настроения. Но как же много зависит именно от этого — от
христианства, которое было бы понято, и разве в наши дни,
в нашем хаосе, не тяготеет все, с сознанием или не ведая
Художественное творение тем выше, чем более создает
оно одновременно впечатление известной необходимости
своего существования, но только вечное и необходимое
содержание снимает в чем-то случайность творения. Чем
больше исчезают предметы, какие были бы поэтичными
сами по себе, тем случайнее становится сама поэзия; не
сознавая своей необходимости, она тем более стремится
скрыть свою случайность в бескрайности производства
и придать себе видимость необходимого. Мы не можем преодолеть впечатления случайности даже при виде самых
солидных, весомых произведений нашего времени, тогда
как в творениях греческой древности выражаются не только необходимость, истинность и реальность предмета, но
равно и необходимость, стало быть истинность и реальность
художественного производства. Перед ними не спросишь,
как перед столь многими созданиями позднейшего искусства: зачем, для чего все это? Умножение производства не
возвысит мнимую жизнь до действительной. А кроме того,
в такое время и не приходится особо поощрять творчество,
потому что, как сказано, в самом случайном заключена тенденция являться с видимостью необходимого, а потому
и склонность множиться до безмерности и бескрайности,
отчего мы и можем наблюдать в современной поэзии (которую никто особо не поощряет) такое подлинно бесконечное
и бесцельное производство *. Байрон ищет тот высший,
* Критики принижают Шатена по причине — как прозвали они
это — скупости, скудности его творчества. Они не знали и никогда не
365поэтичный в себе самом мир, он даже стремится силой ворваться в него, однако скептицизм безутешного времени
опустошил и его душу, не давая ему уверовать в образы
высшего мира.
Умные и сведущие писатели давно уже подчеркивали
противоположность древности и Нового времени, однако
больше для того, чтобы заявить о правах так называемой
романтической поэзии, а не для того, чтобы проникнуть в
подлинную глубину древней эпохи. Но если это не просто
слова, когда о древности говорят как об особом мире, то за
нею надо признать особенный принцип, и нам придется
включить в круг своих мыслей признание того, что загадочная древность, притом, чем выше восходим мы в ней, тем
определенней, подчиняется иному закону и иным силам,
нежели какие господствуют в нашу современную эпоху.
Психология, почерпнутая в отношениях современности, да
притом еще и отсюда сумевшая, быть может, взять лишь
какие-то поверхностные н а б л ю д е н и я , — эта психология
столь мало приспособлена для объяснения феноменов и событий праисторического мира, сколь немыслимо было бы
переносить законы механики, значимые для уже ставшей
и замершей природы, на эпоху изначального становления
и первого живого ее возникновения. Конечно, самое скорое — раз и навсегда отправить все эти феномены, все эти
«просто» мифы в область ирреального и, выставив поверхностные гипотезы, хитро прокрадываться мимо фундаментальнейших фактов жизни древних (особенно религиозной).
Теогонический процесс, в который человечество включается, как только появляется первое действительное соз н а н и е , — это сущностно религиозный процесс. С этой стороны такой выясненный нами факт по преимуществу важен для истории религии, однако он не может оставаться
без могучего воздействия и на философию религии.
Замечательная черта немцев, что они с таким рвением
и постоянством занимались этой наукой; если же в результате эта научная дисциплина не столь твердо, как многие
другие (во всяком случае не тверже других), установила
свое понятие, свой объем, свое содержание, то, быть может,
отчасти так сложилось п о т о м у , — отвлекаясь, конечно, от
того, что, по природе самих вещей, ни одной другой наукой
узнают, что заключал в себе этот поэт, жизненная нить которого оборвалась столь рано; памяти его, не ведая того, суждено ли мне будет высказаться пространнее, посвящаю пока эти строки.
366не занимается столько дилетантов и ни в какую иную не
встревает столько невежд, сколько в науку о р е л и г и и , —
потому, что наука о религии всегда чрезмерно зависела от
развития общей философии и несамостоятельно повторяла
все ее движения, между тем как вполне было возможно
обрести независимое от философии содержание и в свою
очередь воздействовать на философию, расширяя ее кругозор.
Однако такая возможность, по-видимому, предоставляется ей теперь благодаря результатам нашего исследования, в котором было доказано существование независимой
как от философии и разума, так и от откровения религии.
Ведь если допустить, что верно суждение Германа — которого мы с удовольствием всегда цитируем, как человека,
высказывающегося ясно и р е ш и т е л ь н о , — если допустить
вместе с Германом, что нет никакой религии, за исключением либо той, что берет начало в предполагаемом откровении, либо так называемой «естественной», на деле же философской, итак, если допустить, что верно такое суждение,
суть которого сводится к тому, что на свете существует
только философская религия, то мы и действительно не
знали бы, как отличить и утвердить в качестве особой научной дисциплины (а ведь она все же должна быть такой!)
философию религии, ведь о «только» философской религии, бесспорно, побеспокоилась уже общая философия,
а философии религии не оставалось бы ничего (если только
не отказываться от своего объективного содержания), кроме как воспроизводить раздел и повторять главу общей
философии.
Однако вопреки такому суждению мы показали теперь — вовсе не исходя из какой-либо особенной философии, а просто следуя исторически обоснованному вывод у , — что кроме двух противостоящих друг другу религий
(учитываемых вышеприведенным мнением) существует
независимая от них мифологическая религия. Кроме того,
мы еще особо показали, что она даже по времени предшествует любому откровению (если принимать таковое), опосредует его, а потому, вне всякого сомнения, выступает как
первая форма, в какой вообще существует религия, в определенную эпоху выступает как всеобщая религия, религия
всего человеческого рода, в сравнении с которой откровение, сколь бы рано оно ни появлялось, все равно остается
лишь частным феноменом, ограниченным одним особенным человеческим р о д о м , — в течение тысячелетий оно подобно едва тлеющему огоньку, свет которого не способен
367проницать окружающий мрак. Сверх того, мы показали
еще, что мифология, эта существующая с незапамятных
времен, а потому предвосхищающая и всякое мышление
религия человечества, постижима лишь на основе естественной способности сознания полагать Бога, причем сознание не может выйти из такого отношения, не подпадая
вместе с тем необходимому процессу, в котором оно будет
возвращено к своему исконному положению. Возникнув
из такого отношения, мифология может быть лишь естественно производящей себя р е л и г и е й , — ее, и только ее, следовало бы поэтому называть естественной, но никак уж не
должна была бы получать такое наименование рациональная, или философская, религия, как это происходило до
сих пор, когда «естественным» называли все, в чем не
соучаствовало откровение, а откровение ухитрялись противопоставить разуму.
Такое определение мифологической религии как религии естественной по своему значению глубже того, что говорят теперь просто так, вообще: мифология — это религия
природы, причем большинство говорящих так имеет в виду
только то одно, что это религия человека, который не может
подняться от твари к творцу или же обожествляет природу
(несостоятельность подобных объяснений уже была показана) ; некоторые же под религией природы понимают даже
просто первую ступень мифологической религии — такую,
когда, как они выражаются, понятие религии, т. е. Бог как
ее предмет, совершенно еще прикрыто природой и погружено вовнутрь ее. Что касается такого объяснения, то мы,
говоря о notitia insita l 2, показали, что мифология не могла
возникать просто как осуществление понятия (даже если
и представлять себе осуществление необходимым) и что
она, совсем напротив, зиждется на действительном, реальном отношении человеческого существа к Богу, на отношении, в котором единственно и может возникнуть независимый от человеческого мышления процесс, вполне заслуживающий, вследствие такого именно своего происхождения,
наименования «естественный». Вот в каком смысле мифологическая религия есть для нас естественная религия.
Мы могли бы с тем же правом назвать ее дикорастущей,
подобно тому как великий апостол язычников именует язычество «дикой маслиной» (Рим. 11, 17, 24), а иудейство
с его откровением — «хорошей» (11, 24), садовой; мы
могли просто назвать ее дикой религией, как немцы называют северное сияние «диким огнем», а от природы теплые
источники — «дикими купаниями».
368Однако не бывает изолированных фактов; поэтому любой вновь открывшийся проливает новый свет на другие —
иной раз известные, но непознанные. Не бывает подлинного начала без последования и движения вперед — естественная религия сама собою, и уже ввиду противоположности, влечет за собой религию откровенную. Это мы уже
нашли раньше. Слепо возникающая религия может быть
лишена предпосылок, но религия откровенная, в какой
присутствуют воля и намерение, требует основания для
себя, а потому может занимать лишь второе место. Если
мифологическую религию приходится признавать не зависящей от всякого разума, то уж тем более никак нельзя
противиться тому, чтобы признать таковой религию откровенную, тем более что признание в этом случае уже опосредовано: признание реальности одной влечет за собой
признание реальности другой и во всяком случае делает ее
понятной. Если откровенную религию объявляют сверхъестественной, то благодаря своему соотношению с естественной она сама в какой-то мере становится естественной,
правда совершенно неопосредованный супернатурализм
начинает выглядеть тогда весьма «неестественно».
Итак, коль скоро предпосылается религия естественная,
меняется и все положение откровенной — она теперь уже
не единственная религия, не зависящая от разума и философии, и если образ мыслей, для которого понятно лишь
рациональное отношение сознания к Богу, называется рационализмом, то противостоит ему теперь не только откровенная, но и естественная религия.
В некотором целом взаимосвязанных понятий ни одно
не может быть правильно определено до тех пор, пока недостает хотя бы одного или пока хотя бы одно определено
неправильно. Откровенная религия в историческом исследовании — лишь вторая, следовательно, уже опосредованная форма реальной, т. е. не зависящей от разума, религии.
Независимость общая у нее с естественной, а потому ее отличие от религии философской лишь родовое, а не видовое,
как предполагали раньше; но понятие нельзя вполне определить лишь по родовому отличию. Общее для откровенной
и естественной религии — то, что они возникли не благодаря знанию и науке, а благодаря реальному процессу; их
видовые различия таковы — естественность происхождения в одном, сверхъестественность в другом случае. Однако
эта сверхъестественность постижима лишь через отношение к естественному. Главное, что она не заключается лишь
в чистом представлении. Но ведь и само христианство вы-
369дает себя за освобождение от слепой силы язычества,
а реальность освобождения ценится по реальности и силе
того, от чего освобождают. Не будь язычество чем-то действительным, и христианство не было бы действительным.
Наоборот, процесс, какому подвержен человек вследствие
своего выхода из первоначального отношения, процесс мифологический — не что-то просто представляемое, но нечто
такое, что действительно совершается, так что он и не может быть снят чем-то таким, что дано только в представлении, не может быть снят у ч е н и е м , — он может быть снят
лишь действительным процессом, действием, независимым
от человеческого представления, даже превышающим способность представления, ибо процессу может противостоять лишь действие; вот такое действие и составит содержание христианства.
