свет…
И мириады случайностей — все испытует ученый,
В хаосе пестрых явлений путь находя и закон.
Мысли безгласные — письменность в плоть облекает и звуки
И говорящий листок передает их векам.
Он заблуждений бессмысленных гонит сырые туманы
И, излучая свой свет, мрак разгоняет ночной.
А человек разбивает оковы свои. О, счастливец!
Узы страха он рвет… Только б не узы стыда!
Разум взывает: «Свобода!» Страсти вопят о свободе
И увлекают людей прочь от природы святой.
Ах, и срывается с якоря — крепкой, надежной опоры
Возле родных берегов — и человек и челнок.
Мчится пловец в бесконечную даль, поглотившую берег, —
Вон, высоко на волнах, утлый качается челн.
Меркнут за хмурыми тучами путеводящие звезды
И благороднейший ум вновь заблужденьям открыт.
Даже в беседах исчезнули честность, и вера, и правда,
Нет их и в жизни, где лгут с клятвою на языке.
В тайны друзей сокровенные, в тайны любви проникает
Мерзостнейший сикофант[297 — Сикофант (древнегреч.) — ябедник, доносчик.] и разлучает людей.
Вот, затаившись, предательство алчно глядит на невинность,
И ядовитый свой зуб в друга вонзает порок.
В сердце растленном рождаются злые продажные мысли.
Нет благородства в груди, чувства свободного нет.
Правды приметы священные маскою стали обмана.
Мудрой природы давно искажены голоса —
Воображало их явственно сердце в стремлении светлом.
Чистым движеньям души трудно пробиться сквозь ложь.
Вот на трибуне спесивится право, на горе селеньям,
И возле трона стоит, как привиденье, закон.
Долгие годы, столетья мумия нам заменяла
Лживым подобием жизнь, силу, движение, цвет,
До той поры как могучая вдруг пробудилась природа:
«Прочь, отживающий мир, гибели ты обречен!»
Часто ломает в неистовстве клетку стальную тигрица,
Вспомнив в неволе своей сень нумидийских лесов —
В гневе встает человечество, давним согбенное игом,
Чтоб хоть в золе городов снова природу обресть.
Так расступитесь пред пленником, стены, и дайте свободу,
Пусть он вернется скорей в лоно полей и дубрав!..
Где ж это я? Чуть заметная, скрылась от взора тропинка…
Передо мною — утес… Бездна зияет внизу…
Вот позади виноградники, изгородь старого сада —
С ними исчезнет совсем след человеческих рук.
Дремлет жизнь в нагромождениях с виду бездушной материи.
Дикий суровый базальт зиждущей алчет руки.
Чу, водопад низвергается в брызгах и пене с утеса.
Между корнями дубов путь пробивает поток.
Дико ущелье пустынное. Вон в океане воздушном
Плавает горный орел — вестник земли в небесах.
И ни один не доносится снизу ко мне отголосок
Радостей или скорбей, что наполняют нам жизнь.
Что ж, мой удел — одиночество? Нет, ты со мною, природа —
Вновь я на лоне твоем, но мне привиделся сон
И на меня вдруг повеяло ужасом жизни жестокой;
Но лишь исчезла долина — мрачное с нею ушло.
Жизнь мою чище, прекраснее вновь от природы приемлю,
Вновь я исполнен надежд, молод, и весел, и бодр.
Цели меняет и правила неутомимая воля,
А совершается все вечно вкруг той же оси.
Да, в красоте обновления, ты, не старея, природа,
Чтишь целомудренный свой древний, суровый закон.
В зрелых мужах утверждаешь ты то, что ребенок и отрок,
Втайне доверясь тебе, лишь обещали развить.
Грудью своею ты разные возрасты щедро питаешь…
Та же вверху синева. Тот же лугов изумруд.
И нет конца поколениям, пестрой людской веренице —
Солнце Гомера и нам светит с лазури небес!
1795
Раздел земли
Перевод Л. Гинсбурга
Зевс молвил людям: «Забирайте землю!
Ее дарю вам в щедрости своей,
Чтоб вы, в наследство высший дар приемля,
Как братья стали жить на ней!»
Тут все засуетились торопливо,
И стар и млад поспешно поднялся.
Взял землепашец золотую ниву,
Аббат — вино, купец — товар в продажу.
Король забрал торговые пути,
Закрыл мосты, везде расставил стражу:
«Торгуешь — пошлину плати!»
А в поздний час издалека явился,
Потупив взор, задумчивый поэт.
Все роздано. Раздел земли свершился,
И для поэта места нет.
«О, горе мне! Ужели обделенным
Лишь я остался — твой вернейший сын?» —
Воскликнул он и рухнул ниц пред троном.
«Коль ты ушел в бесплодных грез пределы,
То не тревожь меня своей мольбой.
Где был ты в час великого раздела?»
«Я был, — сказал поэт, — с тобой!
Мой взор твоим пленился светлым ликом,
К твоим словам мой слух прикован был.
Прости ж того, кто в думах о великом
Юдоль земную позабыл!»
И Зевс сказал: «Так как же быть с тобою?
Нет у меня ни городов, ни сел.
Но для тебя я небеса открою —
Будь принят в них, когда б ты ни пришел!»
1795
Перевод В. Жуковского
[298 — Кубок. — Эта первая по времени ее сочинения баллада названа ее русским переводчиком В. А. Жуковским «Кубок»; у Шиллера — «Водолаз». Сюжет, подсказанный Гете, по-видимому, восходит к средневековому преданию об искуснейшем сицилийском водолазе, прозванном Николаем Рыбой. Некоторые подробности одинаковы у Шиллера с этим преданием, но герой шиллеровской баллады не профессиональный водолаз, а юный смельчак. Шиллер облагородил причины, побудившие юношу-пажа броситься в водоворот: в первый раз его толкнула на это не знающая удержу молодая отвага и, в известной мере, любознательность, а во второй — любовь. По напряженности и быстроте действия, по его трагической силе и, наконец, по занимающему в балладе большое место диалогу многие сравнивали «Кубок» с драмой. Гете особенно ценил в ней описание водоворота и подводного мира, тем более удивительное, что Шиллер никогда не видел моря. Чернышевский отмечал психологическую тонкость мотивировки поведения пажа и королевны.]
«Кто, рыцарь ли знатный иль латник простой,
В ту бездну прыгнет с вышины?
Бросаю мой кубок туда золотой:
Кто сыщет во тьме глубины
Мой кубок и с ним возвратится безвредно,
Тому он и будет наградой победной».
Так царь возгласил и с высокой скалы,
Висевшей над бездной морской,
В пучину бездонной, зияющей мглы
«Кто, смелый, на подвиг опасный решится?
Кто сыщет мой кубок и с ним возвратится?»
Но рыцарь и латник недвижно стоят;
В молчанье на грозное море глядят;
За кубком отважного нет.
И в третий раз царь возгласил громогласно:
«Отыщется ль смелый на подвиг опасной?»
И все безответны… вдруг паж молодой
Смиренно и дерзко вперед;
Он снял епанчу, снял пояс он свой;
Их молча на землю кладет…
И дамы и рыцари мыслят, безгласны:
«Ах! юноша, кто ты? Куда ты, прекрасный?»
И он подступает к наклону скалы
И взор устремил в глубину…
Из чрева пучины бежали валы,
Шумя и гремя, в вышину;
И волны спирались, и пена кипела:
Как будто гроза, наступая, ревела.
И воет, и свищет, и бьет, и шипит,
Как влага, мешаясь с огнем,
Волна за волною; и к небу летит
Дымящимся пена столбом;
Пучина бунтует, пучина клокочет…
Не море ль из моря извергнуться хочет?
И вдруг, успокоясь, волненье легло;
И грозно из пены седой
Разинулось черною щелью жерло;
И воды обратно толпой
Помчались во глубь истощенного чрева;
И глубь застонала от грома и рева.
И он, упредя разъяренный прилив,
Спасителя-бога призвал…
И дрогнули зрители, все возопив, —
Уж юноша в бездне пропал.
И бездна таинственно зев свой закрыла:
Его не спасет никакая уж сила.
Над бездной утихло… в ней глухо шумит…
Не смея от бездны, печально твердит:
Все тише и тише на дне ее воет…
И сердце у всех ожиданием ноет.
«Хоть брось ты туда свой венец золотой,
Сказав: «Кто венец возвратит,
Тот с ним и престол мой разделит со мной!» —
Меня твой престол не прельстит.
Того, что скрывает та бездна немая,
Ничья здесь душа не расскажет живая.
Немало судов, закруженных волной,
Глотала ее глубина:
Все мелкой назад вылетали щепой
С ее неприступного дна…»
Но слышится снова в пучине глубокой
Как будто роптанье грозы недалекой.
И воет, и свищет, и бьет, и шипит,
Как влага, мешаясь с огнем,
Волна за волною; и к небу летит
Дымящимся пена столбом…
И брызнул поток с оглушительным ревом,
Извергнутый бездны зияющим зевом.
Вдруг… что-то сквозь пену седой глубины
Мелькнуло живой белизной…
Мелькнула рука и плечо из волны…
И борется, спорит с волной…
И видят — весь берег потрясся от клича —
Он левою правит, а в правой добыча.
И долго дышал он, и тяжко дышал,
И каждый с весельем: «Он жив! — повторял. —
Чудеснее подвига нет!
Из темного гроба, из пропасти влажной,
Спас душу живую красавец отважной».
Он на берег вышел; он встречен толпой;
К царевым ногам он упал;
И кубок у ног положил золотой;
И дочери царь приказал
Дать юноше кубок с струей винограда;
И в сладость была для него та награда.
«Да здравствует царь! Кто живет на земле,
Тот жизнью живой веселись!
Но страшно в подземной таинственной мгле…
И смертный пред богом смирись:
И мыслью своей не желай дерзновенно
Знать тайны, им мудро от нас сокровенной.
Стрелою стремглав полетел я туда…
И вдруг мне навстречу поток;
Из трещины камня лилася вода;
И вихорь ужасный повлек
Меня в глубину с непонятною силой…
И страшно меня там кружило и било.
Но богу молитву тогда я принес,
И он мне спасителем был:
Торчащий из мглы я увидел утес
И крепко его обхватил;
Висел там и кубок на ветви коралла:
В бездонное влага его не умчала.
И смутно все было внизу подо мной
В пурпуровом сумраке там,
Все спало для слуха в той бездне глухой;
Но виделось страшно очам,
Как двигались в ней безобразные груды,
Морской глубины несказанные чуды.
Я видел, как в черной пучине кипят,
И млат водяной, и уродливый скат,
И ужас морей однозуб;
И смертью грозил мне, зубами сверкая,
Мокой ненасытный, гиена морская.
И был я один с неизбежной судьбой,
От взора людей далеко;
Один, меж чудовищ, с любящей душой,
Во чреве земли, глубоко
Под звуком живым человечьего слова,
Меж страшных жильцов подземелья немова.
И я содрогнулся… вдруг слышу: ползет
Стоногое грозно из мглы
И хочет схватить, и разинулся рот…
Я в ужасе прочь от скалы!..
То было спасеньем: я схвачен приливом
И выброшен вверх водомета порывом».
Чудесен рассказ показался царю:
Но с ним я и перстень тебе подарю,
Когда ты на подвиг отважишься снова
И тайны все дна перескажешь морскова».
То слыша, царевна с волненьем в груди,
Краснея, царю говорит:
«Довольно, родитель, его пощади!
Подобное кто совершит?
И если уж должно быть опыту снова,
То рыцаря вышли, не пажа младова».
Но царь, не внимая, свой кубок златой
В пучину швырнул с высоты:
«И будешь здесь рыцарь любимейший мой,
Когда с ним воротишься ты;
И дочь моя, ныне твоя предо мною
Заступница, будет твоею женою».
В нем жизнью небесной душа зажжена;
Отважность сверкнула в очах;
Он видит: краснеет, бледнеет она;
Он видит: в ней жалость и страх…
Тогда, неописанной радостью полный,
На жизнь и погибель он кинулся в волны.
Утихнула бездна… и снова шумит…
И пеною снова полна…
И с трепетом в бездну царевна глядит…
И бьет за волною волна…
Приходит, уходит волна быстротечно:
А юноши нет и не будет уж вечно.
1797
Перевод В. Жуковского
[299 — Перчатка. — Баллада была написана Шиллером спустя несколько дней после «Кубка». Основой для нее послужил исторический анекдот (Сенфуа. Исторические заметки о Париже, 1776). Действие происходит во Франции при дворе короля Франциска I. Распространенный в средние века и ставший потом пустой условностью поэтический культ женщины к этому времени (середина XVI в.) стал вырождаться, и все чаще раздавались обличения нравов высшего общества. Один из случаев подобного обличения и представляет собой сюжет, которым воспользовался Шиллер.]
Перед своим зверинцем,
С баронами, с наследным принцем,
Король Франциск сидел;
С высокого балкона он глядел
На поприще, сраженья ожидая;
За королем, обворожая
Цветущей прелестию взгляд,
Придворных дам являлся пышный ряд.
Со стуком растворилась дверь:
И грозный зверь С огромной головою,
Косматый лев
Выходит,
Кругом глаза угрюмо водит;
И вот, все оглядев,
Наморщил лоб с осанкой горделивой,
Пошевелил густою гривой,
И потянулся, и
