открыла человеческому духу
его новую область, особенно ту, чрезвычайно интересную,
которая находится на стыке физической и психической
ТРАНСЦЕНДЕНТАЛЬНОГО ИДЕАЛИЗМА
В таком состоянии, следовательно, находилась философия, когда внезапно появился Иммануил Нант, восстановивший ее серьезное научное значение и вернувший ей
потерянное достоинство.
Прежде чем перейти непосредственно к Канту, я хочу
сделать замечание общего характера, в большей или меньшей степени приложимое ко всей человеческой деятельности, а именно что ее подлинное значение, т. е. истинное
воздействие, обычно иное, чем предполагалось или чем
то, которое соответствовало бы примененным для этого
средствам. Воздействие Канта было действительно огромным. Трудно радоваться этому теперь, когда через пятьдесят лет после того, как мы достигли другой точки зрения,
которой без Канта мы, однако, никогда бы не достигли,
заслугу Канта умаляют люди, ничего не сделавшие для того, чтобы мы продвинулись дальше Канта. То же можно
сказать и о Фихте. В наши дни не стоит особого труда
вынести критическое суждение об обоих, но большого труда стоило вновь поднять философию до того уровня, на который подняли ее Кант и Фихте. Суждение истории будет
гласить, что никогда не было более трудной внешней и
внутренней борьбы за высшие ценности человеческого духа
и никогда человеческий дух не достигал в своем стремлении более глубокого и богатого своими результатами опыта,
чем со времен Канта *. Однако это воздействие было вызва-
* С появлением Канта сразу же меняется ход развития философии,
как будто длительное время задерживаемый и запруженный поток нашел
наконец брешь, которую он беспрерывно расширяет, пока не прорывается
через нее, чтобы течь далее свободно и беспрепятственно. Если такой поток не сразу обретает спокойное течение, если он время от времени выходит из берегов, заливая поля и луга, то это в порядке вещей; пусть мелкие люди с их ограниченными взглядами ругают впоследствии поток,
восхваляя мелкий ручеек, который они отвели от него для своей мельницы, суждение истории будет иным… С той поры как в философии утвердилось подлинное влияние Канта (так как в течение длительного
времени его не замечали, а первый успех, возвестивший о его влиянии,
выразился лишь в появлении толпы последователей, дословно повторявших его мысли и большей частью бессмысленно их объяснявших), с той
поры, когда можно говорить о его подлинном влиянии, перед нами
уже предстают не различные системы, а одна система, которая, проходя
450но не тем, чего непосредственно хотел Кант. В то время
как он полагал, что своей критикой он навсегда покончил со
всяким познанием сверхчувственного, он в действительности достиг лишь того, что отрицательное и положительное в философии должны были отделиться друг от друга
именно для того, чтобы положительное, выступив во всей
своей самостоятельности, могло в качестве второй стороны
философии, стороны положительной, противостоять чисто
отрицательной философии. Этот процесс разделения и следующий за ним процесс преображения философии в положительное идет от Канта. Критика Канта тем в большей
степени способствовала этому, что она отнюдь не враждебна
положительному. Низвергая все построение старой метафизики, Кант все время указывает на то, что в конечном
счете надо было бы хотеть того, чего хотела она и что ее содержание было бы в конечном счете истинной метафизикой, если бы только это было возможно.
Указав, что критика Канта, будучи направлена прежде
всего против господствовавшей в школах метафизики,
вместе с тем как бы украдкой защищала именно эту метафизику, я перехожу непосредственно к изложению самой
системы Канта.
Именно тогда в Англии возник эмпиризм, разработанчерез все следующие друг за другом явления, стремится к высшей точке
своего просветления. Подобно тому как растение вначале не знает, какой
точки оно достигнет, но все-таки обладает необходимой уверенностью,
и именно это чувство движет им — то, что мы называем в нем влечен и е м , — так и во всей названной последовательности ни у кого не было
ясного понятия цели, но каждый чувствовал, что необходимо достигнуть
чего-то высшего; именно это чувство, это влечение, которое привнес в
философию Кант, отличает данную эпоху от всех предшествующих. В
системе Лейбница, например, не было такого влечения, пробужденная
ею сила исчерпала себя в мертвых, глухих и бесплодных порывах докантовой метафизики. То, что порицали в начавшемся с Канта движении,
над чем смеялись, указывая на быструю смену систем, те, кто не был этим
движением затронут и только издали наблюдал за ним, именно и было доказательством того, что в философии наконец обнаружилась живая точка,
которая, подобно оплодотворенному зародышу некоего существа или
основной мысли великой трагедии, не ведает покоя до завершения своего
полного развития; философия была охвачена необходимым и как бы непроизвольным процессом. То, что посторонним представлялось стремительной последовательностью систем, было лишь быстрым чередованием
моментов в развитии и дальнейшем формировании одной системы. В
подобном следовании не принимаются во внимание особенности и частные проявления единичного, эти индивидуальные черты — дань времени,
только шелуха, оболочка, которая в дальнейшем развитии отпадает, иногда это просто остаток земли, почвы, из которой она выросла. Так следует
рассматривать и систему Канта. (Из другой мюнхенской рукописи.)
451ный преимущественно Джоном Локком, который противопоставил его упомянутой метафизике, отрицая все существующие вне опыта понятия; из этого эмпиризма вышло
учение знаменитого английского философа и историка
Дэвида Юма, в котором ставилось под сомнение или, скорее, отвергалось все всеобщее и необходимое в человеческом познании. Этот так называемый скептицизм Юма послужил, по собственному признанию Канта, главным стимулом к созданию его собственной философии.
Нападки Юма были направлены главным образом против объективной значимости закона причинности — основоположения, в соответствии с которым все то, что происходит, имеет причину. Мы, не раздумывая, следуем этому
закону во всех наших действиях и суждениях, впрочем, ему
следует и сам Юм в качестве историка прагматического,
т. е. поясняющего события, исходя из их причин. И удивительнее всего то, что мы применяем этот закон и видим, как
его применяют другие, не осознавая его по существу. Мы
применяем его не вследствие научного его постижения, а
естественным образом, как бы инстинктивно, в доказательство того, что он заложен в нас в качестве реального принципа, заставляющего нас выносить наши суждения именно
таким образом. Собственно говоря, Юм доказал лишь, что
подобный универсальный закон, значимый не только для
всех действительных, но и для всех возможных случаев, не
мог возникнуть из опыта. Опыт в самом деле не может дать
ничего всеобщего. Между тем уже принято было считать,
что познание может быть основано только на чувственных
данных. Поэтому Юму не оставалось ничего другого, как
трактовать всеобщность в применении этого закона как
чисто субъективное явление, чисто субъективную привычку. «После того как м ы , — говорит о н , — бесчисленное
множество раз видели, что определенным явлениям или
событиям предшествовали другие или, наоборот, что за определенными предшествовавшими событиями следовали
другие, наш рассудок благодаря этим постоянным повторениям в конце концов привык устанавливать связь между
этими явлениями или событиями и затем полагать их в отношение причины и действия, рассматривать предшествующие как причину, последующие — как действие». Я не
буду здесь останавливаться на том, что даже бесчисленное
количество раз повторяющаяся последовательность событий А и В сама по себе не могла бы создать понятие причины и действия, если бы оно не было, независимо от внешнего опыта, присуще нам в силу внутренней необходимости
452нашей природы. Из этого повторяющегося восприятия мы
могли бы только прийти к следующему выводу: за явлением А во всех наблюдаемых нами до сих пор случаях следовало явление В, и еще ни разу мы не видели явления В,
которому не предшествовало бы явление А; но от такого замечания еще беспредельно далеко до связи обоих явлений
в качестве причины и действия, в которой заключено
нечто большее, чем простое следование друг за другом; оно
может свидетельствовать только о post hoc 1, но никогда о
propter hoc 2; мы действительно в ряде случаев остановились бы на post hoc, как мы и останавливаемся на нем во
многих случаях — даже тогда, когда одно следует за другим не один раз и просто случайно, а действительно согласно п р а в и л у , — и тем не менее не решаемся установить между обоими явлениями причинную связь. Если мы способны
отличать один вид следования, post hoc, который носит
чисто внешний характер, от другого, propter hoc 2, то почему
бы нам не суметь делать это различие во всех случаях?
Впрочем, я не собираюсь настаивать на этом соображении
и вообще хотел бы спросить: действительно ли для опровержения юмовского сомнения необходим весь аппарат «Критики чистого разума»? Странно, что опровержение это
считалось столь трудным и до сих пор никто не обнаружил
той простой истины, что само это сомнение может быть
опровергнуто с помощью опыта. Юм объясняет принцип
каузальности простой привычкой; однако для каждой привычки необходимо время. Следовательно, Юм должен признать, что в течение какого-то определенного времени не
только отдельный человек, но и весь человеческий род видел, что за явлением А всегда следует явление В, и, таким
образом, в конце концов привык считать это необходимым
(ведь в этом и состоит понятие каузальности). Между тем
именно то, что Юм молчаливо допускает и, по-видимому,
считает возможным допустить, никоим образом допустить
нельзя. Я убежден, что никто из нас не способен представить себе время, когда человеческий род не выносил суждений на основе закона причинности, да и сам Юм, если бы
мы могли задать ему вопрос, может ли он мыслить человека
в какой-либо отрезок его существования лишенным этого
понятия и его применения, вряд ли решился бы без колебания дать на это утвердительный ответ. Он почувствовал бы,
что человек, которого он лишает суждения, основанного на
причине и действии, уже не может быть воспринят нами
как человек. Следовательно, мы можем быть совершенно
уверены, что уже первый человек в первый день своего су-
453ществования выносил суждения, пользуясь этим принципом, так как выносить суждения такого рода — свойство
человеческой природы; ведь и змей в раю, нашептывающий, по библейскому сказанию, первому человеку скептические замечания по поводу божественного запрета, не
обучает его закону причинности, а полагает, что человек
его понимает, когда он ему говорит: «Если вы вкусите плод,
откроются глаза ваши» или — «в день, в который вы вкусите этот плод, вы будете, как Бог» 3, что ведь означает: «плод
или то, что вы съедите плод, послужит причиной того, что
ваши глаза откроются; действием этого будет, что вы станете подобными Богу». На арабском языке есть роман или
рассказ под названием «Philosophus autodidactus» 4, где
речь идет о ребенке, которого мать сразу после его рождения оставила на острове Индийского океана; с помощью
врожденного рассудка он шаг за шагом постиг все философские понятия и воззрения. Однако, чтобы опровергнуть
Юма, нам не нужен такой вымысел; ведь уже в колыбели
ребенок, не имевший возможности привыкнуть к известной последовательности явлений и, безусловно, еще ничего
не слышавший о причине и действии, обнаружив шум, поворачивается в ту сторону, откуда идет шум, для того чтобы увидеть причину этого шума, причину, наличие которой
он, следовательно, предполагает.
Таким образом, мы выносим суждение по закону причины — действия в силу необходимости, независимой не
только от нашего воления, но даже от нашего мышления
и предшествующей ему, а
