расположен внять друзьям герцога и обдумать их совет призвать этого полководца к власти. Несметные богатства Валленштейна, всеобщее к нему уважение, быстрота, с которой он шесть лет назад выставил сорокатысячную армию, ничтожные издержки, которых требовало содержание этого многочисленного войска, подвиги, совершённые им во главе последнего, наконец самоотверженность и верность, проявленные им по отношению к императору, всё это было ещё живо в памяти монарха, и герцог казался ему наилучшим орудием для того, чтобы восстановить равновесие сил между враждующими сторонами, спасти Австрию и сохранить господствующее положение католической религии. Как ни тягостно и ни унизительно было для гордости императора столь недвусмысленно признаться в своей прежней ошибке и нынешней беде, как ни трудно было ему с высоты своего величия снизойти до просьб, как ни сомнительна была верность столь жестоко оскорблённого и столь непримиримого человека, как ни громко и настоятельно было, наконец, неодобрение, открыто выражаемое испанскими министрами и курфюрстом Баварским по поводу этого шага, — безвыходность положения победила всякие другие доводы, и друзьям герцога было поручено осведомиться о его намерениях и намекнуть ему на возможность восстановления на посту главнокомандующего.
Осведомлённый обо всём, что говорилось в кабинете императора в его пользу, Валленштейн достаточно владел собой, чтобы скрывать внутреннее торжество и выказывать видимость равнодушия. Пробил час мести, и его гордое сердце ликовало при мысли о том, что императору с лихвой будет уплачено за понесённое оскорбление. С необычайным красноречием распространился он о том блаженстве частной жизни, которое он испытывает после удаления с политической арены. Он слишком долго, — заявил он, — наслаждался прелестями независимости и досуга, чтобы жертвовать ими ради ничтожного призрака славы и неверной милости государей. Угасли все его стремления к величию и могуществу, единственная цель его желаний — покой. Чтобы не выдать своего нетерпения, он не принял приглашения явиться ко двору, но переехал в Цнайм в Моравии, откуда удобнее было вести переговоры с Веной.
Сначала пытались ограничить передаваемую ему власть тем, что предполагали приставить к нему особого наблюдателя; этой уловкой хотели успокоить курфюрста Баварского. Уполномоченным короля, Квестенбергу и Верденбергу, при посредстве которых, как старых друзей герцога, велись эти щекотливые переговоры, было поручено упомянуть в их предложениях о короле Венгерском, который также, дескать, будет находиться при армии, чтобы под руководством Валленштейна изучить военное дело. Но при одном упоминании об этом имени переговоры едва не были прерваны. Герцог заявил, что никогда и ни в каком случае он не потерпит в своём деле помощника, хотя бы сам господь бог захотел разделить с ним его власть. Но даже и тогда, когда отказались от этого неприемлемого условия, любимец императора и министр, князь фон Эггенберг, стойкий друг и защитник Валленштейна, лично присланный к нему, долго понапрасну истощал всё своё красноречие, чтобы преодолеть притворное нежелание герцога. [Монарх потерял в Валленштейне драгоценнейший алмаз своей короны… — В оригинале игра слов: вторая половина фамилии Валленштейн (Wallen-stein) означает по-немецки камень. Как и в драме «Пикколомини», Шиллер намекает на распространённый в период Тридцатилетней войны каламбур.], — сознавался министр, — лишь под чужим влиянием и против своей воли сделал он этот шаг, в котором не переставал раскаиваться. Его уважение к герцогу неизменно, его благосклонность к нему непоколебима. Решающее тому доказательство — исключительное доверие, которое монарх теперь проявляет к верности и дарованиям герцога, ожидая от него, что он исправит ошибки своих предшественников и изменит весь ход событий. Великодушно и благородно будет пожертвовать ради блага отечества справедливым негодованием; великодушно и достойно герцога — победить коварные наговоры противников тем, что он удвоит свою энергию и своё рвение. Эта победа над собой, — говорил в заключение Эггенберг, — увенчает прежние бесценные заслуги герцога и сделает его величайшим человеком своего времени.
Столь униженные признания, столь льстивые уверения как будто обезоружили, наконец, гнев герцога. Но лишь отведя душу в упрёках против императора, восславив с хвастливой выспренностью всё величие своих заслуг и глубочайшим образом унизив монарха, нуждавшегося теперь в его помощи, соблаговолил он выслушать соблазнительные предложения министра. Якобы уступая лишь силе убеждения, он с надменным великодушием согласился на то, что было заветным желанием его души, и осчастливил посла лучом надежды. Но, совсем не склонный безусловной и полной готовностью сразу вывести императора из его затруднительного положения, он согласился выполнить лишь часть того, что от него требовали, чтобы повысить цену на другую, более существенную половину. Он принимал начальствование, но лишь на три месяца; он соглашался набрать армию, но отказывался предводительствовать ею. Созданием армии он хотел лишь представить доказательство своего умения и мощи и удостоверить императора в том, какую огромную услугу может при желании оказать ему Валленштейн. Убеждённый, что армия, призванная к жизни из небытия одним его именем, без своего творца возвратится в небытие, он пользовался ею лишь как приманкой, чтобы вырвать у своего повелителя более важные уступки. И, однако, Фердинанд был счастлив, что добился хоть этого.
Недолго медлил Валленштейн исполнением своего обещания, над химеричностью которого издевалась вся Германия и которое сам Густав-Адольф находил чрезмерным. Но почва для этого дела была подготовлена уже давно, и теперь он лишь привёл в действие механизм, который создавал для этой цели в течение многих лет. Едва распространился слух о том, что Валленштейн набирает войско, как со всех концов Австрийской монархии толпами стали стекаться удальцы, желавшие попытать счастья под знамёнами прославленного полководца. Многие, уже ранее сражавшиеся в его войсках, бывшие восторженными очевидцами его величия и испытавшие его великодушие, откликнулись на этот зов из тьмы неизвестности, чтобы снова делить с ним славу и добычу. Размеры обещанного жалованья привлекали тысячи охотников, и обильное питание, которое они получали за счёт крестьянина, было для последнего непреодолимым соблазном лучше самому вступить в ряды войска, чем страдать под его гнётом. Все австрийские земли были обременены налогами на этот дорогостоящий поход; никто не был освобождён от обложения; ни высокие звания, ни привилегии не спасали от подушной подати. Испанский двор и король Венгерский согласились дать значительную субсидию; министры сделали крупные взносы, и Валленштейн сам издержал двести тысяч талеров из своих денег для ускорения вооружения. Неимущих офицеров он содержал на свои средства, а более состоятельных заставил своим примером, повышениями по службе и соблазнительными посулами набирать войска на свой счёт. Всякий, кто сформировал на свои деньги отряд, становился его командиром. Религия не играла при назначении офицеров никакой роли; богатство, храбрость и опытность были важнее веры. Это беспристрастие по отношению к различным вероисповеданиям, а ещё более — заявления, что предстоящий поход нимало не связан с религией, успокоили протестантских подданных и побудили их также принять участие в расходах на общее дело. В то же время герцог, не теряя времени, вёл от своего имени переговоры с иностранными государствами насчёт войск и денег. Он вторично соблазнил герцога Лотарингского выступить за императора; Польша должна была доставить Валленштейну казаков, Италия — военные припасы. Не прошло и трёх месяцев, как армия, собранная в Моравии, возросла до сорока тысяч человек, набранных главным образом в оставшейся подвластной императору части Чехии, в Моравии, Силезии и в германских владениях Австрийского дома. В короткое время, на диво всей Европе, Валленштейн совершил то, что всем казалось невыполнимым. Волшебная сила его имени, его богатства, его гения собрала под его знамёна тысячи солдат там, где, по общему мнению, другие не собрали бы и сотен. С избытком снабжённое всем необходимым, возглавленное опытными военачальниками, одушевлённое энтузиазмом, это вновь созданное войско ждало лишь мановения своего вождя, чтобы доказать смелыми подвигами, что оно достойно его.
Герцог исполнил обещание — армия стояла готовая к бою. Теперь он отступил на второй план, предоставляя императору назначить ей начальника. Но дать ей в предводители кого-либо, кроме Валленштейна, было так же трудно, как создать наряду с этой армией — вторую. Это многообещающее войско, последняя надежда императора, обратилось бы в призрак, если бы исчез волшебник, призвавший его к жизни; Валленштейн был причиной его бытия, и без него оно, словно порождение магической силы, возвратилось бы в прежнее небытие. Офицеры были либо его должниками, либо в качестве его кредиторов теснейшим образом связаны с его интересами, с устойчивостью его власти; полками командовали его родственники, его креатуры, любимцы. Лишь он один мог сдержать пред войсками те чрезмерные обещания, которые привлекли всех на его службу. Его слово было единственной порукой в исполнении смелых ожиданий каждого; слепая вера в его могущество была единственной связью, сливавшей разнообразнейшие побуждения отдельных лиц в живое единство общего дела. Каждому пришлось бы проститься с мыслью о благополучии, если бы ушёл тот, кто ручался, что оно обеспечено.
Хотя герцог отказывался только для вида, однако он весьма умело пускал эти отказы в ход для того, чтобы припугнуть императора и вынудить у него согласие на свои непомерные требования. Из-за успехов неприятеля положение день ото дня становилось опаснее, а помощь была так близка. От одного человека зависело быстро положить конец всеобщему бедствию. И князю фон Эггенбергу в третий и последний раз было приказано побудить своего друга, каких бы жертв это ни стоило, принять власть над войсками.
Эггенберг нашёл Валленштейна в Цнайме, в Моравии, где тот дерзко выставил напоказ окружавшие его войска — те войска, которые так хотел получить император. Гордый подданный принял посла своего властелина, словно какого-то ничтожного просителя. Никоим образом, — ответил он, — не может он верить своему восстановлению на посту главнокомандующего; этим он обязан лишь критическому положению, а не справедливости императора. Теперь, правда, когда бедствия Фердинанда достигли предела и спасения можно ждать только от его, Валленштейна, руки, явились к нему. Но после того как помощь будет оказана, его вскоре снова предадут забвению, и когда будет восстановлела безопасность, дело опять кончится неблагодарностью. Если он обманет надежды, возлагаемые на него, он рискует всей своей славой; он рискует своим благополучием и покоем, если ему удастся их оправдать. Вновь оживёт старая зависть, и государь, зависимый от других, не задумываясь, снова принесёт в жертву разным особым соображениям слугу, в котором больше не нуждается. Лучше уж он безотлагательно, по своей воле покинет пост, с которого его неминуемо рано или поздно свергнут козни его врагов. Лишь в тиши частной жизни обретёт он безопасность и спокойствие, и лишь ради императора покинул он на некоторое время против своей воли этот блаженный покой.
Утомлённый этой затянувшейся комедией, министр заговорил теперь более внушительным тоном и пригрозил упрямцу исступленным гневом монарха, если он будет дольше настаивать на своём отказе. Величие монарха достаточно унижено, — заявил он, — но вместо того, чтобы
