит не из
фактов, но из их неполного и несовершенного исследования, изучения; мнение же состоит в том, что будто бы человек и все человечество с самого начала были предоставлены
самим себе, что они искали свой путь вслепую, sine numi¬
ne
11
, бредя наугад в темноте, брошенные на произвол случая. Можно сказать, что такое мнение разделяют все —
потому что верующие в откровение (те, что ищут руководящее начало, именно тот самый numen, в божественном
откровении), во-первых, в явном меньшинстве, а во-вторых, и они в состоянии указать такое руководящее начало
лишь для очень незначительной части человеческого рода;
а ведь все же занимательно, что народу Бога истинного
пришлось искать строителей своего храма среди финикийцев! Так какое же начало воспитывало другие народы? Какое не позволяло им предаваться полнейшей бессмыслице?
Какое подняло их на ту высоту, какую нельзя отрицать за
их замыслами? Если вавилоняне, финикийцы, египтяне
нашли путь к своим искусным, отчасти поразительным
строениям лишь по случайности, то здесь, во всем этом,
должно было вступать в действие нечто иное, однако аналогичное откровению. Откровенной религии противостоит
в язычестве не простое отсутствие, отрицание, но позитивное начало иного рода. Этим иным, притом аналогичным,
началом и был мифологический процесс. В нем царят позитивные, реальные силы. Этот процесс тоже источник внушений, и лишь такие озарения объяснят нам создания той
эпохи, подчас колоссальные. Творения, подобные индийским и египетским постройкам, не возникают просто от
времени, как сталактитовые пещеры; одна и та же сила
создавала внутри подчас колоссальные представления мифологии, а снаружи дерзновенные, превосходящие все масштабы позднейшего времени творения искусства. Эта сила
возносила человеческое сознание с его мифологическими
представлениями над всеми ограничениями реальности, и
она же была первой наставницей человечества в великом
и полном значения искусстве; она же, словно десница Бога,
пронесла человечество над первыми, низшими ступенями
развития (которые должно мыслить предшествующими
363высшим чисто логически) и вдохнула величие даже и в более поздние порождения древности, до сих пор недосягаемые для новейших времен. Ибо пока сознание, возвышаясь
и расширяясь, не обрело еще вновь того отношения к великим силам и энергиям, в каком древность пребывала сама
собою, до тех пор стоит придерживаться всего того, что
в непосредственной действительности могут почерпнуть
тонкое чувство и такт. Правда, ныне говорят не только о
христианской философии, но и о христианском искусстве.
Однако искусство — это искусство; оно по своей природе
искони мирское и языческое, а потому и в христианстве
оно ищет не частное содержание, но то универсальное, которое связывает его с язычеством. Пока же можно считать
добрым знаком, что искусство среди сюжетов, какие предоставляет ему откровение, начинает выбирать те, что выходят за рамки ограниченно-христианского, — события
вроде смешения языка, возникновения народов, разрушения Иерусалима и другие, где художнику не приходится
особо подчеркивать великую всеобщую взаимосвязь.
Хотя я и не могу по-настоящему останавливаться на
этом предмете, замечу все же, что философия мифологии,
пребывающая в необходимой сопряженности с философией истории, образует и основание, без которого не в состоянии обходиться философия искусства. Ведь философия
искусства неизбежно должна заниматься предметами художественного и поэтического изображения — это даже одна
из ее первейших задач. А тогда нельзя будет не потребовать
некую изначальную поэзию, какая предшествовала бы любому изобразительному и поэтическому искусству и, в частности, измышляла и порождала бы его материал. Однако
то, в чем можно видеть подобное изначальное порождение
идей, какое предшествовало бы любой сознательной поэзии,
создаваемой по всей форме, обнаруживается только в мифологии. Для нас неприемлемо выводить мифологию из поэтического искусства, но в то же время очевидно для нас,
что мифология ко всякому позднейшему свободному творчеству относится именно как такая изначальная поэзия.
Поэтому один из главных разделов любой всеобъемлющей
философии искусства всегда будет разбирать природу и
значение, а стало быть, и возникновение мифологии —
в лекциях по философии искусства, какие я читал пятьдесят лет назад, такой раздел был, и его идеи часто воспроизводили в более поздних исследованиях мифологии. Среди
причин, столь чрезвычайно благоприятствовавших греческому искусству, первой следует назвать сами свойства
364присущих ему и данных прежде всего мифологией предметов: с одной стороны, они принадлежали высшей истории
и иному порядку вещей, нежели здешнему случайному и
преходящему, а с другой — находились во внутренней,
сущностной и постоянной сопряженности с природой. С позиций искусства всегда ощущалась необходимость таких
реальных существ, которые вместе с тем были бы принципами, всеобщими и вечными понятиями, — таких, которые
не просто означали бы их, но были бы ими; философии
надлежит продемонстрировать возможность таковых. Язычество внутренне чуждо нам, но ведь и с непонятым христианством не достигнешь тех художественных высот.
Слишком рано заговорили о христианском искусстве, находясь под внушением односторонне-романтического
