наилучший и наиболее осторожный способ показать новичку,
какие заблуждения должны быть преодолены. Значение
всех этих причин усугубляется, когда речь идет не только
о введении нового метода или изменении точки зрения по
отдельным вопросам, а об изменении самого понятия философии. В этом случае желательно, чтобы такого рода
понятие независимо от степени истины, самой по себе ему
изначально присущей, предстало бы как естественное
историческое следствие неудавшихся ранее попыток не
только в своей всеобщности, но и в качестве непреложного результата именно данного времени.КАРТЕЗИЙ
История европейской философии Нового времени начинается с преодоления схоластики и продолжается вплоть
до нашего времени. Renatus Cartesius (Rene Descartes),
с которого начинается новая философия, родился в 1596 г.
Будучи по самому духу своей нации революционером, он
начал с того, что порвал всякую связь с прежней философией, как бы стер губкой все, что было сделано в этой области до него, и начал строить свою систему с самого начала, будто до него вообще никто не философствовал.
Необходимым следствием подобного полного разрыва со
всем предшествующим было то, что философия как бы
вернулась к поре детства, к состоянию такой незрелости,
за границы которой греческая философия вышла едва ли
не с первых своих шагов. Вместе с тем это возвращение
на раннюю стадию могло оказаться благотворным для
науки, ибо после широты и пространности, обретенных
ею в древности и в средних веках, она сосредоточила теперь свои усилия едва ли не только на одной проблеме,
которая затем, когда все было для этого подготовлено,
воплотила в себе посредством последовательного расширения великую всеобъемлющую задачу новой философии.
Когда мы говорим, что философия — наука, которая всегда начинает с самого начала, то это, пожалуй, первая
напрашивающаяся ее дефиниция. Поэтому то обстоятельство, что все действительно было начато сначала,
будто вся прежняя философия вообще ничего не дала и
ею ничего не было доказано, означало уже очень многое.
Говорят, что греческий философ Фалес задавал вопрос: что
есть первое и древнейшее в природе вещей? Здесь эта
изначальность предполагалась как нечто объективное. Декарт же спрашивает только, что для меня первое, и на это
он мог, конечно, ответить только одно: я сам и я сам лишь
как бытие. К этому первому, непосредственно достоверному, должно было, по его мнению, присоединиться все
остальное достоверное, все должно быть истинно лишь
постольку, поскольку и в какой мере оно связано с тем
непосредственно достоверным. Между тем очевидно, что
утверждение — я существую может быть в лучшем случае
отправным пунктом для меня, и только для меня. Следовательно, связь, которая возникает из присоединения к
389этому положению, к непосредственному сознанию собственного бытия, может быть только субъективно логической, т. е. я могу прийти только к следующему выводу:
с той достоверностью, с которой я существую, я должен
признать, что существуют А, В, С и т. д. Однако, какова
связь между А, В и С или между А, В и С с их истинным
принципом или хотя бы с положением «я существую», при
этом не показано. Таким образом, философия достигает
здесь лишь субъективной достоверности, и даже не характера существования (что только и вызывает сомнение),
а только существования всего того, что находится вне
субъекта. Такова идея Декарта в общем.
Обращаясь к более подробному изложению его метода, следует прежде всего сказать, что основополагающий
принцип Декарта состоит в том, чтобы сначала подвергнуть все сомнению; более того, для полной уверенности
в том, что он идет правильным путем и свободен от какой
бы то ни было предвзятости, он считает необходимым сначала считать ложным все то, что до сих пор представлялось
ему истинным. Против этой максимы особенно резко
выступали теологи. Они полагали, что Декарт утверждает
атеизм, пусть даже ограниченный во времени; если человек умрет прежде, чем он обнаружит или докажет бытие
Божие, на которое он надеется, он умрет атеистом. Поэтому упомянутое учение, во всяком случае на данной его
стадии, пагубно; между тем творить зло нельзя даже во
имя добра и т. п. Однако смысл картезианского учения
состоит только в том, что в философии ничего не следует
считать истинным, пока оно не познано в своей взаимосвязи. Начиная философствовать, я, собственно говоря,
ничего в философском смысле не знаю. Это само собой
разумеется; напротив, менее очевидно следствие этой максимы, согласно которому основой философского постижения может быть только непосредственно достоверное для
меня самого; следовательно, поскольку я непосредственно
уверен только в себе самом, такой основой я могу считать
только себя самого. Между тем в действительности то, что,
по мнению Декарта, для меня непосредственно достоверно, мое собственное бытие, по существу мне столь же,
а может быть еще более, непонятно, как все то, что я вначале счел ложным или во всяком случае сомнительным.
При правильном понимании сомнения в существовании
вещей я должен сомневаться и в своем собственном бытии.
Сомнение Декарта, которому он подвергает прежде всего
чувственно постигаемые вещи, не может относиться к их
390реальности вообще или во всех смыслах, так как в каком-то
смысле я ведь должен эту реальность допустить. Подлинный смысл моего сомнения может состоять только в том,
что я не верю, будто эти чувственно постигаемые вещи
предстают в том бытии, которое свойственно их исконной
сущности самой по себе; так как их бытие не исконно, мы
видим в них нечто ставшее. Поскольку же реальность
всего ставшего зависима, а поэтому и сомнительна, можно
утверждать, что они сами по себе сомнительны в своем
наличном бытии или что по самой свой природе они парят
между бытием и небытием. Однако именно эту сомнительность бытия я вынужден относить и к себе; по той же причине, по которой я сомневаюсь в вещах, я должен был бы,
следовательно, сомневаться и в самом себе. Между тем
сомнение Декарта в реальности вещей совсем не носит тот
умозрительный характер, который мы ему здесь придали,
основа его сомнения чисто эмпирическая; она вызвана,
как он сам говорит, тем, что он часто убеждался в недостоверности свидетельства чувств, что во сне ему часто представлялось, будто то или иное существует вне его, между
тем впоследствии оказывалось обратное; более того, он
знал людей, продолжает Декарт, ощущавших боль в давно
ампутированных членах (в этом аргументе сказывается
бывший военный); впрочем, тут напрашивается возражение — ведь ощущали-то эти люди боль в членах, которые
у них некогда были, и мы никогда не слышали, чтобы люди ощущали боль в членах, которых у них никогда не
было. Последний пример дает Декарту, как он полагает,
основание сомневаться и в существовании собственного
тела.
Затем он переходит к познанию, не основанному на
чувственных данных, следовательно, необходимому и всеобщему по своему характеру, а именно к математическим
истинам, подвергаемым им сомнению по весьма странной
причине, которая коренится не внутри данных предметов
и их предпосылок, как в учении скептиков древности, но
взята извне. Хотя я столь же уверен, как в своей собственной жизни, поясняет Декарт, и ни на минуту не могу
усомниться в том, что три угла треугольника равны двум
прямым углам, в душе моей коренится — то ли привитое
ей, то ли исконное — мнение, что есть Бог, который, как
говорят, все может, и что я (сомневающийся) со всем тем,
что во мне есть и что я з н а ю , — его творение. Однако, продолжает он, Бог может заставить меня заблуждаться по
поводу тех вещей, которые представляются мне наиболее
391очевидными. Будто нет значительно более веских оснований сомневаться в таком сомнении. Прежде чем счесть
приведенное сомнение убедительным, следовало бы указать, по какой причине создатель стал бы вводить меня
в заблуждение по поводу самых необходимых истин. Подлинное отношение философии в ее начальной стадии ко
всему, а следовательно, и к математическим истинам
должно состоять не в том, что она подвергает их сомнению (да и как бы вообще она могла уже теперь сделать
их предметом своего мышления?), а просто в том, что она
их не касается до той поры, пока в ходе своего начинающегося с самого начала исследования она логикой вещей
не дойдет до тех предпосылок, от которых зависит их
1
.
После того как Декарт в ходе такого не слишком глубокого умозаключения подверг сомнению все им сознаваемое, он задает вопрос, нет ли еще чего-нибудь, в чем
бы он мог также усомниться на основании приведенных
выше или каких-либо иных причин. Хотя он, казалось бы,
усомнился уже во всем, осталось еще нечто, остался он
сам, тот, который во всем сомневался, и не в качестве
состоящего из головы, рук, ног и других частей тела —
ибо эту реальность он уже подверг с о м н е н и ю , — но лишь
в той мере, в какой он сомневался, т. е. мыслил. Тщательно исследовав это, он пришел к заключению, что в этом,
т. е. в себе самом в качестве мыслящего, он, исходя из всех
тех причин, которые заставили его усомниться во всем
остальном, сомневаться не может. Ибо, утверждает он,
бодрствую я или грежу, я мыслю и существую, и пусть
даже я заблуждаюсь по поводу всего остального, я существовал, так как заблуждался, erram quia errabam, и,
как бы ни изощрялся творец всей природы, в этом отношении он меня обмануть не может, так как для того, чтобы
быть обманутым, я должен существовать. Более того, чем
многочисленнее причины сомнения, тем больше у меня
оснований быть уверенным в своем существовании, ибо,
чем чаще я сомневаюсь, тем чаще я подтверждаю факт
своего существования, следовательно, при любых обстоятельствах я вынужден утверждать: я сомневаюсь, я мыслю, следовательно, я существую!
Таково знаменитое cogito ergo sum 2 Декарта, которое
на долгое время определило основное направление новой
философии, служило как бы заклинанием, замкнувшим
философию в сфере субъективного, в факте субъективного
сознания. Однако в более высоком смысле в cogito ergo
392sum, в решении сомневаться во всем до той поры, пока оно
не поставлено каким-либо образом в связь с единственно
непосредственно д о с т о в е р н ы м , — в этом решении содержался решительный разрыв с авторитетом любого рода
и была завоевана свобода философии, лишиться которой
она с этого момента уже не могла *.
Как Декарт пришел к этому cogito ergo sum, достаточно очевидно. Основное его сомнение заключалось в том,
как убедиться в существовании чего-либо: по отношению
к вещам вне нас это сомнение представлялось ему непреодолимым. Мы представляем себе вещи внешнего мира — это не отрицается, мы даже вынуждены представлять их себе; однако существуют ли вещи, которые мы
себе представляем, и так, как мы их себе представляем,
т. е. вне нас, независимо от н а с , — это вопрос, на который
нет прямого ответа. Декарт хотел найти точку, в которой
мышление или представление (он их не различает) и бытие непосредственно совпадают, и полагал, что нашел эту
точку в своем cogito ergo sum; а так как всякое сомнение
распространяется, как он полагал, только на существование, он счел, что тем самым преодолел всякое сомнение
вообще. Декарт полагал, что в cogito ergo sum он познал
непосредственное тождество мышления и бытия. Ибо в
последующих пояснениях он самым решительным образом отрицает, что мыслит положение cogito ergo sum как
умозаключение (силлогизм). Для полного умозаключения
была бы действительно необходима большая посылка, которая бы гласила: omne, quod cogitat, est 7; меньшей по-
*
